… об утечке и возвращении умов

Уже несколько десятков ученых, уехавших в перестроечное время за границу, вернулись в Россию. Значительная часть из них пришла работать в новый, пока не имеющий аналогов Центр нано-, био-, инфо-, когнитивных наук и технологий, созданный в прошлом году в Курчатовском институте. О процессе миграции мозгов рассказывает директор Российского научного центра "Курчатовский институт" Михаил КОВАЛЬЧУК.
— Михаил Валентинович, можно ли говорить, что процесс утечки мозгов, который был для нас столь болезненным, наконец-то прекратился?
— Тема утечки мозгов по сути своей спекулятивная. Часто можно слышать, что самые способные уехали, а здесь никого не осталось и поэтому нам надо всеми силами стараться вернуть их обратно. Но надо понимать, что такое сложное явление, как миграция ученых, невозможно описать одним цветом, это не монохромная вещь. Для того чтобы в этом разобраться, нужно хорошо понимать, что собой представляло научное сообщество в Советском Союзе.
— Оно было весьма конкурентоспособно.
— Надо четко понимать почему. В любом развитом государстве с разветвленной общественно-социальной инфраструктурой наиболее активные творческие люди могли реализовать себя в большом числе сегментов этой инфраструктуры (финансы, бизнес, юриспруденция и т. д.), и лишь часть из них связывала себя с наукой. В СССР с его административным и распределительным (не рыночным) устройством, с ограниченными возможностями выезда за границу практически единственным местом, где творческий человек мог самореализоваться и остаться независимым, была научная среда. Даже художественная сфера в то время была более политизирована, а в науке люди могли оставаться самими собой, особенно если они занимались естественно-научными исследованиями. Поэтому основной творческий потенциал СССР в существенной мере был сконцентрирован именно в науке.
«В середине 90-х государству было не до науки. Когда мне стало ясно, что невозможно содержать ведущих сотрудников, я сам создавал им условия, чтобы они уезжали»
— Что это были за люди, по вашим оценкам, кто первым поехал работать за границу, когда это стало возможным?
— Их можно условно разделить на три категории. Во-первых, поехали наши известные ученые, как правило, физики, которые к тому времени были признаны на мировом уровне. Во-вторых, поехала масса тоже немолодых уже, авторитетных людей, которые стали существовать в "челночном" режиме, то есть они по нескольку месяцев работали то там, то здесь, добирая зарплату, которой не хватало в России. В-третьих, наиболее многочисленная часть уехавших — люди, которые с точки зрения общих показателей не были самыми сильными представителями научного сообщества. Они были хороши как научные сотрудники среднего звена, которые могли делать что-то очень конкретное. В резко изменившихся условиях начала 90-х они выбрали линейный путь — уехав за границу, они продолжили делать ту же самую работу, что делали здесь, только за другую зарплату и в других условиях. Хотелось бы подчеркнуть, что это была, безусловно, важная часть научного сообщества, но в массе своей не передовая.

— Но еще были талантливые ученые, которые остались здесь и навсегда ушли из науки. Как вы оцениваете этот процесс?
— Они ушли из науки, но не ушли из страны. Давайте вспомним, что произошло после перестройки: чрезвычайно быстро развивались частный бизнес, банковская сфера и многое другое, чего не существовало в СССР. И это взрывное развитие случилось в том числе потому, что туда пришли люди, которых до этого аккумулировала научная сфера. Это не было утечкой мозгов в общепринятом понимании, скорее это можно охарактеризовать как внутреннюю миграцию — сегодня среди крупных российских бизнесменов огромное количество людей, вышедших из науки, как правило, физиков и математиков. Поэтому советская научная сфера сыграла огромную роль в быстром развитии и модернизации страны при переходе к новому укладу экономики. Причем, подчеркну, в этом участвовали наиболее сильные, мобильные, творческие личности, ориентированные на прорыв, способные рисковать. Но часть сильных людей все-таки осталась в науке и занималась тем, что поддерживала ее после развала СССР, и, как стало ясно сейчас, таких людей было достаточно много.
— Вы не упомянули еще одну категорию уезжавших в 90-е годы — молодежь. Выпускники технических вузов иногда уезжали целыми курсами. Вы, как научный руководитель, болезненно воспринимали этот процесс?
— Отъезд молодых людей был понятен. В середине 90-х государству было не до науки. Когда мне стало ясно, что невозможно содержать ведущих сотрудников, я сам создавал им условия, чтобы они уезжали. Будучи заведующим лабораторией, я (как и многие мои коллеги тогда) звонил своим зарубежным коллегам и просил взять моих сотрудников на работу. Сейчас многие из них работают в ведущих лабораториях мира на хороших позициях. И это положительный момент, который позволяет взглянуть на процесс утечки мозгов иначе. Нам вовсе не обязательно стараться вернуть всех, кто в свое время уехал. Они уже осуществили интеграцию постсоветской российской науки в мировое научное сообщество, стали его цивилизованной русскоговорящей частью. Теперь задача состоит в закреплении наших позиций в мировой науке, например через совместные исследовательские программы. Сейчас разрабатываются положения, по которым ученые, работающие за рубежом, могут работать и иметь научные группы в России.
— Есть какие-то данные по количеству российской научной диаспоры за рубежом?
— Очень противоречивые. Недавно в СМИ прошла информация о том, что в Силиконовой долине, которая больше имеет отношение не к собственно науке, а к наукоемкому производству, работает 42 тысячи русских. Это огромный потенциал, который нужно использовать. В каких-то направлениях работа уже успешно идет: мы участвуем в крупнейших международных научных проектах, таких как, например, строительство на юге Франции международного экспериментального термоядерного реактора ITER (на основе идеи Курчатовского Токамака) или создание Европейского рентгеновского лазера на свободных электронах (XFEL в Германии, в Гамбурге). Почему это стало возможным? Во-первых, потому что в основе этих проектов лежат идеи наших физиков, во-вторых, к примеру, в Германии работают десятки наших соотечественников, которые сейчас занимают места даже в директорате проекта. В итоге в строительство лазера, который стоит миллиард долларов, 50 процентов вносит Германия, 25 — Россия, 25 — все остальные европейские страны, то есть мы являемся привилегированным партнером крупнейшего европейского проекта. Вот вам один из примеров того, как отъезд, который представлялся как болезненный процесс утечки мозгов, становится нашим серьезным конкурентным преимуществом.
— Но тем не менее люди стали возвращаться в Россию, в том числе в НБИК центр, созданный вами в Курчатовском институте.
— Важно понимать, в каком качестве они хотят приехать. В конце прошлого года было опубликовано открытое письмо ученых, которые сейчас работают в разных сферах за рубежом. (В письме ученые призывали правительство России обратить внимание на науку и предлагали экспертную помощь.— "О".) Многие мои коллеги оценивают его как коллективное заявление о приеме на работу, и это свидетельствует о позитивных изменениях в российской науке, ведь 10 лет назад такое представить было невозможно. Но это не означает, что авторы письма должны претендовать на роль "спасителей" российской науки и из-за рубежа руководить процессом развития и реформирования научной сферы.
— А кто сегодня реально возвращается работать в российскую науку?
— Всего к нам в центр приехало из-за рубежа полтора десятка ученых, проработавших многие годы в Европе и США, приобретя там значительный научный опыт и опыт работы в конкретных научных направлениях и на конкретном экспериментальном оборудовании. Но надо иметь в виду, что за границей у наших специалистов, как правило, есть свой потолок в карьере: возможности роста ограничены, в том числе статусом эмигранта. В России же этой проблемы априори нет, прибавьте к этому наши возможности — у нас в Курчатовском НБИК-центре благодаря целевой государственной поддержке есть несколько уникальных установок мирового класса: единственный в России специализированный источник синхротронного излучения, исследовательский нейтронный реактор, новое оборудование для электронной и зондовой микроскопии, комплекс для исследований в области нанобиотехнологий. У нас с этими вернувшимися сотрудниками взаимный интерес: им интересно работать в России по новым идеям и на современном оборудовании, иметь свободу творчества, а нам не надо тратить время на их обучение.
— А сегодня ученые уже не едут за лучшей жизнью за границу? Как вы можете охарактеризовать сегодняшнюю ситуацию?
— Часть людей всегда будет уезжать и приезжать — это естественный процесс, который идет во всем мире. Когда западное научное учреждение ищет сотрудников, оно объявляет конкурс через соответствующие профильные журналы, и на вакантное место могут претендовать ученые из разных стран. Россия должна поступать подобным же образом, но для этого необходимо создать соответствующую инфраструктуру, обеспечить людям достойное существование, что мы и делаем сегодня в РНЦ "Курчатовский институт". Но если говорить именно об утечке мозгов как о массовом явлении, то она закончилась. Вспомним классический пример кипящего чайника: вода кипит, из-под крышки валит пар, но крышку открыли, пар вышел, и вода, остывая, потихоньку продолжает испаряться — это динамически равновесный процесс. Вот у нас сейчас установилось что-то подобное.

Беседовала Елена КУДРЯВЦЕВА. «Огонёк», 10 мая 2010 года

Утечка мозгов уже не приносит такого непоправимого вреда отечественной науке. Ведь многие из тех, кто вчера уехал, могут завтра снова перебраться в Россию: либо навсегда, либо в качестве приглашенных профессоров. Об этом "Огоньку" рассказал социолог Владимир Мукомель.
Понятие "утечка мозгов" в какой-то степени перестало быть актуальным, сегодня во всем мире идет речь о циркуляции умов. Человек может получить образование в одной стране, повысить квалификацию в другой, работать в третьей, а через некоторое время вернуться на родину. Научное сообщество становится более подвижным, например, сегодня за рубеж отправляются специалисты не только из Москвы и Петербурга, как это было еще 10-15 лет назад, но и — в большинстве своем — из других регионов. Они подают заявки на конкурсы, обучаются в иностранных вузах, работают там какое-то время, но и возвращаются тоже. Эти перемещения стоит понять. Два года назад ФОМ проводил опрос об отношении россиян к эмиграции научной элиты, оказалось, к счастью, что в обществе нет той истерии, которую ему иногда пытаются навязать: большинство не осуждает уехавших. И около половины опрошенных, кстати, предполагают, что вчерашние эмигранты еще могут вернуться.
Схема циркуляции нарушается только в том случае, если специалист по каким-то причинам — экономическим, профессиональным, бытовым — не может приехать обратно. Сейчас для России эта проблема уже не стоит так остро. Если в начале 1990-х от нас уезжало до 100 тысяч людей ежегодно, причем большинство с высшим образованием, то сейчас цифры на порядок меньше. Возвращаются многие специалисты, особенно занятые в сфере IT-технологий, финансов, экономического прогнозирования. А в случае с Израилем и Грецией, например, поток уезжающих туда из России стал даже чуть меньше, чем поток возвращающихся.
Всю массу вернувшихся можно условно разделить на две группы: с одной стороны, это те, кто изначально не собирался оставаться за рубежом, а хотел просто получить дополнительный опыт и квалификацию, а с другой — те, кому там что-то не понравилось. Сегодняшняя благополучная ситуация с научной эмиграцией связана отчасти с тем, что многие специалисты, которые уехали в 1990-е годы и которым на новом месте так и не удалось интегрироваться, решили перебраться обратно. Главный резон возвращения — по-прежнему социокультурный, людям хочется жить в среде, в которой они выросли.
Впрочем, экономические соображения тоже работают. Например, до кризиса мы проводили исследование по зарплатам молодых специалистов: выяснилось, что у нас человек, окончивший престижный экономический вуз, мог получать на 30 процентов больше, нежели его американский коллега. Если кризис и подкорректировал эти цифры, то незначительно. Кроме того, на родине молодому ученому легче создать свою команду, найти талантливых людей для нового проекта. Благо наши трудовые ресурсы по-прежнему одни из самых высокообразованных: мы занимаем второе место в мире, сразу после США, со средним возрастом полученного образования 11,3 года (период времени, затраченный на подготовку профильного специалиста.— "О").
Препятствий же для возвращения гораздо меньше, по сути дела, одно. Но во многих случаях оно продолжает перевешивать все плюсы. Это неразвитость наших социальных и политических институтов, проще говоря, бюрократия, коррупция, неблагополучная социальная среда. Ученый, который работает в той же Америке, привык, что вся лаборатория, вся компания нацелена на то, чтобы сделать его работу максимально эффективной. И наши исследования показывают: он не уверен, что получит такие же условия труда на родине. Поэтому часто вернуться хотят те, кто как раз не смог приспособиться к стандартам современного западного менеджмента. И здесь есть опасность: нужны ли нам такие специалисты, если мы собираемся строить инновационную экономику? Чтобы привлечь перспективных и прагматичных ученых, не склонных к тоске по родине, нужно нечто большее, чем просто деньги: гарантии игры по их правилам.

Записала Ольга ФИЛИНА. «Огонёк», 10 мая 2010 года