… о старческом общественном сознании

За ними всегда пейзаж работы власти, общества и самого человека

Проблемы, сопровождающие человеческую старость, в значительной мере связаны с тем, как то или иное общество понимает и пытается решать задачи собственного воспроизводства. При этом со временем меняются отношения между поколениями, как и отношение к жизни и смерти. И трансформируются они не во всех социальных группах одновременно. Поэтому общественное сознание часто содержит в себе отложение разных эпох и культурно-исторических признаков.
В какой-то мере мы наследники того отношения к жизни и смерти, что сложилось еще во времена неолита, а в России проявлялось вплоть до начала XX века. С древности человечество воспроизводило себя как большинство видов животных: за счет быстрой смены поколений и поддержания относительно большой популяции. Традиционные аграрные цивилизации нуждались в человеке, пока он был способен к воспроизводству – рождению детей и обеспечению их всем необходимым для жизни. Здесь имеются в виду не только материальные блага, но и культура – память поколений, хранившая песни, предания, сказки и пр. Причем культурным воспроизводством занимались те, кто уже был не в силах участвовать в материальной деятельности. Отсюда носителями мудрости часто становились не мудрые, а просто старые.
Тем не менее есть свидетельства современных фольклористов: некоторые песни знают и поют только старики. Люди же, достигшие старости, неожиданно для самих себя «вспоминают» эти тексты, когда у них появляются внуки.Но вот песни спеты. Внуки выросли. А что старики?

Смерть как соратница жизни
Во многих аграрных обществах существовала традиция искусственного прекращения жизни стариков. Их умерщвление не считалось преступлением. А мотивом был не только рациональный расчет – избавляться от «лишних ртов». Это была и жертва, и послание предкам. Предков реальных отправляли к мифологическим. Процесс был защищен ритуалами, мифологическими интерпретациями, поэтому переселение стариков в страну предков у славян, например, выливалось в праздники весеннего обновления природы, в ходе которых совершался и спуск стариков «на саночках» или «на рогожке» в овраг.
Как относились сами старики к такой перспективе – мы не знаем. К нам ритуал дошел уже в виде игрищ, где реальное умерщвление заменялось театрализованным действием, смысл которого был не очень ясен самим участникам. Но по-прежнему «старик» или «дед», посланец в страну предков в ходе «ритуальных мероприятий» наделялся особыми правами, которые в обыденной жизни он никогда бы не обрел. Современный обычай похорон есть отголосок той культуры. Уважение к покойнику, даже к такому, который при жизни уважением не пользовался, – это скорее всего пришло оттуда. Отсюда можно представить, как и при совершении ритуального умерщвления нескучный сценарий был способен блокировать, отключать индивидуальные чувства, аффективные связи, а значит, избавлять людей от чувства горя, вины и утраты.
С тех времен в историческом сознании осталась уверенность, что жизнь должна завершаться в свой час, когда человек, по тем меркам изрядно поживший, был обязан уйти. После воспитания внуков он уже являл собой нечто противоестественное, нарушающее некий должный порядок вещей. Этот порядок живет в сознании и современных стариков. Это же из нынешнего старческого лексикона: «Что-то зажилась», «Пора мне», «Хватит землю топтать» и пр.
Больше того, случается, кто-то высказывает мнение, что больной бабушке «надо помочь», не рассматривая такую «услугу», как убийство. В особенности если это пойдет на пользу более молодым членам семьи с их квартирным вопросом. Ясно, что сегодняшнее законодательство квалифицирует подобные действия как преступление, то есть как и всякое иное убийство. Но бытовая мораль, учитывающая социальные условия, преклонный возраст и немощность жертвы, может в таких историях либо смягчить вину, либо, напротив, усугубить ее.
Смена воззрений на ценность человеческой жизни есть последствие смены режимов воспроизводства населения. В течение последнего времени быстрота оборота поколений замедлилась. Их (поколений) численность стала уменьшаться, а средняя продолжительность жизни – расти.
Итак, старики стали жить дольше. Но их роль носителей родовых преданий и вековой мудрости упразднилась. На смену большой трехпоколенной семье пришла нуклеарная семья, состоящая из супружеской четы с детьми или без детей или одного из родителей со своими детьми. В разных вариантах – это, по сути, однопоколенные семьи. Для «старых мудрецов» в них места нет. Бабушки (и изредка дедушки) если и используются в семейной социализации, то как заменители мамы и папы. А вот базовые ценности теперь транслируются не по линии бабушка/дедушка – внуки, а по более короткому и быстрому маршруту: СМИ–дети.
Однако за несколько поколений, отделяющих наше общество от патриархального деревенского быта, полностью еще не изжито и традиционное отношение к старости. Остается убежденность в том, что состарившиеся люди должны уходить. Они же вынуждены думать о своем опыте и знаниях как о безусловных ценностях. И в то же время мучаются тем, что «мешают» жить молодым.
У образованной части общества эта архаика ослаблена. Ее подавляет другая система воззрений. В ее центре лежит идея абсолютной ценности человеческой жизни. Безотносительно к тому, чья это жизнь – младенца или старика, мужчины или женщины.
Эти гуманные представления уже стали основой деятельности многих современных институтов, что на языке государства называется социальным обеспечением, здравоохранением, техникой безопасности и пр. На уровне малых сообществ (семей) цель точно такая же, но она достигается под знаком любви прежде всего к своим близким.
При этом смерть как постоянная угроза, отводимая усилиями институтов обоих уровней, есть негативный регулятор процессов поддержания жизни. Но парадокс в том, что одна из регулятивных функций является жизнеутверждающей.
В самом деле, если жизнь – наивысшая ценность, то средством утвердить ее в этом качестве является указание на ее противоположность, смерть как наихудшее или абсолютное зло. Это делает смерть важнейшим многофункциональным общественным инструментом.
На страхе смерти держатся институт власти, институт войны, правоохранительные, охранные институции и многое другое. Непризнание же того, что смерть есть предельное зло, напротив, обесценивает названные институты современного общества. В результате этой девальвации у общества не находится эффективных мер профилактики бытовых или ритуальных самоубийств, еще менее – самоубийств политических, в частности практики голодовок, самокалечения и иных способов уничтожения своей жизни в местах заключения. Человек, не боящийся смерти, знающий худшее зло, чем смерть, неуправляем. Потому получившая распространение практика террористов-смертников так сильно волнует службы безопасности.

Геронтология по-советски
В приведенном выше описании легко узнать черты этической системы, получившей наименование «советского гуманизма». Имея коллективистскую природу (примат ценности рода над ценностью жизни отдельной личности), эта система тем не менее уже исходила из ценности жизни как таковой. Старая, «родовая» логика вела к тому, что миллионами жизней платили за победы и производственные успехи или просто за сохранение власти. Но новая логика требовала создавать учреждения для сбережения жизни младенцев и матерей, старух и стариков. Без какого-либо давления со стороны общества пенсионное обеспечение ввели сперва для городских работников, потом и для сельских.
Идеологическое сопровождение этих мер строилось на противопоставлении архаической морали, господствовавшей вплоть до первых десятилетий XX века, и «новой морали». Наше сегодняшнее отношение к старости и ее символу, пенсии, представляет собой смесь этих противоположных друг другу толкований.
Не входя в историю вопроса о введении пенсий, отметим, что для нашей страны принятие на себя государством обязательств пенсионного обеспечения было одним из самых значимых вариантов социального контракта.
Но введением обязательного для всех пенсионного возраста накопленный пожилыми людьми их опыт был объявлен утратившим значение. Законодатель предписывал вывести этот опыт из оборота. Социальная смерть стариков уподобилась их физической смерти в архаических обществах. Недаром в современном русском языке используется понятие «выход» (на пенсию), близкое понятию «уход из жизни», а ритуалы проводов на заслуженный отдых сходны с проводами покойника. И сам человек, бывает, воспринимает пенсию как черную метку, посланную ему от имени общества, как знак «пора уходить» – и потому она может вызвать у него грусть или негодование, а в некоторых случаях привести к быстрому угасанию и смерти.
Но в то же время пенсия несет в себе жизнеутверждающую символику. Хотя пенсия и назначается с некоторым учетом заслуг, статуса, заработков в так называемом трудоспособном возрасте, она воспринимается пожилыми людьми как признание их сегодняшней общественной необходимости. В этом одна из причин того, что, уйдя на покой, пенсионеры часто демонстрируют политическую и гражданскую активность, не имеющую аналогов в других статусно-возрастных группах.
Существует и «практический» дискурс, который исходит из того, что век пенсионера не должен быть слишком долгим, иначе «их всех не прокормить». Идеи укоротить этот период если не «сзади», то «спереди», за счет более позднего пенсионного возраста, регулярно становятся предметом обсуждения во властных инстанциях и прессе.
Если вдуматься, «советскость» означает прежде всего врученность гражданина государственным институтам. Как выявили эксперты Левада-Центра, бесплатные, то бишь государственные системы социального обеспечения, особо активно обслуживая детство и старость, отбирали у человека его субъектность. В этой заботе государства человек не ощущал ответственности ни за жизнь тех, кто его родил, ни за тех, кого родил он. Да и собственная жизнь воспринималась ими «сплошным собесом».

Готов платить временем, но не деньгами
Пенсионеры, особенно неработающие, материально почти целиком зависят от государства. Для них пенсия – основа стабильности. А рост цен и тарифов – причины нестабильности. И то и другое входит для них в зону ответственности исключительно государства. Пенсионеры не признают никаких посредников. Всем обязано и во всем виновато государство.
Старики зачастую располагают значительной, по нашим меркам, собственностью в виде квартир. Но при нынешнем состоянии рынка недвижимости и непростых внутрисемейных имущественных отношениях эта собственность практически неликвидна – ею не торгуют, а чаще всего просто передают по наследству. Иначе говоря, размеры этой собственности не влияют на поведение пенсионеров.
Другое дело – имущественное расслоение вообще, как идеологическое и моральное обстоятельство. Пенсионеры готовы противопоставить себя как «бедных» всем «богатым», которых они видят только по телевизору. Расслоение же внутри среды пенсионеров как фактор их политической ориентации и активности практически не ощущается.
Внутри своей среды пенсионеры по имущественному признаку делятся на очень бедных («одинокая старушка в деревне») и остальных. Собственно это разделение на одиноких, с одной стороны, и живущих с семьей своих детей/внуков, с другой. Имущественный аспект здесь таков. Одиноким не хватает пенсии до следующего месяца, и им никто не может в это время помочь. У семейных этих «провалов» нет. В то же время одинокие всю пенсию тратят только на себя. Семейные пенсионеры очень часто тем или иным способом вносят свою пенсию в бюджет семьи. В периоды кризиса и безработицы пенсия старшего члена семьи может оказываться единственным регулярным монетарным доходом семьи (а картофель, огурцы и лук с садового участка, где трудится в основном он же, – единственным доходом в натуральной форме). Льготы, получаемые старшим членом семьи – пенсионером (бесплатный проезд, скидки на тарифы и пр.), иногда оказывались весьма существенным ресурсом для семей, находящихся в кризисной ситуации.
Богатых пенсионеров не существует. Если это члены богатой семьи и они участвуют в ее потреблении или если у них есть большие накопления, то пенсия, текущие цены и тарифы для них не имеют значения, они не состоят в зависимости от государства, они не «пенсионеры». Таких мало, и они не участвуют в общественной жизни как пенсионеры. А если и участвуют, то как представители зажиточного класса. Богатые пожилые люди не общаются со своими ровесниками.
В нашем обществе у людей есть два ресурса: деньги и время. Избыток одного предполагает недостаток другого. У пенсионеров в недостатке деньги, но в наибольшем количестве располагаемое время. Поэтому они могут «сидеть» с внуками, компенсируя тратой своего времени недостаточность и недостатки детских учреждений, «стоять» в очередях, компенсируя тратой своего времени недостаточность и недостатки взрослых учреждений обслуживания.
Самой главной для них услугой является здравоохранение, точнее медицинская, социальная и психологическая помощь, де-факто осуществляемая через органы здравоохранения. Пенсионеры пользуются той формой медицинского обслуживания, которую они считают государственной и бесплатной. Как сказано, они готовы платить своим временем, но не готовы деньгами.
Пенсионеры переполняют поликлиники. Они предъявляют повышенный спрос на койко-места в стационарах. Медпомощь пенсионерам имеет значительную специфику, включает значительный компонент психотерапии, социальной поддержки, социальной помощи, то есть непрофильных для системы здравоохранения навыков и услуг. Меж тем медицинские учреждения, через которые оказывается помощь этой категории населения, не специализированны (например, как педиатрические). Системе, перешедшей на платность, сложно продолжать оказывать бесплатные услуги пенсионерам. Она идет на снижение качества этих услуг. Нередко выражаемые вслух резоны таковы: пенсионеры объективно мешают активному работающему населению получать стандартные медуслуги.
С точки зрения пенсионеров, за все дефекты названных систем несет ответственность государство. Общение пенсионеров с государством в символическом плане происходит через посредство телевидения. Значимыми являются только три федеральных канала. Они покрывают всю или почти всю населенную территорию страны. Их, и только их программы и передачи смотрит эта часть населения. Для нее нет альтернативных источников информации по большинству тем и сюжетов. Ни Интернет, ни центральные газеты и журналы не являются для них значимыми каналами. Важны для них местные теле- и радиовещатели, местная периодика, которую читают прежде всего пенсионеры, но они трактуют только локальные темы.
Эта аудитория позитивно восприняла предложенную основными каналами ретроориентацию в области кинопоказа, массовой культуры, символических действ, типа празднований, юбилеев и т.п. Она приняла как адресованные именно ей символические жесты по восстановлению советской символики, однако нельзя утверждать, что этими средствами удалось «купить» лояльность этой аудитории.
Как и в случае с системами обслуживания, эти потребители воспринимают работу телевидения и других систем в качестве блага, то есть того ресурса, который изначально принадлежит им по их неотъемлемому праву. В обязанность государства входит предоставлять им это благо. Таков, по их представлению, порядок вещей.
Пенсионеры, как убеждены все политики, – наиболее лояльная, послушная и доступная манипуляциям категория избирателей. Это действительно наиболее лояльная среда, но она же – единственная социальная группа, внутри которой существует ощутимая идеологическая оппозиция режиму Путина. Группа не имеет почти ничего общего с либеральной оппозицией. Но именно в пенсионной среде находилась и находится во все путинские годы правления наивысшая доля тех, кто осмеливается говорить интервьюерам Левада-Центра, что их не устраивает то, как Путин исполняет свои обязанности на посту президента или премьера. (Например, летом 2011 года среди молодых людей заявляли, что не одобряют деятельность Путина на посту премьера – 23%, среди пожилых – 36%.)

Стар? Значит, свободен!
До выступлений молодежи на Манежной площади в Москве и аналогичных демонстраций в других местах в декабре 2010 года не приходилось говорить о политической активности молодых. Их место как заведомо активного политического слоя занимали пенсионеры. В других странах активность молодежи объясняют ее относительной свободой, неучастием в корпоративных структурах с их дисциплиной и пр. Это же верно и для пенсионеров. Поэтому они вели себя свободнее всех остальных групп в обществе.
Нынешние пенсионеры встретили эпоху перестройки и гласности, эпоху ломки тоталитарного режима, находясь в активном возрасте. Это они тогда были основной массой на полумиллионных митингах в Москве и менее людных – в других городах. Уроки и возможности митингов как инструмента влияния они оценили сполна.
В то же время на это поколение перестройки можно распространить известную максиму, выведенную британскими наблюдателями: кто в молодости был социалистом, тот в старости найдет себя среди консерваторов. В российском варианте это так: кто в 90-е был демократом, тот сегодня – сторонник КПРФ.

Как же это произошло?
Во второй половине 1980–1990-х годов представители нынешнего старшего поколения сначала поддержали Михаила Горбачева и предложенные им перемены, потом Бориса Ельцина с его заманчивыми обещаниями. Но это привело к результатам, которых они не ожидали. Для большинства старых людей эти события означали утрату сделанных за жизнь социальных накоплений, независимо от того, выражались ли они в деньгах, в научном, профессиональном и житейском опыте, в праве на авторитет, уважение, самоуважение.
Перемены, потрясшие Россию, привели к тому, что этого социального капитала лишили все поколение разом. Ходячее выражение «ограбление народа» имело столь широкое распространение именно потому, что даже те, кто не терял в деньгах, переживали символическую депривацию, причем не в одиночку, а коллективно. А коллективность создавала ощущение, что они – «народ».
Другая часть общества, молодые, впервые за долгое время получила возможность исключительно быстрого накопления материальных и различных символических благ. В начале 90-х сложилась неведомая другим обществам перевернутая пирамида богатства. Вместо обычной закономерности (чем старше человек, тем больше у него накоплений) у нас почти десятилетие подряд действовал обратный закон. Основные активы тогда оказались в руках молодой части общества.
И тогда стало ясно, куда будут склоняться бывшие горбачевские «перестройщики» и ельцинские «демократы». Конечно же, к коммунистам.
Разумеется, нынешняя КПРФ не есть партия борцов за коммунизм. Если брать не ее программные заявления, а позиции тех, кто ее поддерживает на выборах, то видно, что она объединяет сторонников государственно-социалистического строя в его советском варианте. По отношению к существующему режиму партия критикует власть с консервативно-фундаменталистских позиций. Но одновременно требует и соблюдения законов. В имидже КПРФ есть, таким образом, нечто созвучное положению старшего поколения в современной России. В итоге, оказывается, коммунисты и есть та политическая сила, которую можно без натяжки назвать партией пожилых людей.
А пожилые люди играют значительную, порой решающую роль во внутренней и внешней политике страны, но не как активная, а как пассивная сторона. В действиях политиков, прежде всего действиях символических, демонстративных, пожилые люди выступают в качестве целевой группы, адресата. Часть программ, действий, политических линий открыто и прямо адресована этому сегменту общества, демонстрирует заботу о нем, понимание его нужд.
В тех случаях, когда предпринимались и предпринимаются политические шаги консервативного и консервирующего характера, вроде возвращения советской символики, возвращения к политическим ориентирам советского времени, подразумеваемым обоснованием является ориентация на (воображаемую) позицию «старшего поколения», «ветеранов». Это, так сказать, наши «добрые старые ценности», дорогие нам в силу почтения к ветеранам. Между тем за давностью лет реальных ветеранов, исконных носителей подобной идеологии уже нет среди активных политических сил. Есть люди, которые в силу приближения к старческому возрасту принимают эти «ветеранские» символы и причитающееся почтение. Но самое главное, есть политики – сколь угодно молодые, – которые имеют интерес в том, чтобы навязывать обществу в целом старческий консервативный дискурс ради того, чтобы сохранять свою роль правителей и не уступать место политикам, предлагающим более новые модели.
Этот способ – один из самых широко применяемых в российской политике в качестве тактического средства. Надо отметить небезобидность такого приема для целей национального развития. Применение раз за разом подобной тактики превращает ее в стратегию. Россия как страна становится и в собственных глазах, и в глазах окружающего мира консервативной силой. Такая репутация как стигма получает, в свою очередь, собственную инерцию, загоняя страну в соответствующую нишу еще глубже.
Ретроориентация российской общественной жизни, когда все идеалы ищутся в историческом позавчера или еще более давнем прошлом, является одним из элементов описанной выше стратегии. Она сочетается с возникшей еще в 90-е годы – в результате последовательного краха и коммунистической, и демократической перспективы – блокировкой будущего в массовом сознании. Эта блокировка, или, по удачной, хоть и грустной формулировке Л.Гудкова, «аборт будущего», заключается в отказе видеть, обсуждать будущее своей страны как положительное состояние. Общественное сознание дает согласие рассматривать только перспективы физического или политического «конца света». Последний существует под названием «третья мировая война» или «гражданская война» и «распад России». Ничье и никакое существование за этим пределом не рассматривается.
Старческий по типу дискурс оказывается господствующим в обществе. Отметим еще и еще раз, что он не связан с возрастом элиты. В эпоху брежневской и постбрежневской геронтократии такого не было. Ныне же, когда властвующая элита состоит из относительно молодых людей и ее главные символические фигуры акцентируют признаки молодости в своем имидже – катаются на горных лыжах, демонстрируют обнаженный торс и т.п., – их риторика и дискурсивная практика в темпоральном плане остаются старческими, не включающими будущее.
По аналогии с описанными выше механизмами старческого/архаического сознания забытые песни и другие семантические конструкции отмененного было прошлого всплывают в общественной памяти, которая теперь работает как память старческая. Молодые могут строить свои представления о мире, о стране лишь как частные, не имеющие свойств нормативности, всеобщей обязательности. В итоге Россия видит себя более бедной и разоренной, чем она есть на самом деле, но развивает претензии и амбиции, которые не может обеспечить своим реальным потенциалом.
Старческое общественное сознание, охватывающее сегодня все возрасты общества, имеет перспективой только свой скорый конец, думать о котором оно себе запрещает. Борясь с сознанием неизбежности этого конца, оно начинает приписывать свой конец, свое поражение козням и злоумышлениям врагов, активно порождает разнообразные фобии и подозрения относительно всех, кто его окружает.

Алексей Георгиевич ЛЕВИНСОН. «Независимая газета», 23 октября 2012 года