… о проблемах детей в России

Детский омбудсмен Москвы Евгений Бунимович о том, как отстоять право на бесплатное образование и почему нельзя бить ребенка

— Что в вашей работе московского уполномоченного по правам ребенка для вас сейчас самое важное?
— Такая особенность у моей должности: чем должен заниматься уполномоченный, он фактически решает сам. Исходя не из прихоти, а из реалий, из практики, которая складывается, из обращений, которые поступают. Это же совсем новый институт в нашей стране: почти все мои коллеги в регионах первые или вторые на этой должности. То, что делает каждый из нас, и формирует представление о детском омбудсмене.
Самый главный документ в моей работе — Конвенция о правах ребенка. Вообще-то я не человек документа, всю жизнь был человеком практики (хотя был период, когда московские законы и писал, и редактировал, и принимал). Но впервые в жизни я работаю по документу, который меня устраивает. Не случайно эту конвенцию подписало самое большое число стран за всю историю человечества.
Что главное в этой работе? Конечно, есть особые категории детей, которыми мы занимаемся все время: дети-инвалиды, дети-сироты, дети-мигранты. Но, как ни странно на первый взгляд, я много занимаюсь и детьми особо одаренными. Вообще все, что не вписывается в усредненное представление о «норме», чревато проблемами. Правда, за тридцать лет работы с детьми ни одного «нормального» ребенка так и не встретил. Такие бывают только в теории, у реальных детей всегда есть реальные проблемы. И если сейчас мы будем думать только о тех особых ситуациях, когда ребенок находится в интернате, или в подворотне, или в Центральной музыкальной школе, и совсем не будем думать о тех, кто живет в обычной московской девятиэтажке и ходит в самую обычную школу, ничего не получится. Главное в моей работе, пожалуй, менять саму атмосферу, зачастую пренебрежительное и высокомерное «взрослое» отношение к детям, к их проблемам.
Конвенция о правах ребенка так важна именно потому, что приучает смотреть на любую проблему с точки зрения ребенка, его блага. Все трудные детские судьбы параграфами законов не опишешь. Вот пришла к нам вчера девушка, студентка московского вуза. Но сама она не из Москвы, и родители лишены родительских прав. Есть младший брат, которого взяли в приемную семью в Москве, но что-то там не сложилось. Мальчика вернули назад, что само по себе огромный стресс. Теперь по закону он должен уехать в детдом своего родного города. Но как можно разлучать брата и сестру, у которых больше никого нет? Вот созваниваюсь сегодня по этому поводу с коллегами в департаментах семейной политики, соцзащиты. Ищем решение.
— Как вы хотите, чтобы эта история разрешилась?
— Главная цель, если мы исходим из интересов детей, — не разлучать их. По-человечески ясно, но с точки зрения действующего законодательства — очень непростая задача.
Это сложная ситуация, но здесь мне понятно, чего нужно добиваться. А бывает, что ты сам не уверен, какой путь решения проблемы будет оптимальным для ребенка. Вот мать, за которой числится и хронический алкоголь, и наркотики, и просто дома притон был, — но вроде пришла в себя, взялась за ум. Но откуда ты можешь знать, что она не сорвется через неделю, через месяц, через год? Так бывало — возвращали ребенка в семью, а потом оказывалось, что там снова творится что-то ужасное. А бывало, что именно привязанность к ребенку возвращает родителей к нормальной жизни.
— Не могу не спросить о случаях вопиющих, о которых громче всех говорит Борис Альтшулер на сайте «Движение семей SOS». Почему ваша служба не реагирует на описанные там ситуации — многодетные мигрантские семьи ютятся чаще всего в одной комнате, а то и просто оказываются без жилья?
— Мы не только реагируем, мы знаем каждую из этих семей, они не раз были здесь. Такие ситуации рассматривает суд. И если суд не нашел подтверждения десятилетнего проживания в Москве, то по закону эта семья не может претендовать на жилье в столице. Да и может ли город в приоритетном порядке давать таким семьям квартиры, если несколько тысяч московских многодетных семей по десять лет стоят в очереди на жилье?
— А чем вы можете помочь этим семьям?
— Мы стараемся сделать то, что можем: несмотря на проблемы с регистрацией, обеспечиваем детям медицину, возможность учиться в школе, иногда эти семьи получают в виде исключения и московские пособия. Квартирный вопрос мы решить не можем. Да и вообще, большая часть обращений к нам — именно по поводу жилья. И это уже общая социальная проблема. Число людей, претендующих (по закону!) на социальное жилье в Москве, совершенно не соответствует темпам строительства социального жилья в городе. Москве нужно найти новые подходы к решению этой острейшей проблемы.
— Один случай, другой, третий, когда вы понимаете, что нужно делать, но ничего не выходит — или из-за упрямства чиновников, или потому, что закон действительно не предполагает исключений. Как после этого жить, чтобы руки не опустились?
— Это непросто, конечно, но надо делать свое дело, пока ты видишь в нем смысл. Сегодня и у общества, и у власти (надеюсь) есть понимание, что ну не может быть в стране столько сирот. Это позор. И программа «Россия без сирот» должна стать приоритетной. А какой смысл говорить о цивилизованности, стабильности и успехах при такой массе проблем с больными детьми, детьми-инвалидами? Как называть себя цивилизованным европейским государством при таких цифрах детской смертности?
И что-то получается, удается, хотя каждый раз не перестаю этому удивляться. Видимо, у меня не слишком оптимистический взгляд на мир. Иногда сам не понимаю, почему одно вроде бы сложное дело решается быстро и легко, а другое, куда проще, очевиднее — медленно, тяжело, а то и вообще не находит осмысленного решения.
— Дело в хаотическом характере самой системы?
— Все недостатки нашей системы я знаю не понаслышке. Но все-таки в юности я начитался Кафки и отдаю себе отчет, что любая административная система обладает иррациональными свойствами. И когда стал детским омбудсменом, знал, что нужно будет спорить с властью на всех уровнях, и был готов к этому.
А вот чего, честно говоря, не ожидал, хотя, казалось бы, столько лет в образовании, так это такой косности значительной части нашего общества. Если очевидные слова о том, что детей бить нельзя, вот нельзя, и все, кажутся значительному числу сограждан революционным заявлением, вот это на самом деле страшно.
— По-моему, страшнее ничего просто нет.
— Однажды, дело было как раз в День защиты детей, мне возразил один журналист. «А вот меня в детстве били, — говорит, — и ничего». Спрашиваю его: «Почему вы уверены, что ничего? Может, если бы вас не били, вы были бы совсем другим — лучше, свободнее, достойнее?» Исследования, которые заказала наша служба, показывают, что почти 60% подростков считают это нормальным. И больше 50% родителей считают это нормальным.
— Это ведь, кроме всего прочего, еще говорит о нашей исключительной необразованности, неспособности интересоваться тем, чем живет мир. Западное общество осудило доктора Шребера, автора теории крайне жесткого обращения с детьми, не менее горячо, чем фашизм. И доказало, что садистская потребность истязать других — прямое следствие того, что ребенок недополучил в детстве тепла и нежности. Из серьезных психологических трудов подобные сведения давным-давно шагнули в мир популярных пособий по воспитанию. Не знать этого — все равно что теорему Пифагора не знать.
— Кстати, я помню свой спор на телевидении с неглупыми вроде бы людьми по поводу «Белой ленты» Михаэля Ханеке. Фильм ведь ровно об этом — о том, как фашизм рождается из детского опыта унижения и лицемерия. Но это далеко не для всех очевидно. И пока я действительно не знаю, как переломить это отношение к бытовому насилию. О словесном унижении даже не говорю — его у нас вообще мало кто считает унижением.
Мне только одно ясно: об этом нужно говорить, обсуждать, спорить. И эти усилия не безнадежны, все-таки что-то в обществе меняется. Посмотрите, как на наших глазах изменилось отношение к детям с проблемами здоровья, к детям-инвалидам. Еще десять лет назад многим казалось, что закон об инклюзивном образовании (такой закон дает детям с ограниченными физическими возможностями право учиться вместе со здоровыми сверстниками. — «МН») у нас невозможен в принципе. А теперь это реальность, правда, пока только в Москве. Только в московском законе есть понятие инклюзивного образования. Это стоило немалых усилий, но эти усилия не напрасны, в это я верю.
Отношение к бытовому насилию тоже должно измениться. Давайте над этим работать. Я же не зря вам сказал в начале, что главное — изменить атмосферу в обществе.
— Как вы думаете, о чем свидетельствует такая статистика: когда школьников спрашивают, к кому они обратятся в трудной жизненной ситуации, на первом месте всегда близкие взрослые, потом друзья, знакомые и только в самом конце списка — уполномоченный по правам человека?
— В Москве другая статистика, и меня она огорчает еще больше. Московские школьники в два раза чаще говорят, что скорее обратятся к детскому омбудсмену, чем к учителю. И это меня действительно пугает. Да, институт уполномоченного в Москве дольше живет. Но то, что к омбудсмену за защитой готовы обращаться чаще, чем к учителю, говорит, что не в лучшую сторону меняется школьная атмосфера. Пытаемся и в этом направлении что-то изменить. Вот в последние годы в московских школах появились так называемые уполномоченные по правам участников образовательного процесса. Это трудное дело. И форсировать его, по-моему, не нужно. Здесь главное, чтобы в школе существовала такая атмосфера, из которой подобная практика защитника и детей, и родителей, и учителей рождается естественным путем.
— Скажите, пожалуйста, что делается в Москве для того, чтобы защитить право ребенка на бесплатное среднее образование — право, которое ставит под угрозу обсуждаемый сейчас повсеместно 83-й федеральный закон?
— Давайте посмотрим, в каких странах образовательная модель лучше работает. Опыт показывает, что не там, где образование строится только на финансово-экономических механизмах, а там, где о нем думают, исходя из соображений национального блага. Именно так поступают в Финляндии, в Канаде, в других странах, стабильно дающих наилучшие результаты в международных исследованиях знаний школьников. В отличие от нас.
У российских чиновников есть представление, что уж если и нужно помогать учителю, то потому, что он бедный. Но сфера образования не собес. В образование, в учителя нужно вкладываться всерьез потому, что экономически это очень выгодные для страны вложения. Это не я просчитывал, это выводы экономистов, нобелевских лауреатов: вложения в образование сегодня самые выгодные. Эффективнее вложений в нефть и газ. Только результат будет не на следующей неделе. Но если нас заботят перспективы страны, в том числе экономические, не надо заниматься крохоборством в школе.
Идеология «образовательных услуг», смешение в одной государственной школе платного и бесплатного образования — еще одно наше сомнительное отечественное ноу-хау. Это ведь еще и серьезная травма для ребенка, если в школе есть предметы, факультативы, кружки, за которые твои родители не могут платить. Такая ситуация социально опасна, она провоцирует разделение общества, агрессию, злобу.
— Почему опытом Канады и Финляндии не интересуются те, кто пишет эти законы? Почему вас не слышит Министерство образования?
— Проблема не в Министерстве образования, проблема в том, что образовательными вопросами ведает совсем другое министерство — Министерство финансов, и судьбами школы у нас занимаются даже не экономисты, а бухгалтеры. У бухгалтера нет далеко идущих стратегических планов, главное — сэкономить сейчас.
— Что делать людям, которые не хотят, чтобы этот закон воплотился в жизнь?
— Смотрите, какая складывается ситуация. Новый министр образования в ближайшее время обязательно будет встречаться с Союзом ректоров — это влиятельная организация. Возможно, встретится с Патриархией, с военными. А проблемы школы ему с кем обсуждать? Где реальный союз учителей, где родительский союз? А ведь такие общественные организации есть во многих странах, и они чрезвычайно авторитетны, попробуй там проигнорируй их мнение.
Вспомните прошлогодний пример московского учителя Сергея Волкова: человек собрал в интернете несколько тысяч подписей, в том числе академиков и многих писателей, — и стандарты образования не были подписаны. С силой общественного мнения вынуждена считаться любая власть, и нам очень не хватает сейчас действенных общественных организаций.
Так что простого ответа на ваш вопрос я дать не могу. Да, объединяться, создавать организацию — это трудное дело, не на один день, но простых решений вообще очень мало. Простые решения в нашем сложном мире, увы, не работают. А общество не слишком готово осознать это.
Здесь есть еще и такая проблема. Театральные люди борются с сомнительными новациями театральной системы. Люди из мира образования — со своим маразмом в школе, библиотекари — с библиотечным, ученые — с научным. Когда я пытаюсь тем, другим и третьим объяснить, что разбираться нужно вместе с моделью как таковой, мало кто слышит. Каждому важно, чтобы его собственный театр или школа сейчас выпутались из ситуации. Так что пока не будет в обществе этого уровня осознания, ничего по существу не изменится.
— Логика всего, о чем вы говорите, ведет к тому, что вы вернетесь в политику. Это же политики могут изменить не отдельную ситуацию, а климат в отдельной сфере или в стране в целом.
— Что значит «вернетесь в политику»? Мне кажется, я из нее не уходил ни на день, просто сама политика принимает сейчас совершенно другие формы.
Всю жизнь я занимаюсь детьми, образованием, культурой. И сегодня вопросы образования и культуры стали действительно центральными. Еще лет пятнадцать назад в опросах общественного мнения они стабильно занимали последние места. Сегодня ситуация принципиально другая. Не случайно такой в общем-то частный вопрос, как ЕГЭ, оказался в центре публичного внимания: чуть ли не все ключевые политические фигуры вынуждены высказываться по этому поводу. Потому что образование стало довольно серьезным тестом для политика в глазах его избирателей.
— Но писать законы — это все же несколько иной уровень полномочий. Если бы партия «Яблоко», в которой вы состоите, была в Госдуме, если бы вы работали в думском комитете по образованию, думаю, и новый закон об образовании у нас был бы другим.
— Это вопрос не ко мне. Знаете, политики любят делать комплименты избирателям, но я в данном случае не типичный политик. Я говорю: дорогой избиратель, дорогой гражданин, если ты не пройдешь свою часть пути, то ничего не будет. Я в школе всегда был готов заниматься после уроков с учеником, который что-то не понял или пропустил. Но только если и он сам готов работать, осваивать, постигать, а не дурака валять. Вообще я считаю, что одна из целей образования — воспитание грамотного электората, которому нельзя лапшу на уши навешать. А уж кого выберет этот грамотный избиратель — его дело.
— Самый последний вопрос. Вы можете помочь двум образовательным учреждениям, которые сейчас оказались под угрозой закрытия? За них в последние недели как раз активно собирают подписи. Оба в Хамовническом районе Москвы, одно называется «Рождение вещи», другое — «Материнская школа». Скорее всего речь идет о банальном рейдерстве.
— Попробуем, пусть приходят, будем разбираться.
Любить ребенка
Евгений Бунимович — потомственный педагог, математик, с 2009 года уполномоченный по правам ребенка в Москве. Более 35 лет преподает математику в школе, в составе авторского коллектива подготовил более десяти учебников и методических пособий по математике. В 1997–2009 годах депутат Московской городской думы от фракции «Яблоко», председатель комиссии по науке и образованию в Мосгордуме. Инициатор проведения в Москве Дней исторического и культурного наследия, куратор московских поэтических биеннале. Публицист, телеведущий, поэт.

Анна ШЕЙНИНА. «Московские новости», 1 июня 2012 года