Разрушение и восстановление России[1]

Александр Кулишер

<...>

II.

Наличие огромной массы выбитых из колеи и одичалых на войне людей с одной стороны, – разрушение соединительных нервов хозяйства (прежде всего транспорта), уничтожавшее установившееся разделение труда между известными территориями, с другой стороны: эти два фактора порождали во всех участвовавших в мировой войне странах в большей или меньшей степени одни и те же тенденции, направлявшиеся в конечном счете к «самопродолжению войны», – к добыванию насильственными захватами средств существования, которых нельзя было больше добыть трудом. В Зап. Европе эти тенденция была парализована в более или менее эмбриональной стадии. Кое-как продержавшиеся до конца армии были после более или менее неприятных «эпизодов» (доходивших в Германии до образования «белой» и «красной» «гвардии» и до нескольких вспышек междоусобицы) вновь втянуты в сильно потрепанный, но неразрушенный хозяйственный организм, восстанавливающийся также через целый ряд «кризисов», которые постепенно переходят в «нормальную» смену экономических приливов и отливов и в «нормальную» борьбу социальных классов. В России эта тенденция реализовалась до конца. Действительно, создался заколдованный круг разрухи, порождавшей войну, и войны, порождавшей разруху и выход из него был найден лишь ценой вымирания громадных масс населения.

Причина этого заключалась в относительной военной и экономической отсталости России по сравнению с другими воюющими, – в меньшей сопротивляемости ее военного и экономического организма разрушительным тенденциям, неизбежно порождающимся войной. Правда, недавно была сделана попытка завершить «национальное» издевательство над русским народом и здравым смыслом, установив и в этом пункте положение, невыносимо-оскорбительное для обоих. Оказывается, что «царизм» создал самую «великолепную» армию и столь невероятный экономический подъем, что благосостояние России, не в пример всему прочему земному шару, не уменьшилось, а чуть ли еще не увеличилось во время войны[2]. Если бы это было верно, то «царизм» заслужил бы еще более страшного осуждения, так как следовало бы признать, что, создав все эти прекрасные вещи, он создал народ злобных идиотов, разрушивших, здорово живешь, этот великолепный порядок только для того, чтобы обречь себя на величайшие страдания. Нет, вина «царизма» не так велика. Россия, несомненно, шла вперед при монархии, правда, вопреки ей и в борьбе с нею, совершенно так же, как она теперь возрождается при большевиках вопреки им и в борьбе с ними. Несчастье было лишь в том, что в этой борьбе еще не были достигнуты успехи, необходимые для того, чтобы удовлетворить громадным требованиям, предъявляемым к государству в состязании мировых сил. У нас были превосходные солдаты и офицеры, т.е. был храбрый и способный народ и честный и патриотический средний класс. Но безоружная русская армия беспрепятственно расстреливалась в 1915 году неприятелем: ибо при современных условиях не может быть «великолепной армии» без «великолепной промышленности» (т.е. без «великолепного» гражданского равенства и т.д.) и без «великолепного» правительства, умеющего организовать ресурсы страны. Эти сражения и положили начало тому «разложению», тому недоверию к вождям и той безнадежности, которая вырвалась наружу при революции. Необходимо, впрочем, заметить, что психологическое «разложение», как показал пример почти всех армий, до известной степени вызывается самим фактом ужасающего истребления, производимого современной войной. Традиционные иррациональные понятия воинского долга, верности присяге и т.п. бессильны бороться с этим явлением. Тут помогает только ясное до конца рационализированное, «интеллигентское» сознание ответственности каждого за судьбу страны, – сознание, что поражение государства есть мое личное поражение. Те, кто издевается над временным правительством за его попытки «уговорить» солдат во имя идеалов революции, забывают, что на Западе это «уговаривание», т.е. военная пропаганда, началась с первого дня войны, – что английская армия, навербованная на митингах, и американская армия, шедшая в «крестовый поход за мир всего мира», оказались наименее подверженными «разложению». Нужно не жаловаться на разлагающую пропаганду неприятеля, который всегда найдет себе в помощь достаточное количество изменников, а уметь противопоставить ей свою пропаганду. У нас эта работа началась со страшным опозданием, – тогда, когда механическая дисциплина уже рухнула. Но и вообще эта пропаганда не могла быть успешной, обращаясь к массе, лишенной элементарного политического образования.

Когда распад армии дошел до постепенного превращения ее в массу вооруженных шаек, грабивших страну по всем поводам и без всякого повода, но, главным образом, под лозунгом «экспроприация капиталистов» («грабь награбленное»), вовремя подсунутым Лениным, – результаты этого процесса соединились с результатами другого, более медленного и более глубокого. Если в стране имеется с одной стороны, промышленный район, а с другой стороны «гинтерланд»[3], из которого первый получает продовольствие и сырье и в который сбывает свои товары, и если испортить железную дорогу, соединяющую эти два района, – то можно безошибочно предсказать, что в промышленном районе начнется нужда, пойдут беспорядки и грабежи, промышленность испытает жестокий кризис, как вследствие прямого влияния сокращения подвоза, так и вследствие невыполнимых для нее требований рабочих о повышении платы. И если это состояние продлится достаточно долго, то население промышленного района двинется на земледельческую область, в качестве ли в высокой степени «нежелательных» иммигрантов, которые, по всей вероятности, будут встречены местным населением с кольями, – или в качестве прямых грабителей и «завоевателей». Именно это в грандиозных размерах произошло в России.

Для понимания экономических последствий войны важно не то, как «ела деревня», а важны те затруднения железнодорожного сообщения, которые еще в 1915 году стали одной из наиболее острых тем думских прений и вызвали все нараставший продовольственный кризис в столице. Начавшаяся под непосредственным воздействием войны разруха транспорта была довершена в 1917 году владычеством анархической солдатчины на дорогах. Это разрушение соединительных нервов народного хозяйства вызвало разрыв того территориального разделения труда, на котором держалась вся экономика России: между «хлебопотребляющим районом» (центр и север) с его высоко развитой промышленностью, – и «хлебопроизводящим [районом]» (югом и востоком), являвшимся вместе с тем источником топлива и сырья. Большевизм утвердился прежде всего в потребляющей полосе, и она стала его цитаделью и «базой» в течение ряда лет. Одновременно с грабежом «буржуев» и банков, в которых по мнению солдат, находилось золото (нужно помнить, что в эпоху этих первых «коммунистических» мероприятий большевистская власть еще вовсе не была властью и только санкционировала те грабежи, которые самочинно производились солдатскими, матросскими и красногвардейскими бандами и «автономными» советами), – уже через месяц после ноябрьской революции большевики оказались в формальной войне с Югом: не только с «контрреволюционным» Доном, но и с «национальной» Украиной, которой они готовы были дать какое угодно «самоопределение», но только не в отношении хлеба, который Украина отказалась поставлять в кредит: это и вызвало великое возмущение и ряд гневных резолюций «революционных» солдат северного фронта. Вернее, впрочем, сказать, что большевики не столько «воевали» с Украиной и Доном, сколько дали «революционное» благословление стихийному движению солдатских и красногвардейских банд, неудержимо направлявшихся в эти [части] страны.

Впрочем, неорганизованные грабежи этих банд носили еще довольно «легкий» и неглубокий характер, вследствие чего и сопротивление не было особенно упорным. «Война» довольно быстро закончилась победой большевистского центра, – и процесс оздоровления был бы, по всей вероятности, сравнительно легким и быстрым, – если бы не вмешательство Германии, разрезавшей хозяйственный организм России на части, лишив центр украинского и донского хлеба, донецкого угля и бакинской нефти. С тем большим остервенением большевистская продовольственная экспедиция бросилась на великорусскую производящую полосу, – последствием чего и была поддержка населением чехословацкого восстания. Это последнее отрезало от центра Восток, а добровольческая армия закрыла круг, отрезав житницу северного Кавказа. Заканчивая описание этого похода, генерал Деникин сам указывает, что центр был на полтора года отрезан от богатых хлебных источников этого края; об этом тяжело было думать, но утешала мысль, что этим разрушается «экономическая база коммунизма». На самом деле, этим укрепилась «политическая база большевизма», так как население центра, обреченного на голод и холод, вскоре лишенное уже и возможности уплатить за хлеб, даже если бы сообщения были восстановлены, ввиду окончательного разрушения промышленности, – только и могло двинуться в поход, чтобы разорвать сжимавшее его железное кольцо. Именно в этот момент большевики приступают к организации большой дисциплинированной армии, которая, – вероятно, к их собственному удивлению, – сразу проявляет большой наступательный порыв. При допросах пленных красноармейцев и на восточном, и на южном фронтах, стереотипный ответ заключался в том, что они шли за хлебом.[4]

III.

Гражданская война создала заколдованный круг; грабительские нашествия центра вызывали естественное сопротивление в хлебородных местностях, а изгнание большевиков из той или иной местности усиливало голод в центре и тем самым увеличивало его наступательную энергию и укрепляло военную силу и политическую власть большевиков. Это положение вещей определило характер социально-политической организации советской России. Если в первых «коммунистических» мероприятиях еще можно, при желании, найти какую-то идею имущественного «поравнения», – то система «военного коммунизма», созданная во второй половине 1918 и 1919 гг. представляла собою просто систему государства, в буквальном смысле жившего войною и для войны. Промышленность была «национализирована», т.е. закрыта с сосредоточением остатков топлива для надобности самых необходимых в военном отношении предприятий. Население городов центра обратилось в паразитических «советских служащих». И все существовало за счет «продразверстки», являвшейся и средством содержания армии, и причиной антибольшевистских восстаний, и целью большевистских походов. Подобные системы централизованного военно-натурального хозяйства прекрасно известны в истории (в особенности – поздняя римская империя). По существу они могут быть только временными: должно наступить или восстановление экономических связей и территориального и социального разделения труда, или полный разрыв социального организма на отдельные ячейки, непосредственно эксплуатируемые натуральным путем отдельными властителями, т.е. переход к феодализму в собственном смысле; такая тенденция, действительно, наблюдалась во многих местностях России, в лице «коммунистов», оседавших на земле и при помощи оброков и «трудовых повинностей», образовывавших настоящие, нередко наследственные «сеньории», существование которых обнаружилось в некоторых судебных процессах недавнего времени.

Сопротивление, вызывавшееся большевистским грабительским нашествием, естественно принимало одну из двух форм. Можно было или стремиться оторваться от Москвы, из которой шло это нашествие: самостийничество – или идти на Москву, чтобы уничтожить корень зла: белое движение. Первое удалось только западным окраинам, небогатым в продовольственном отношении, куда красная армия шла неохотно, несмотря на то, что именно там лежал путь к «мировой революции», причем эти окраины сумели кое-как в экономическом отношении обойтись без центра. Напротив, на «производящем» Юге такие движения не могли иметь успеха, как вследствие слишком сильного натиска из центра, так и вследствие недостаточной поддержки со стороны местного населения, правильно сознававшего, что, хотя в данный момент Москва стала разбойничьим гнездом, но все-таки нужно сохранить связь с этой Москвой, которая рано или поздно снова станет производительницей промышленных товаров и рынком для хлеба и сырья.

Поэтому для Юга и Востока белое движение, стремившееся к восстановлению «единой России», было более логичным выходом из положения и, действительно, стало господствующей формой анти-большевизма. Но это движение, по существу своему, требовало не обороны, а наступления. Создать этот наступательный порыв в массе населения белым было трудно по той самой причине, по которой это было легко большевикам: тут требовалось идти из сытой страны в голодную. Еще правильнее сказать, что нужно было не столько «завоевывать» Москву, сколько накормить ее: Юг и Восток должны были бы победить центр для того, чтобы в результате все-таки отдать ему свой хлеб. Здесь основная причина того равнодушия, которое быстро сменяло первый момент энтузиазма после прихода белых, освобождавших от большевистских грабителей. И белое движение оставалось делом небольшой кучки идеалистов, – или лишенных своего социального места представителей интересов политической и социальной реставрации и реституции, – или, наконец, авантюристов и профессионалов гражданской войны того же типа, к которому принадлежали профессиональные «коммунисты», с той разницей, что последние организовывали поход голодных масс центра на хлебные области и сами принимали в нем участие в первых рядах и с великим «революционным энтузиазмом», т.е. сами кормились и наживались в первую очередь; напротив, их «братья по духу» в белом лагере в сущности никуда не желали идти, а просто грабили те области, в которых находились, окончательно толкая население к враждебному «нейтралитету».

Отсюда противоположная эволюция в двух лагерях. Сами победы белых приводили их к деморализации, т.к. армия обволакивалась густой массой авантюристических элементов, отравляющих ее всю целиком. И ее идеология вначале чистая и честная, обращалась объективно в ложь. Напротив, первые отряды «красных партизан» состояли целиком из бандитских элементов, еле прикрывавших свой разбой коммунистическими фразами. Но позднейшая красная армия была походом целой страны за хлебом и топливом, причем к стихийному инстинкту примешивалось и смутное сознание необходимости восстановить жизненно-нужные экономические и государственные связи, т.к. животный интерес населения центра действительно совпадал с общегосударственным интересом. Красногвардеец, грабивший лично для себя, сменился красноармейцем, шедшим за хлебом для своего города, углем и нефтью для своей фабрики, а потом и просто русским солдатом, сражавшимся за восстановление единства русской территории, – хотя бы необходимость государственного единства русских областей и национальностей называлась «III интернационалом». Тут небольшое зерно истины в рассуждениях сменовеховцев, не заметивших, однако, что это обращение коммунистического завоевания в восстановление российского государства произошло помимо и против воли самих большевиков, ставивших красной армии совершенно иные, «мировые» задачи то на западе, то на востоке, – задачи, все потерпевшие полное крушение. Только страх за собственную жизнь и власть, угрожаемую Колчаком, Деникиным и Врангелем, заставил советское правительство каждый раз отрываться от «планетарных» предприятий, ради того, что оказалось, в результате, «собиранием» России, – собиранием, в котором нет ни грана «заслуги» большевиков и вся заслуга принадлежит стихийному государственному чувству русского народа.

IV.

Гражданская война, ликвидированная политической победой Москвы, была ликвидирована экономически голодом, истребившим миллионы населения. Тут закончилась нисходящая спираль разрухи – войны – разрухи. Поход голодной потребляющей полосы на производящую привел, через военный коммунизм, к разрушению земледелия и к еще более страшному голоду уже в «производящих» областях, и, в результате, к смерти масс населения, которым уже некуда было идти и некого было грабить.

Но этой страшной ценою экономическое единство России все же было восстановлено. Тем самым открылась объективная возможность экономического возрождения, парализуемая уже только советским режимом как таковым. Иначе говоря, открылась возможность действительной борьбы с этим режимом.

Возрождение повторяет географически тот же путь, каким шло разрушение. Деревня потребляющей полосы первая подверглась большевистскому нашествию, в котором затем сама приняла участие, – и там с 1918 года отмечается наиболее сильное уменьшение посевной площади. Затем, однако, когда в руках советского правительства оказались более богатые области, оно стремилось уже щадить эту [часть] стран[ы], бывшую его военной базой. Уже с 1920 года здесь наблюдается увеличение посевной области (ныне достигшей дореволюционного размера или превзошедшей его, идя уже к довоенному) – в то время, как на востоке и юго-востоке и (в меньшей степени) на Украине уменьшение продолжается, достигая крайнего предела в 1922 году. Время волжского и южно-украинского голода (1921-22) является вместе с тем первым годом улучшения промышленности, – но сначала почти исключительно текстильной промышленности центра. Улучшение земледелия в производящих губерниях начинается в 1923 г., одновременно с увеличением добычи угля в донецком бассейне и нефти в Баку, после чего с 1924 г. начинается и восстановление тяжелой индустрии Юга. Самое характерное в этом процессе – это изменение направления движения и передвижения населения: в 1917-1920 гг. переселение идет из городов в деревни и из потребляющей полосы в производящую, следуя по тем же путям, что и красная армия. В 1921-24 гг. прямо наоборот: наиболее опустевшие города центр. промышленного и петроградского районов дают наибольший рост населения. При этом в первом периоде происходит общее уменьшение населения, но одновременно с еще более быстрым падением производства, уже так, что неизбежно должно наступить все большее вымирание: нечто вроде «обратного мальтузианства», обращенного не вверх, а вниз. Во втором периоде восстанавливается картина обыкновенного мальтузианства: имеется рост производства, но сильно отстающий от роста населения. Первый период весь отмечен знаком минуса, – военного разрушения, взаимоистребления, вымирания, выход из которого казался вне человеческих сил; второй – знаком плюса, физического и трудового восстановления, при крайней необходимости ускорения этого труда и расширения его возможностей.

На самом деле, работа экономического восстановления была все время связана с политической борьбой, к которой народ давно уже приступил, в то время, как мы за границей гадали, когда «это» начнется. Большевики сумели внушить даже и своим противникам веру в ту легенду, будто бы переход к нэпу был «новой политикой», придуманной советской властью, в крайнем случае «уступкой экономической необходимости». И с тех пор начались споры о том, возможна или невозможна «эволюция большевизма». Простой факт заключается в том, что никакой добровольной «политики» тут не было, – и большевикам было не до «экономической необходимости», ибо была необходимость политическая. Нэп был не «эволюцией», а уступкой, вырванной угрозой революции, двумя вооруженными восстаниями: антоновским и кронштадтским, отличавшимися от гражданской войны тем, что тут была не борьба между территориями, а настоящее народное восстание против власти. Иначе говоря, восстановив под флагом большевиков внешнее политическое единство государства, народ восстановил, против большевиков, свободное органическое разделение труда между его частями, и затем уже мог приступить к производительному труду.

Лишь после этого большевики, действительно, приступили к политике, вернее к целому ряду разных и противоречивых «политик», занятые, главным образом, поиском денег, раз прямой грабеж старыми способами стал невозможным. На этом пути они еще в 1922 г. готовы были похерить весь свой «социализм», постановив отдать в аренду или концессию все предприятия, не дающие 10 проц. чистой прибыли. И «социализм» сохранился лишь потому, что нашлось лишь немного капиталистов – охотников взять «социалистическую» промышленность на откуп. Действительно постоянное в «натуре» советской власти заключается вовсе не в ее социальных принципах, а в ее политическом произволе и безответственности, – не в отсутствии частной собственности, а в отсутствии правовых и политических гарантий этой собственности, как и других прав личности. Отсюда отсутствие доверия и кредита, вызывающее недостаток предложения капиталов, – величайшее затруднение в экономическом восстановлении России. Отсюда постоянные прыжки, поползновения «заскочить» за указанные пределы всякий раз убеждающие народ в необходимости наложить более крепкую узду. Так, «новый курс» улучшения торговли в прошлом году имел последствием крестьянскую активность, нео-нэп уже не только экономический, но и административный, добытый опять «эволюционным» путем, если считать таковым массовые убийства коммунистов в деревнях. Этого рода «эволюция», несомненно, будет продолжаться и дальше.

[1] Впервые опубликовано в: Последние Новости (Париж). 1925. 4 августа. С. 2-3; 5 августа. С. 2-3. Текст приводится в соответствии с правилами современной орфографии при сохранении некоторых особенностей пунктуации автора. Подготовка текста и примечания Марка Тольца.
[2] Вероятно, здесь автор отвергает утверждение П.Б. Струве, высказанное им в полемике с П.Н. Милюковым, см.: Беспалов С.В. П.Б. Струве об экономическом содержании русской революции // Экономисты о революции 1917 года: сборник статей / Сост., науч. ред. А.А. Белых. М.: Дело, 2021. С. 687.
[3] Периферийные районы.
[4] О гражданской войне как миграции населения см. мою статью: «La théorie des mouvements des peuples et la guerre civile en Russie» (Revue internationale de sociologie, 1924). – Примечание автора. Имеется русский перевод этой статьи: Кулишер А. Теория движения народов и гражданская война в России / Перевод с французского И. Пересады с предисловием и комментариями М. Тольца // Демографическое обозрение. 2014. Т. 1. № 3. С. 158-173.