Советская Россия как исторический эксперимент[1]

Эдуард Бернштейн

Крах экономической системы Советской России, сегодня уже открыто признанный правителями страны, стал рассматриваться различными буржуазными изданиями как доказательство невозможности социализма вообще. С социал-демократической стороны эта точка зрения вызвала справедливые возражения, состоящие в том, что большинство социалистов всех стран с самого начала признавали ошибочность экономической политики большевиков и что ее крах, который давно предсказывался теоретиками социализма, лишь доказывает правильность этой критики и не противоречит учению о социализме, подобно тому, как опыты неуча в области естественных наук не опровергают посылки теоретически подготовленных ученых.

Против провальной большевистской экономической политики с самого начала выступали теоретики социализма, а социалисты-практики установили ее несостоятельность во всех деталях. Об этом было сказано и написано много правильного, но в большинстве трудов, в которых содержится критика большевизма, речь идет либо о доктрине, провозглашенной его представителями, либо о проведенных мерах – частично как следствие этой доктрины, а частично вследствие актов произвола. Совсем не таков труд, который недавно был опубликован как 5-й том «Европейской Библиотеки» (Europäische Bücherei) в издательстве, занимающемся политикой и экономикой; автор его русский ученый, профессор доктор А.М. Кулишер[2]. Эта книга представляет собой самое острое, что было до сих пор написано о большевиках с фактической стороны, одновременно и самое объективное в анализе становления советского государства. Объективность автора не заходит так далеко, чтобы снять с большевиков вину за ту нищету, в которую впала Россия при их режиме; он беспощадно доказывает их ответственность. Но в его описании многие ужасные факты, произошедшие в России начиная с ноября 1917 года, представлены не как плоды деятельности по достижению поставленных целей, а как неизбежная необходимость, вызванная возникшими обстоятельствами без воли или даже против воли, казалось бы, всемогущего руководства. В этом отношении книга более чем какая-либо другая известная мне по этой теме, соответствует требованиям исторической науки. Читателю-социалисту непроизвольно приходит на ум при ее чтении сравнение с блестящим трудом Карла Маркса о 18-м брюмера Луи Бонапарта, и хотя автор во вводной главе приводит высказывание о материалистическом понимании истории, показывающее неправильное его понимание, приходится признать, что книга в целом выдерживает это сравнение. Она, хоть и не лишена ошибок, обладает железной логикой и завершенностью. С большой ясностью и с непревзойденным владением материалом Кулишер приводит доказательства своего главного тезиса, состоящего в том, что развитие советской России под властью большевиков прежде всего свидетельствует об их социально-политической импотенции.

Во вводной главе Кулишер показывает основную ошибку предыдущего анализа проблемы Советской России: «вместо объективного исторического процесса, развивающегося в России, и реальной природы большевистского государства, которое является следствием и продуктом этого процесса», изучается в качестве исходного пункта идеология большевистских руководителей, а большевистская экономическая и социальная система рассматривается как «следствие этой идеологии». Никто до сих пор не ставил вопроса, имела ли действительно эта идеология влияние на ход событий, определила ли она действия большевиков, не является ли она скорее «ложью или самообманом, за которым прячутся совсем другие стимулы и интересы». Эти и сходные вопросы могли бы ставиться и без отношения к каким-либо особым историко-философским концепциям, но они «навязываются» исходя из материалистического понимания истории, которое автор ошибочно называет «экономическим материализмом», обвиняя его в не свойственном ему отрицании влияния идеологических сил в истории.

Несмотря на эту ошибку, которая часто уже опровергалась и на которой мы поэтому далее не будем останавливаться, постановку вопроса Кулишером следует считать правильной. Но несомненной критики заслуживает его другая существенная ошибка: он не довольствуется вскрытием коренных противоречий между большевистской доктриной и практикой, демонстрируя, что они необходимое следствие не менее существенных противоречий между этой доктриной и исторической действительностью, законами истории. Применяя диалектические доводы, он стремится вообще отказать большевистской доктрине в какой бы то ни было действенной силе, а по возможности и в какой бы то ни было связи с реальностью.

Несомненно, большевики были, до того как они пришли к власти, объединением в большинстве своем честных приверженцев определенной доктрины, и многие из них остались такими до сих пор. Но их число, если речь идет о способных на собственное мнение элементах, не может быть большим. Ведь они очень скоро начинают замечать противоречия между доктриной и практическими возможностями. Каждый способный мыслить человек поймет, что официальный язык большевистских властителей – своего рода жаргон, соответствующий их доктрине – превратился не только в бессмысленную, но и в своем существе лживую фразеологию.

Сила труда Кулишера кроется в изображении этого хода развития, которое с точки зрения этики представляется скатыванием в различных областях большевистской политической деятельности от заблуждения ко всё более наглой лжи, а с точки зрения экономической и социальной политики представляет собой деградацию российского государства, превратившегося из состояния перехода от абсолютизма к современному буржуазному народному хозяйству и свободным общинам в уродливую смесь номинального правления рабочих с бюрократическими учреждениями. Обладая большими знаниями в социологии и истории, он срывает мистический покров с образа, который называется Советской Россией, и показывает читателю крупными штрихами обнаженную правду происходящего разрушения и разложения огромной империи, которая удерживает свое существование как государственное единство исключительно военной силой.

Уже само образование Советской России, как он показывает, происходило совсем не так, как описывает его легенда, распространенная в рабочей среде. Даже противники большевистского правительства сохраняют заблуждение, что оно по крайней мере в своем происхождении обязано рабочему движению. Это, однако, чрезвычайно мало соответствует действительности. Когда большевики пришли к власти в ноябре 1917 года, господствующей силой в стране были не они и стоящие за ними рабочие, а огромные массы двинувшихся обратно солдат распущенной царской армии, т.е. отдалившиеся от своих корней и одичавшие за четыре года войны народные массы из города и деревни. Они, а не пролетариат в промышленности, преобладали в то время в образовавшихся тогда советах. И – пишет Кулишер – «не общие социальные доктрины помогли им (большевикам) победить, а тот факт, что они обещали солдатам то, чего эти солдаты желали» (с. 10). Марксистская формула «экспроприация экспроприаторов» означала в примитивном переводе большевиков «грабь награбленное!», «довольно ясный призыв ко всеобщему грабежу, которым и занимались солдаты и солдатские советы, не особенно заботясь о том, были ли потерпевшие “капиталистами” или нет» (с. 11).

Опираясь на взбунтовавшихся солдат, которым более всех нравились их лозунги, большевики смогли разогнать избранное в ходе революции, в основном состоящее из социалистов Учредительное собрание и провозгласить «республику советов» как воплощение «диктатуры пролетариата». Но она нисколько не соответствовала тому, что Маркс понимал под этим термином, точно так же, как и зверские бессмысленные грабежи нисколько не были похожи на то, что Маркс подразумевал под «экспроприацией».

Большевики образовали правительство, но их власть долгое время была лишь номинальной. Настоящими хозяевами страны были прежде всего вооруженные банды, образовавшиеся из элементов, которые после объявленного перемирия не могли или не хотели найти себе места в мирной жизни и в различных формах ходили, грабя население, по всей стране, а также Петербургский и Московский гарнизоны.

О настоящей социалистической политике при таких обстоятельствах не могло быть и речи. «Большевистское правительство, – пишет далее Кулишер, приводя убедительные примеры, – ограничивалось тем, что ставило официальную печать на то, что уже случилось и что оно не могло предотвратить, и изобретало «социалистическую» формулу произошедшего» (с. 12). Слова Гете «В конце концов приходится считаться / С последствиями собственных затей»[3] снова находят подтверждение. Вольно или невольно, как теперь модно говорить, с исторической необходимостью, вершит свое роковое дело вызванный дух.

Как и правительства других крупных государств, царское правительство использовало все промышленные средства страны для целей войны. Но соотношение между достигнутой производительностью промышленности и потребностями огромной армии было здесь намного неблагоприятнее, чем в западных странах, и более чем в них, страдало здесь воспроизводство использованной продукции, составлявшей часть народного хозяйства страны. Наибольшие трудности возникли с транспортным хозяйством, так важным в условиях больших расстояний в огромной стране. Революция застала железнодорожное сообщение уже в тот момент в плачевном состоянии, а использование поездов толпами возвращающихся солдат, анархическая сумятица, создаваемая господством солдатских банд на железной дороге, увеличивали трудности до масштабов полного бедствия. Количество непригодных к употреблению паровозов росло как снежный ком, а отсутствие транспорта для перевозки продуктов питания и горючего привело к голоду и остановке промышленности в Петербурге, на севере и в центральной части России, что, в свою очередь, стало собственно причиной опустошающей гражданской войны в России в 1918-1920 годах. Эти гражданские войны были не только результатом действий честолюбивых генералов и политических реакционеров, они имели глубокие экономико-социальные основы, а именно ожесточенную борьбу населения, требующего дополнительных поставок продуктов питания, с другими районами страны, где был избыток продуктов. Кулишер наглядно доказывает это.

Мы читаем у него: «И вот ринулись они, гонимые голодом и отчаянием, диким опустошительным потоком на сельскохозяйственные районы востока и юга. В этом направлении устремились бесконечные волны голодных мигрантов. И разбойничьи банды Красной Армии шли тем же путем... Бесформенный хаос, который царил в стране, превратился в организованные части, противостоящие друг другу...»

«Истинный смысл войны показывает уже тот факт, что политическая граница большевизма и антибольшевизма почти точно совпадает с границей между областями “потребителей зерна” и “производителей зерна” в избыточном количестве (восток и юг). Первые были оплотом большевизма, они образовывали его армию. Вторые... стали основой антибольшевистских “фронтов”, сломленных в ходе двухлетней войны» (с. 14-15).

Целый ряд доказательных деталей и статистических данных освещают этот характер войны. Читаем далее: «Миграционное движение тянуло за собой войну, и война должна была прокладывать ему дорогу. Даже совсем “мирная” миграция оголодавших и беспорядочных масс из областей высочайшего экономического бедствия вызывала сопротивление в областях, куда они устремились... Наряду с этим, миграционное движение часто становилось мощной колонизацией, так как мигранты пытались захватить земли» (с. 17). Эти тенденции обострились, когда разразились войны между большевиками и восставшим населением на востоке и на юге. Война приобретает для Советской России всё большее экономическое значение. К бандитским грабежам присоединяется непосредственный узаконенный грабеж со стороны солдат, касающийся продуктов питания, а также официальный грабеж в форме реквизиций и поборов.

Но реквизиции и т.п. не помогут преодолеть разруху в стране, если ее жизненный нерв парализуется политикой насилия, ликвидирующей любую правовую безопасность. Из положения, созданного войной и грабительским господством солдат, тогда «не было никакого выхода, кроме как новые грабежи и войны». Примечательно, что военные успехи большевистских войск были достигнуты там, где была цель подавить население, сидящее на плодородной почве, и отсутствовали там, где не было этого стимула. «Голод, который гонит Красную Армию вперед, непосредственный материальный интерес в завоевании, имеющийся у каждого солдата, дает большевикам пробивную силу, свойственную голодным ордам, что до сих пор и вызывало победы в гражданской войне... Таким образом, война между “красными” и “белыми” – типичная война “старых добрых времен”, которая не имеет ничего общего, кроме названия, с войнами современных государств, война, в которой на фронте мало стреляют и убивают, а за линией фронта грабят и мародерствуют» (с. 23-24). И эта война, как считает Кулишер, «обязательно будет перманентной».

Потому что Советская Россия движется порочным кругом, когда все меры, принимаемые для устранения бед, приводят к обратному, ухудшают положение, превращаются в ложь. Таковы, как показано в следующих главах, ее так называемый коммунизм, как и так называемый социализм. Так как в действительности не было «вообще никакого коммунизма и никакой экономической политики пролетариата, а была лишь экономика военного времени» (с. 24). У большевистской экономической системы были по сути дела две функции, которые, однако, в практическом воплощении сводятся к одному и тому же. Это система государства, которое живет от войны, а с другой стороны – система государства, которое живет для войны. Только война дала московским большевистским предводителям «не номинальную, а действительную государственную власть». Большевистское государство родилось не в тот день, когда большевики провозгласили отмену смертной казни, а в «августовские – сентябрьские дни 1918 года, когда в один день вся русская пресса была подавлена и были запрещены все собрания, когда после покушения на Ленина только в Петербурге были казнены 500 человек, не имеющие никакого отношения к этому покушению, а в разных частях России были уничтожены тысячи заложников» (с. 28). Но если в первый период большевики не могли совершать социалистические эксперименты, поскольку не обладали реальной властью, то впоследствии это стало еще менее возможным, так как теперь экономические меры и политический строй стали диктоваться всё более существенными интересами войны.

Отсюда противоречия между официальной фразеологией и действительными правительственными актами большевиков, отсюда нечестность такого большого процента представителей правительства в Советской России, отсюда всё увеличивающаяся бесхозяйственность и погружение страны в состояние беспомощности, которое заставляет, казалось бы, самое социалистическое в мире правительство в конце концов призывать в страну, богатую природными ресурсами, для ее спасения иностранный капитал и вести переговоры о цене и об организации этих спасательных мер с правительствами, которые большевики – отчасти, правда, без оснований – называют капиталистическими.

Для детального представления о ходе этого падения мы отсылаем читателя к следующим главам работы Кулишера. Это страшное, но одновременно и поучительное чтение. Оно показывает, куда ведет слепая вера во всемогущество брутальной силы. С политической точки зрения мы видим, что Советская Россия пришла к такому состоянию, когда феодально организованная каста агентов центральной власти подавляет и эксплуатирует народ, с социально-экономической точки зрения она всё более проявляет черты римской империи в годы ее глубочайшего упадка. И страна была бы обречена на такую судьбу, если бы рядом не были бы культурные нации, у которых есть возможность помочь ей выйти из этого отчаянного состояния, а в этих странах есть рабочее движение, которое подталкивает свои правительства к тому, чтобы протянуть руку спасения. Кулишер, который не просто посетил и исследовал Советскую Россию в качестве делегата или друга, а четыре года прожил в ней и пережил всё происходящее как подданный этой страны в полном смысле слова, приходит к заключению, что Россия слишком обессилена в материальном и духовном отношении, чтоб восстановиться собственными силами, а мощное вмешательство, поясняет он с полным основанием, только ухудшит зло, от которого она страдает. Лишь совместные действия народов, ведомые пониманием общности интересов и основанные на взаимопонимании, помогут найти путь, на который нужно встать, чтобы сделать Россию здоровым членом семьи народов.

Это было бы новым путем в истории человечества, часть решения великой задачи, которая, как мне представляется, однажды была сформулирована Лассалем: «делать себя сознательно»[4]. До сих пор человечество этого еще не понимало; постоянно то, что происходило в истории, выглядело не так, как было задумано. Но следовало бы долго копаться в далеком прошлом, чтобы обнаружить что-то лишь отдаленно похожее на ситуации того колоссального разрыва между провозглашенным и получившимся, как в Советской России. Как бы велика ни была ответственность большевиков за огромное зло, которое претерпела и причинила Советская Россия, это все же лишь отчасти их собственное творение. В целом это творение, выражаясь субъективно, – эксперимент, истории.

[1] Перевод Ларисы Найдич с немецкого оригинала: Bernstein E. Sowjet-Rußland als Experiment der Geschichte // Die Glocke. 1922. № 7. S. 180-187.
[2] A.M. Kulischer. Privatdozent an der Universität St. Petersburg. Das Wesen des Sowjetstaates. Berlin 1921. Verlag für Politik und Wirtschaft. GmbH. 80 Seiten Oktav. – Примеч. автора.
[3] Слова из второй части «Фауста» (акт второй) приводятся с искажением, по-видимому, с опечаткой в последнем слове. В подлиннике не verachten, a machten; буквально: «В конце концов мы ведь зависим от созданий, которые мы сами сделали», а по цитате в данном тексте «которых мы презираем». Мы даем перевод Пастернака. – Примеч. переводчика.
[4] Бернштейн приводит выражение «sich mit Bewußtsein machen» букв. «делать себя с сознанием», указывая на авторство Лассаля. Цитата взята из речи Фердинанда Лассаля, посвященной философу Иоганну Готлибу Фихте (1862-1814): там «sich selbst mit Bewußtsein machen». Собственно говоря, Лассаль здесь цитирует Фихте, который считал задачей немецкой нации – создание объединенного немецкого государства, в котором свободно развивался бы национальный дух. Таким образом, по мнению Фихте и Лассаля, может начаться новый этап истории. См. Ferdinand Lassale. Die Philosophie Fichte’s und die Bedeutung des deutschen Volksgeistes. Festrede. Berlin 1862. S. 33 – 35. – Примеч. переводчика.