… о гранях идентичности

Граждане мира, страны, региона, города, села — кем мы себя ощущаем

Вопрос «Кем вы себя ощущаете: жителем города или региона, гражданином страны или мира?» — исследовательская группа ЦИРКОН в сотрудничестве с международным агентством «Евразийский монитор» задала в десяти республиках бывшего СССР. Россия продемонстрировала наименьшую привязанность своих граждан к большой родине (лишь 46% опрошенных россиян ощущают себя в первую очередь гражданами страны) и наибольшую — к малой (40%). В социологии географическое самоопределение называется «территориальная идентичность».

Контекст
И модель у меня простейшая: сумки, сырость,
Рынки, кошки, бомжи, метро; иногда — весна.
Мне дарили ее с чужого плеча, на вырост,
И теперь вот она становится мне тесна
Вера Полозкова

В социологии географическое самоопределение называется «территориальная идентичность». Социологи полагают, что относительно низкая по сравнению с другими государствами СНГ идентификация со страной в России объясняется самой большой среди них неоднородностью (географической, социокультурной, этнографической). Дополнительным фактором послужило то, что в бывших советских республиках более высокие показатели общенациональной идентичности связаны с недавней историей появления этих стран.
Еще одной тенденцией становится рост числа тех, кто фактически относит себя к «гражданам мира». Хотя этот тренд не является доминирующим, мы попытались получить объяснения и у тех, кто живет в разных странах мира, задав им тот же вопрос, что и социологи: «Гражданином чего вы себя считаете?»

Владимир, 57 лет: «Я русский, гражданин двух стран, а хочу переехать в Коста-Рику»
После распада СССР Владимир стал гражданином Украины. В 90-е переехал в Штаты, чтобы прокормить двоих сыновей, оставшихся с матерью в новой постсоветской стране. Возвращаться на «новую» родину смысла не видел и почти десять лет «воевал» с американским правительством за гражданство. Реализовал несколько бизнес-проектов, создал новую семью, сейчас — свободный художник-фотограф, которым и хочет оставаться.
— Я русский — и это главное. Я гражданин двух стран: США и Украины. И рассчитываю еще куда-нибудь переехать — в Коста-Рику, например. Просто расслабленный образ жизни вести, если получится. Какой мне смысл как-то определяться?! Никто этого не требует, и никому это не надо. Моя задача — сделать мою жизнь как можно более интересной и насыщенной. Просто я всю жизнь прожил в гонке, а есть другие места, от них несет спокойствием, — говорит Владимир.

Энтони, 53 года, IT-специалист: «Я пьемонтец, но с детства хотел жить в Англии»
Энтони, по паспорту гражданин Италии, любит подчеркивать: я не итальянец, я туринец! Точнее, пьемонтец (Пьемонт — регион Северной Италии). При этом его, как он говорит, всегда привлекали славянские женщины: его первая жена — белорусска, вторая — украинка. Познакомившись с Леной по интернету, Энтони переехал на Украину, где и осел на целых 12 лет. А недавно вместе с семьей пьемонтец перебрался на ПМЖ в Великобританию, где через два-три года рассчитывает получить новое гражданство.
— Переехать в Англию я решил, когда мне было 9 лет, — рассказывает Энтони. — Смотрел английские фильмы, слушал музыку... Я вырос в Англии в каком-то смысле. Америка в 60-х годах была такая неинтересная. Она такой и осталась. А здесь, в Англии, я ночью сажусь в красный автобус, еду в клуб и чувствую, как ребенок во мне радуется тому, что мы сюда переехали. Жизнь наконец-то начинается. Я знаю, это нелогично, но мне на логику плевать. Есть то, что я хочу. Однако даже с гражданством Великобритании я все же останусь пьемонтцем.

Максим, 32 года, кинопродюсер: «Вряд ли остановлюсь в одной точке»
Максим родился во Владивостоке, в 24 года переехал в Москву. Получил второе, латвийское, гражданство. Нашел любовь в США. Сейчас, в 32 года, он известный в фестивально-кинематографических кругах российский продюсер.
— Я не являюсь собственностью России, Балтии или Америки, а принадлежу исключительно себе и волен сам выбирать себе место для жизни, — отвечает Максим на вопрос о своей территориальной идентичности. — Я чувствую себя дома на территориях западной или околозападной (как Россия) цивилизации и вряд ли остановлюсь когда-нибудь в одной-единственной точке. Но и гражданином мира не могу себя назвать. Где-нибудь в Африке я не буду чувствовать себя в своей тарелке. Про знакомых иностранцев могу сказать, что никто из них ассимилироваться в России не собирается. Экспатам здесь очень тяжело. Мой друг-американец уже год преподает в детском саду английский язык, едва знает русский, хоть и пытается его учить. Здесь его держат только чувства к одному человеку. Мой друг-венгр работал поваром в Питере и Таллине, говорит на английском, но нигде не ассимилировался. Простые люди не ассимилируются

Внутренний эмигрант и бессрочный отпускник
Не отождествляют себя со страной и многие из тех, кто переехал в столицу и давно пустил здесь корни. Малую родину не забывают, внимательно следят за происходящим в родном регионе и москвичами себя не считают. Большинство ощущают себя «внутренними эмигрантами и бессрочными отпускниками», как высказался о себе один из моих собеседников.
«Если патриотические ценности обнуляются, весь человеческий потенциал пылесосится странами с более высоким уровнем жизни»
До сих пор проблемы территориальной идентичности российских граждан не привлекали к себе особого внимания. За исключением, возможно, проблем, связанных с перемещением выходцев с Северного Кавказа в другие российские регионы. Изменилось ли в последнее время отношение властей к этим настроениям населения? Насколько важна наша степень привязанности к большой или малой родине для тех, кто строит внутреннюю и внешнюю политику государства?
«Государство, конечно, волнует то, как сильно привязан человек к своей малой родине, но прежде всего с точки зрения мобильности трудовых ресурсов, — говорит «МН» источник в администрации президента. — Остальное не так важно. Сравнивать нужно не относительную степень привязанности к малой и большой родине, а уровень привязанности к большой родине с уровнем «отвязанности», то есть с уровнем тяги за рубеж, или, скажем, условной терпимости к загранице. Вот это государству интересно, и не только нашему, я думаю. Ведь если патриотические ценности обнуляются, весь человеческий потенциал, взращенный и обученный национальным напряжением, пылесосится странами с более высоким уровнем жизни. Это как если бы дети бродили по городу и оставались жить у той мамы, которая больше игрушек может купить».

«Многим легче ассоциировать себя с регионом, чем со страной»
Игорь Задорин, генеральный директор исследовательской группы ЦИРКОН (Исследовательская группа ЦИРКОН - одна из первых в России независимых частных исследовательских компаний, специализирующихся на проведении социологических и маркетинговых исследований, информационно-аналитическом обслуживании, политическом и управленческом консультировании).

— Из вашего исследования получается, что уровень локальной идентичности в России самый высокий по сравнению с другими государствами бывшего Союза — у нас 40% граждан ощущают себя прежде всего жителями своего села, города или региона. Можно ли считать этот результат неожиданным?
— Результат не сильно неожиданный, хотя мы не предполагали, что консолидация на общенациональном уровне в России окажется самой слабой на постсоветском пространстве. Когда стали искать объяснение, пришли к вполне очевидному выводу: по сравнению с соседями Российская Федерация самая большая, самая разнообразная и наименее однородная в культурном, национальном и любом другом плане. Поэтому многим ее гражданам легче ассоциировать себя скорее с регионом, чем со всей страной.
— Не просматривается ли тут склонность к автономизации регионов?
— Эти цифры говорят скорее не про склонность (намерения), а про потенциал (возможность). Если люди меньше связывают себя со страной в целом, они легче согласятся с действиями, направленными на автономизацию. Страна у нас большая, и здесь уместно вспомнить еще один термин — «пространственная связанность», характеризующий единство страны в экономическом, информационном, гуманитарном плане. Думаю, всегда полезно знать, насколько регионы ощущают себя связанными со страной или в какой степени чувствуют себя оторванными «анклавами». Особенно интересно проследить это явление на примере Калининградской области или Приморского края. Ощущение оторванности порождает депрессию и может стать губительным для развития региона.
— Западные политтехнологи во время предвыборных кампаний в своих странах часто играют на региональной идентичности населения, особенно в таких «оторванных» областях. Зная настроения местных жителей, легко ими манипулировать. Российские региональные элиты в определенных ситуациях вполне могут воспользоваться теми же технологиями.
— Да, децентрализация приветствуется некоторыми элитными группами, но многое зависит от того, сильный регион или слабый. В слабых регионах, как показывают исследования, более развиты социальные настроения общефедерального толка, поскольку есть понимание: одному труднее выжить. Сильные стремятся к большим возможностям и правам, например, в распределении бюджета и т.д. Несмотря на то что юридически Россия — федерация, реально во многом мы унитарное государство. Поэтому определенная децентрализация может помочь развитию федерализма: регионы начнут осознавать большую ответственность и в известной степени стремиться к равноправному сотрудничеству и с центром, и с соседними регионами.
Но в случае с отдельными территориями тут существуют риски: получение дополнительных ресурсов, прав и полномочий может толкнуть региональные элиты к автономизации, не связанной с федерализмом, вплоть до сепаратистских настроений. Чтобы предвидеть такие риски, как раз и нужны подобные исследования: надо внимательно следить за социальными настроениями в соответствующих областях и обязательно их учитывать. Это касается отнюдь не только национальных республик, есть вполне русские регионы, где распространены, хотя и не явно, настроения автономизации.
В Узбекистане процент опрошенных женщин значительно превышает число мужчин, потому что мужчины находятся на заработках за рубежом
— Любопытно, что одни из самых высоких показателей общенациональной идентичности со страной демонстрируют бывшие союзные республики, но при этом именно оттуда — наибольший поток мигрантов-гастарбайтеров.
— Здесь как раз никакого феномена нет. Во-первых, трудовая миграция не всегда говорит о слабой национальной идентичности, ведь для многих гастарбайтеров речь совсем не идет об ассимиляции. Напротив, в тех же центральноазиатских странах весомую долю ВВП составляют трансферты из России. Здесь мигранты зарабатывают, а семья и дом у них там. Во-вторых, есть важный нюанс: опросы проводятся среди тех, кто находится в данный момент у себя в стране. Узбекские коллеги говорят: у нас в выборке процент опрошенных женщин значительно превышает число мужчин, потому что мужчины в это время находятся на заработках за рубежом. Похожая ситуация в Таджикистане и Молдове (хотя в последнем случае трудовая миграция не имеет гендерной асимметрии). Но живя в другой стране даже дольше, чем на родине, многие мигранты сохраняют сильную связь со своей страной.
На протяжении 20 лет после развала СССР местные элиты строили национальные государства, культивировали национальную идентичность, чтобы люди начали осознавать себя гражданами страны, которой раньше в их жизни не было. И сегодня очень небольшой процент опрошенных самоопределяется как жители СНГ или бывшего Советского Союза, еще 7–8 лет назад этот процент был значительно выше.
— Есть еще одна категория людей, которые определяют себя как «граждане мира». Люди меняют страны как перчатки, становятся «вынужденными» полиглотами. Многие годы живут вдали от большой родины, но не ассимилируются, не стремятся пустить корни в определенном месте. Казалось бы, самое время говорить о космополитизации общества. Но, судя по результатам исследования, «гражданами мира» считают себя немногие...
— Космополитизм и для Европы не самое распространенное явление. Если говорить о «глобальной идентичности», то это характерно для довольно узкого слоя в любой стране и, как правило, относится к людям с ослабленными национальными корнями, но сильной социальной позицией, к тем, кто ощущает, что он в любой точке мира останется состоятельным и сохранит возможности для личных достижений. Ни в России, ни в большинстве стран постсоветского пространства космополитизм не может быть массовым. Возможно, среди мигрантов, которые по уже названным причинам не попадают в нашу выборку, число людей, определяющих себя как «граждане мира», окажется чуть выше, но говорить о тенденции не приходится.
— Какой прикладной интерес территориальная идентичность может представлять в межстрановых и внутригосударственных отношениях? Властям есть о чем беспокоиться?
— До недавнего времени гуманитарный уровень отношений между странами был не слишком интересен властным структурам. В отношениях между странами самый приоритетный и обсуждаемый элитами вопрос — военно-политический. Второй — экономические отношения. Гуманитарный уровень, то есть настроения населения, включенность граждан в интеграционные процессы, оставался на периферии. Но в последние годы, особенно в связи с Таможенным союзом, эти процессы стали существенно затрагивать интересы и рядовых граждан. Мнение населения по вопросам межстрановых отношений становится важным фактором для осуществления определенных проектов. К тому же и главные угрозы для многих стран все чаще носят не военный, а идеологический и гуманитарный характер. Значение общественного мнения по вопросам миграции, религии, межэтническим отношениям повышается, и как следствие, растет интерес политиков к данным исследованиям.

Опрос исследовательской группы ЦИРКОН: Кем вы ощущаете себя в первую очередь?
Источник: РИА «Новости»

«Мы по-прежнему живем в новой стране»
Александр Филиппов, ведущий эксперт в области социологии пространства, зав. кафедрой практической философии Высшей школы экономики, главный редактор журнала «Социологическое обозрение»:
— Тема территориальной идентичности для нас весьма актуальна. Во-первых, потому что мы по-прежнему живем в новом государстве. Российская Федерация — это страна с названием, очертаниями, социальным устройством, которой вплоть до времен исчезновения СССР в истории не существовало. И через 20 лет после ее появления все еще приходится многое устанавливать.
Во-вторых, при распаде Союза внутренние границы, считавшиеся административными, превратились в государственные. То есть в одну ночь у граждан уже бывшего Советского Союза появилась, формально говоря, идентичность совершенно другого территориального образования под названием Российская Федерация.
В-третьих, чем обширнее пространство, чем менее определенны границы, тем больше проблем с территориальной идентичностью. Легче идентифицировать себя по отношению к территории, когда ее границы очерчены внятно. Пусть даже она огромная, но есть традиции, которые из поколения в поколение внушают, что именно это большое пространство — то самое, к которому ты принадлежишь, что отношения с людьми, здесь проживающими, у тебя особые, нежели с теми, кто живет за его границами.
Немецкий классик социологии пространства Георг Зиммер говорил: чем меньше локус постоянного проживания, тем больше шансов на то, что у человека возникнет солидарность с частью пространства.
То место чувствуют своим, которое невозможно покинуть, где похоронены поколения предков. Мы хорошо представляем себе, как это выглядит, по советской деревенской прозе. Бывают локальные городские общности, которые не обладают такой устойчивостью, как традиционные поселения, тем не менее они тоже имеют свои традиции, историю: мой маленький городок или квартал, с которым я ощущаю свою территориальную сплоченность, солидарность. Что и приводит к известному выражению, не всегда много говорящему, но интуитивно понятному, — малая родина.
А когда человек живет в области, границы которой очерчены каким-то начальником, как можно ответить на вопрос: «Ощущаете ли вы себя патриотом этого региона?» и что из этого следует? К тому же не совсем понятно, прослеживается ли принципиальное различие перспектив: как воспринимаются эти границы извне и как изнутри.
Может ли это иметь более серьезное политическое или культурное значение? В некоторых случаях может. Основная проблема самого крупного осколка советской империи, которым является Российская Федерация, состоит как раз в том, что изначально границы РФ не обладали большей степенью убедительности, чем другие административные границы (например, между Московской и Тульской областями). Это одинаково навязанные границы, а не реально возникшие в силу культурных, исторических или экономических факторов. Из-за чего стали возможны перекройки территорий, споры вокруг которых продолжаются и в постсоветскую эпоху.
Для «граждан Всемирной паутины» системой координат является не физическое положение тела, а IP компьютера
Да, тему оспаривания внутренних границ России стараются на дискуссию не выносить. Это опасно как признак нелояльности к властям, конституционному устройству государства. Но осторожные высказывания иногда звучат. А где у одного на языке, там у десятков может быть на уме. Однако переходить к пророчествам вроде «неизбежного развала в будущем по административным границам» я бы не стал. Нужен ряд сопутствующих факторов, которые сейчас в меньшей степени вероятны, чем в начале 90-х годов.
Настоящий интерес для исследователей и политиков должно представлять определение человеком себя как участника общности людей, живущих в разных частях России и представляющих деление страны иначе, чем это выглядит на карте. Где-то административные границы могут совпасть с национально-культурной идентификацией. Где-то люди, наоборот, не чувствуют административного деления, но испытывают некую территориальную солидарность. Тогда, возможно, стоит обратить внимание на вероятную опасность национально-культурного или территориального сепаратизма. Но национальное почти всегда крепится на территориальное. И обозначение границ той территории, внутри которой подобная идентичность формируется, является отдельной задачей.
Многие себя вообще не идентифицируют территориально. Во время объединения Германии я жил там, причем в Западной. В университетском кафетерии слышал разговоры молодых людей: «что мне это объединение, я ощущаю себя не немцем, а европейцем». С другой стороны, видел совершенно невероятный восторг людей самых разных политических взглядов в день объединения, их ощущение, что да, настоящая Германия вернулась.
Определить, что это за территория, к которой люди испытывают приязнь настолько, чтобы отграничить себя от другой; понять, как выглядит эта территория — важная исследовательская задача.
Кроме того, жизнь меняется. Сегодняшнее общество отличается повышенной мобильностью. Существуют разочаровывающие цифры насчет так называемой инкорпорированной мобильности (то есть когда люди перемещаются телесно: самолетом, поездом, автотранспортом): за границу выезжают всего около 15 процентов — это очень мало. Зато стало больше тех, для кого весь мир сосредоточен во Всемирной сети.
Есть такая виртуальная вселенная secondlife, где люди проживают вторую жизнь в выдуманных пространствах. В России это явление менее популярно, чем за границей, где получило огромное распространение. Человек меняет возраст, пол, цвет кожи, перемещается в миры либо полностью вымышленные, либо имеющие лишь условное сходство с реальными прототипами. «Территориальная идентичность» такого человека в лучшем случае кресло, в котором он проводит основную часть жизни. Спрашивать человека с виртуально-территориальной идентичностью, потерявшего себя в этой реальности и существующего между кухонным столом, чашкой кофе и компьютером-терминалом, о его географической самоидентификации уже бессмысленно. Нужны другие вопросы.
Происходит интерференция явлений. Есть люди, живущие по традициям нормального локального сообщества (деревенского, например). Есть те, кто пытается, может, несколько натужно, выстроить вокруг себя мир новой территориальной, национальной, культурной, политической идентичности. И есть даже не «граждане мира» (мир — это все же земля), а граждане Всемирной паутины — мирового общества, где системой координат определяется не физическое положение твоего тела, а IP твоего компьютера. Это все существует одновременно, налагается одно на другое, перемешивается. А значит, нужны новые инструменты, новые вопросы и новое понимание того, какой это находит выход при тех или иных политических действиях.

Елена КОЧУГОВА. «Московские новости», 8 апреля 2013 года