О региональной идентичности

Л.В. Смирнягин[1]
(Опубликовано в: Пространство и время в мировой политике и международных отношениях: материалы 4 Конвента РАМИ. В 10 т. / под ред. А.Ю. Мельвиля; Росс. ассоциация междунар. исследований. - М.: МГИМО-Университет, 2007. Т.2: Идентичность и суверенитет: новые подходы к осмыслению понятий / под ред. И.М. Бусыгиной. с. 81-107)

Наша «нефизическая» география, которая по традиции все еще называется в России экономической, решительно выходит за тематические рамки хозяйства и становится географией общественной, переключая акцент на общество как таковое. Именно такое название ей пророчили уже в 70-е гг. В.М. Гохман, Ю.Г. Саушкин; именно оно наилучшим образом соответствует термину, давно принятому для «нефизической» географии в западных странах - human geography, geographie humaine и т.д.

Подобный переход знаменует собою, среди прочего, и очередную смену главного объекта «нефизической географии». До середины XIX в., когда человеческое хозяйство зависело решающим образом от особенностей местных природных условий, наша география была во многом калькой географии физической. По мере роста могущества производительных сил человечество высвобождалось от подобной зависимости, и на первый план в нашей тематике вышло сельское хозяйство, в котором была занята основная часть населения даже в наиболее развитых странах мира. В 20 веке стремительная индустриализация заставила снова сменить акцент, а вернее - расширить его до хозяйства в целом, так как состояние общества стало гораздо меньше зависеть от сельского хозяйства; поэтому география наша вполне справедливо получила название экономической. Настал век XXI, и для многих стало ясно, что в ряде стран небывало высокий уровень экономического развития позволил снизить зависимость общества и от этой стороны своей деятельности. В этих странах человечество вступило в эпоху, которую в нашей стране, с легкой руки В. Иноземцева, все чаще называют «постэкономической». Так акцент географии сместился за пределы хозяйства. Некоторые (например, В. Е. Шувалов) полагают, что его новый «адрес» - социальная география. Однако, на наш взгляд, многое позволяет подойти к этому смещению шире и говорить об акценте на обществе в целом.

Задача заимствования

Эти события влекут за собою кардинальные перемены в объекте и предмете «нефизической» географии, в ее методологии. Возникает нужда в отладке связей с другими социальными науками, поскольку в традиционной экономической географии общество как таковое не являлось главным объектом, и наука наша не смогла накопить собственный багаж, достаточный для решения исследовательских задач новой, общественной географии. Ситуация эта напоминает ту, которая сложилась в экономической географии в пору ее расцвета, и примером этому может служить научная деятельность Н.Н. Колосовского. Этот ярчайший представитель советской экономической географии, как известно, тщательно изучал технико-экономические проблемы современного ему производства, чтобы конструировать свою знаменитую теорию территориально-производственных комплексов. Точно так же сегодня встает задача освоения багажа, накопленного другими социальными науками при исследовании общества.

Одним из наиболее важных направлений такого освоения представляется проблема региональной идентичности. Идентичность как таковая давно уже стала центральной темой многих социальных наук, и прежде всего социологии. Здесь позиции традиционной географии особенно слабы. И дело не только в слабой изученности этого вопроса географами. Дело прежде всего в том, что некоторые традиции самой экономической географии оказываются серьезным препятствием для наших исследований в этой области. Эти традиции выработаны той технико-экономической направленностью, которая пронизывала исследования хозяйства как косной материи, подверженной строгим закономерностям и лишенной самосознания. Переход к обществу как совокупности «человеков» с их свободой воли, с весьма нестрогими закономерностями развития оказался для многих экономико-географов весьма болезненным, а в ряде случаев просто невозможным.

Поэтому многие базовые идеи социальных наук, давно ставшие общепринятыми, в экономической географии не пользуются, так сказать, легитимностью. Часто они все еще встречают здесь либо глухое сопротивление, либо полное неприятие. Если же речь заходит о том, что подобные идеи должны стать фундаментальными для новой «нефизической» географии, то число ее противников сразу возрастает на порядок.

Все это особенно ярко проявляется при обсуждении проблемы идентичности. В социологии это понятие строится на представлении о том, что именно восприятие человеком окружающей действительности становится базой для его самосознания - представление о ней, а не она сама. Сколь сильно ни отличались бы эти два феномена друг от друга, именно представление (перцепция) оказывается главным для понимания того, чем руководствуется человек в своей социальной и личной практической деятельности. Возникает некая «вторая реальность» - социальная, в которой, например, длинная, но безопасная дорога делается короче короткой, но опасной. Это вопиющим образом не совпадает с т.н. реальной геометрией пространства, но социальные взаимодействия подчиняются не ней, а геометрии пространства социального.

Для традиционной экономической географии подобные воззрения на свой объект крамольны. Если они и становятся базой исследования, то только на периферии науки под названием «география восприятия», которая, как кажется многим нашим географам, изучает некую общественную патологию. После перехода к общественной географии с такими воззрениями приходится не только смириться - их приходится брать за основу изучения территориальной структуры общества.

В заимствовании именно таких идей и нуждается современная «нефизическая» география. Они уже сформированы в социальных науках и давно приняли там почти классическую форму. Без этого невозможно трактовать региональную идентичность, которая составляет одну из основ общественной географии.

Стоит оговориться, что в самой «нефизической» географии все же накоплен некоторый багаж знаний по этой проблеме. Особенно тщательно занимались этим географы развитых стран Запада в рамках перцепции пространства или поведенческой географии (достаточно назвать имена таких классиков, как висконсинские ученые Роберт Сэк и И Фу Туан). Проблема лишь в том, что изучение этой проблематики находилось, как уже было упомянуто, на периферии нашей российской экономической географии.

Следовательно, возникает двойная задача заимствования - у социологии и у западной географии. То и другое наверняка встретит неудовольствие многих наших географов, а то и активное сопротивление (особенно сегодня, когда волны распространяющейся в обществе ксенофобии начинают чувствоваться и в социальных науках). Однако эти препятствия предстоит преодолевать со всей решительностью. Иначе наша страна окажется беспомощной перед теми вызовами, которые неизбежно возникают при выборе обществом пути свободного саморазвития.

Зачем изучать региональную идентичность

Одна из главных причин, препятствующих современной экономической географии воспринимать идеи вроде «второй реальности» или региональной идентичности, - широко распространенное убеждение в том, что все эти рассуждения не имеют практической ценности и могут быть терпимы только ради академического пуризма (без них, мол, исследовательский спектр науки неполон). Это не так, и опыт западных стран доказывает ошибочность таких мнений вполне очевидно. Здесь можно выделить по меньшей мере три области, в рамках которых региональная идентичность имеет огромную практическую ценность.

Во-первых, это область политики. В западных странах давно подмечено, что идентичность как таковая обладает мощным потенциалом для сплачивания людей в устойчивые группы, объединенные общими системами ценностей, сходной реакцией на социальные процессы и единой волей к социальному действию. Она не раз становилась основой для мобилизации общественных сил, притом в целях как созидательных, так и разрушительных; она не раз и с успехом использовалась и прогрессивными общественными лидерами, и простыми демагогами. Многочисленные исследования в области идентичности ведутся на Западе во многом именно ради овладения методами воздействия на социальные группы. Для такого воздействия надо знать, ради чего идет сплочение в подобные группы (ради страховки от социальных невзгод, ради защиты индивидуума группой, ради чувства солидарности, ради разделения ответственности за социально значимые действия, ради прогнозирования социальных контактов по шаблону, для отличения своих от чужих; ради самопознания, наконец, то есть выявления собственных качеств по контрасту с качествами соседей и т.д.).

Западные политики (особенно американские) хорошо понимают практическую ценность и региональной идентичности. Они постоянно взывают к ней ради вербовки избирателей или сторонников своих политических акций, а для этого, разумеется, нужно обладать тонким знанием особенностей такой идентичности.

Показательным примером может служить избирательная кампания Р. Рейгана в 1980 году, за которой автору этих строк довелось внимательно следить ради чисто научных целей. В избирательном штабе Рейгана была целая команда специалистов по политической географии страны - тонких знатоков региональной идентичности разных частей США, и команда эта постоянно вносила существенные коррективы в тон и аргументацию речей Рейгана в зависимости от того, в какой части страны он выступал. Скажем, если Рейган собирался отстаивать необходимость больших военных расходов, то в Миннесоте ему строили речь с учетом того, что здесь избиратели ценят свой тщательно отлаженный общественный уклад, активно участвуют в социальной жизни и вообще выделяются на американском фоне крепостью своих общественных идеалов. Исходя из этого, речь Рейгана изобиловала словами о «безбожных большевиках», угрожающих Америке, которая-де вынуждена экономить на многом, чтобы противостоять «империи зла». Если Рейган переезжал в города Приозерья вроде Кливленда, то тон речи приспосабливался к царящему здесь практицизму: военные расходы - это новые рабочие места, это стимул для местной экономики и т.д. Речи на Юге не стоило украшать аргументами насчет советской угрозы, потому что местные жители, как правило, слишком смутно представляли себе, где этот СССР расположен, и были слишком сильно погружены в чисто местные заботы. Поэтому здесь Рейган в основном сетовал на то, что лихоимцы-демократы совсем запустили коммунальное хозяйство и что он, мол, немедленно все это исправит после прихода к власти, - и лишь «под сурдинку» говорил что-то о военных расходах. На Диком Западе же его речь оснащали грубыми словечками, простонародными выражениями, потому что считалось, что нравы тут все еще весьма «крутые», а социум неустоявшийся («эти козлы-большевики», «я им рога-то пообломаю» и т.п.).

Если бы Рейган по неосторожности или забывчивости перепутал тексты, то кливлендский текст поверг бы миннесотцев в смятение: боже, какой циник, такого нельзя допускать к руководству страной. Разочарованы были бы и жители Кливленда, услышав речь, заготовленную для Миннесоты: такого деятеля можно выбрать в пасторы, но никак не в президенты. Речь, написанная для Дикого Запада, на Юге прозвучала бы как матерщина, потому что южане, как правило, обладают развитым чувством личной чести, у них в цене хорошие манеры...

Кое-кто может возразить, что все это - тема для политической географии. Это не совсем так (вернее, совсем не так). Как наша, так и западная политическая география занята в основном анализом статистики выборов, проблемами геополитики и тому подобными важными вопросами, но региональная идентичность остается вне ее внимания. Региональная идентичность - совсем иной объект изучения, для которого нужны иные навыки и представления, нежели те, на которых базируется политическая география.

Во-вторых, на западе региональная идентичность пристально изучается для организации торговли, притом как оптовой, так и розничной.

Здесь имеются в виду прежде всего исследования территориальных различий во вкусах и склонностях потребителей. Исследования в этой области ведут десятки солидных компаний, которые, используя опросы населения (собственные или заказные), накапливают громадные банки данных, анализируют их и кладут на карты. Эти плоды географической по сути работы представляют собой большую коммерческую ценность, они используются для консультирования торговых сетей и потому редко попадают в открытую печать, но когда это случается, то становится очевидным, что по сути своей это настоящие географические исследования, притом весьма высокого уровня. Здесь есть и работы общего характера (например, о том, что предпочитают кушать американцы в разных концах страны^[2]), и сочинения более конкретные, с описанием распространенности тех или иных типов потребительских товаров по территории страны.

Лучшим (и «самым географическим») образцом такого рода сочинений могут служить книги Майкла Уайса, который попытался обобщить эти вариации товарных предпочтений и выявить на этом основании некие региональные типы американской семьи. Первую книгу об этом он опубликовал еще в 1988 г.^[3], используя данные консультативной фирмы «Кларитас». Затем на той же информационной базе Уайс создал еще более усовершенствованные типологии - в 1994^[4] и 2000 г.^[5]. Здесь речь шла уже о весьма широком спектре бытовых черт американцев, вплоть до политических пристрастий. В результате Уайс вышел на 62 «общинных кластера», объединенные в 15 групп. Это типы американского общежития, типы стиля жизни. Каждый из них был тщательно описан и, что особенно важно для географа, размещен по стране с использованием сетки узловых районов Бюро экономического анализа США. Тем самым для Уайса оказалось весьма важным, чтобы эти «кластеры» были увязаны с реальной территориальной структурой американского общества, с теми его ячейками, которые порождает в стране чувство региональной идентичности.

В развитых странах подобное консультирование вызвало к жизни немало других компаний, которые самостоятельно разрабатывают сетки торговых районов. Подробный анализ таких сеток содержится в курсовой работе С. Фрейдлина^[6]. В ней, в частности, убедительно показано, какое большое практическое, чисто «денежное», значение имеет разработка подобных сеток, основанных на оконтуривании ареалов со специфической региональной идентичностью.

Региональная идентичность у социологов: метафора

Само по себе понятие социальной идентичности давно уже стало одной из главных тем социологии, и по ней созданы целые библиотеки литературы. Речь обычно идет о социальном чувстве индивидуума, которое заставляет его ассоциировать себя с некоей социальной группой на том основании, что у них есть общие интересы и признаки (или индивидууму кажется, что так и есть на самом деле). Это может быть расовая или этническая группа, профессиональная или имущественная, классовая или «образовательная». Все вместе они образуют сложный и порою противоречивый комплекс, который во многом предопределяет или объясняет поведение конкретного человека в социуме.

В этом же ряду находится и региональная (территориальная) идентичность - солидарность с земляками по причине совместного проживания на одной территории в данный момент или в прошлом. Такая идентичность выражается обычно в причислении себя к жителям определенной местности, района, города, его части и т.п. территориальной единицы.

При том огромном внимании, которое уделяет социология проблемам идентичности, можно было ожидать, что региональная идентичность давно и подробно исследована в рамках социологии, так что географу остается лишь заимствовать у нее результаты. На самом деле социологи почему-то совсем не изучали региональную идентичность, и географу это может показаться странным, - особенно когда видишь, что социология не просто забыла про региональную идентичность, но даже сознательно игнорирует ее, делая из этого своего рода лозунг. Рассуждая в рамках этой темы, наши ученые обычно приводят фразу

Бергера и Лукмана, которая стараниями Н. Межевича и А.Филиппова стала почти крылатой: «Мир повседневной жизни имеет пространственную и временную структуры. Пространственная структура здесь нас мало интересует. Достаточно сказать лишь то, что она имеет социальное измерение благодаря тому факту, что зона моих манипуляций пересекается с зоной манипуляций других людей. Гораздо важнее для нашей цели временная структура»^[7]. Правда, к этой проблеме вплотную прилежит тематика «социологии пространства» или «социального пространства», которую трактовали такие видные социологи, как Георг Зиммель (он и придумал эти термины), Т. Парсонс, Э. Дюркгейм; у нас в России этим занимается сейчас, и весьма плодотворно, А. Филиппов, который даже решился на создание «элементарной теории социального пространства».

Однако сделано в этой области все еще очень мало. Хуже того, позволим мы себе заявить: то, что сделано на сей счет в социологии - как классической, так и современной, - не имеет почти никакого отношения к географии. Дело в том, что и классики вроде Зиммеля или Парсонса, и Филиппов жестко отказывают пространству в таких свойствах, которые могли бы повлиять на социальные взаимодействия. Оно для них не просто нейтрально - оно лишено каких-либо свойств.

Вот как пишет об этом А. Филиппов - прямо и недвусмысленно: «"пространство" представляет собой социальную и научную метафору, впрочем, порой весьма наглядную - скажем, в случае с престижными и непрестижными районами в городе, размещением кабинетов начальников и подчиненных в организации и т. п. Во всех таких случаях различие социальных позиций выражается в различии локализаций, т. е. может действительно созерцаться как пространственная форма, однако это вовсе не обязательно. Такое "социальное пространство" - удобное, но все-таки лишь иносказательное выражение, подобно "социальной дистанции" или "социальной лестнице"^[8].

Итак, социальное пространство для нашего социолога - только метафора, так что изучать его свойства пристало скорее языковеду, для всех остальных это было бы наивным ребячеством. В этом Филиппов опирается на Парсонса (вот его слова из той же работы: «Весьма сильно продвинуться вперед в одном из важнейших аспектов нам поможет концепция Т. Парсонса. У Парсонса прежде всего мы находим внятное отрицание значения пространства для анализа социального действия»).

У Дюркгейма его привлекает та же, собственно, мысль: «Пространство само по себе, - говорит Дюркгейм, - не имеет никаких характеристик. Точно так же, как мы отличаем один момент времени от другого, приписывая ему определенное значение (скажем, "прежде/после"), мы приписываем различные определения и пространству ("север/юг", "запад/восток", "левое/правое")». Воззрениям Георга Зиммеля на сей предмет Филиппов посвятил специальную работу - и опять выпятил в ней именно эту идею: «Не географический охват в столько-то квадратных миль образует великое царство <Reich>, это совершают те психологические силы, которые из некоторого срединного пункта политически удерживают вместе жителей такой <географической> области». Впрочем, Зиммель готов оставить за пространством некоторое значение, но лишь вспомогательное: «Не пространство, но совершаемое душой членение и собирание его частей имеет общественное значение. Этот синтез фрагмента пространства есть специфически-психологическая функция, которая - при всех мнимо естественных данностях - совершенно индивидуально модифицирована; но категории, из которых он исходит, подсоединяются, конечно, более или менее наглядно-созерцательным образом - к непосредственности пространства».

Стоит заметить, что Зиммель говорит о пространстве вообще, а не только о социальной его ипостаси, как это делает Филиппов. Термин «социальное пространство», являясь метафорой, вроде бы оставляет место для понятия «пространство социума», в рамках которого было бы позволительно обсуждать свойства пространства. Однако Филиппов полностью солидаризуется с позицией Зиммеля, не делая никаких оговорок насчет возможного «пространства социума», и это заставляет думать, что подобное различение отсутствует у социологов.

Географу трудно понять такое пренебрежительное отношение к пространству, к его роли в социальных процессах. Разумеется, пространство «участвует» в этих процессах не как актор, наравне с человеком; конечно же, решающую роль здесь играют не его «геометрические» свойства, а их восприятие акторами - людьми. И здесь нам кажется весьма убедительным тезис А. Филиппова о том, что пространство может выступать тут в трех, так сказать, ипостасях - с точки зрения наблюдателя (исследователя), с точек зрения участников социального процесса и как «тема» взаимодействия^[9].

Однако встает вопрос: даже если признать, что роль пространства в социальных взаимодействиях сильно опосредована его восприятием акторами (а это знает каждый грамотный географ под именем «перцепции пространства»), может ли это служить основанием для того, чтобы эту роль вовсе исключать? Географу это кажется нелепым. Ведь по Филиппову получается, что социальные взаимодействия не зависят от того, на каком расстоянии друг от друга находятся акторы. По Парсонсу, безразлично, что за пространство лежит на этом расстоянии, - океан или суша, враждебное или дружественное государство, оснащено оно средствами связи или нет. По Дюркгейму, неважно, соседствуют ли акторы друг с другом или разделены другими акторами. По Зиммелю, чувство идентичности, этот душевный порыв, одолевает людей вне зависимости от того, живут ли они территориально сплоченной группой или растворены в других группах.

Что ж, это вполне допустимо как эвристический прием - как нарочитое отвлечение от некоторых обстоятельств для того, чтобы изучать одну сторону предмета (как в модели Тюнена отвлекаются от всего, кроме расстояния). Но в том-то и дело, что социологи твердо уверены, будто бы пространство можно выводить за скобки, потому что оно и в самом деле не обладает свойствами и нейтрально по отношению к социальным процессам. Для них оно такая же метафора, как для лингвистов «пространство языка» или для статистиков «пространство таблицы».

Идентичность региональная и этническая

Подобная позиция социолога покажется любому географу патологической чертой, некоей аберрацией. Ее причины достойны специального изучения науковедами и историками науки. Позволим себе высказать лишь одно предположение. По-видимому, для многих социологов региональная идентичность сильно заслонена идентичностью этнической, которая кажется им гораздо более мощной; региональная идентичность выглядит нередко как некое производное от этнической, возникающее только там, где этнические идентичности пересекаются на территории и порождают конфликт территориального характера.

Это, разумеется, неверно, притом в корне. У этих идентичностей - региональной и этнической - совершенно разные основания, разные механизмы развития, их совпадение друг с другом - частный случай. Стоит подчеркнуть, что особая роль этнической идентичности - явление довольно новое, еще век-полтора назад территориальная идентичность выглядела несопоставимо более яркой, чем этническая, языковая или культурная. «Во времена Французской революции, - пишет Эрик Хобсбаум, - только половина обитателей Франции могло говорить на французском языке и только 12-13% делали это «правильно»; самым разительным примером может служить Италия, где на момент обретения ею государственности только два или три итальянца из сотни действительно использовали итальянский язык дома»^[10]. Из этих примеров ясно, что французов и итальянцев сплотило в единое государство территориальная общность, а не языковая или этническая. В этом смысле почти все нынешние государства - образования территориальные, а не этнические или культурные. По Хобсбауму, из 200 государств дай бог дюжина соответствует принципу «этнической чистоты». По поводу этого принципа Хобсбаум замечает: «Он наверняка поразил бы основателей понятия "государство-нация". Для них единство нации было политическим, а не социо-антропологическим. Оно покоилось на решении суверенных людей жить под одними общими законами и под общей конституцией, вне зависимости от культуры, языка или этнического состава» (но при неизменном условии территориального единства, добавим мы).

Вот некоторые аргументы из области статистики. В мире существуют государства, у которых отсутствие национального или этнического основания закреплено, так сказать, официально, потому что у них есть по нескольку государственных языков. У Швейцарии, Руанды и Боливии их по три, у Сингапура - четыре, у крошечного микронезийского Палау шесть, у ЮАР - 11, а в Индии даже 16 (ассамский, бенгали, гуджарати, хинди, каннаба, кашмирский, малаям, маратхи, орисский, педжабский, санскрит, синдхи, тамильский, телугу, урду, да еще «ассоциированный язык» - английский). Что же касается не только официальных, но вообще «живых» языков, то в Индии их 387, в Нигерии - 505, в Индонезии - 726, а в Папуа-Новой Гвинее 823; десятку самых «многоязычных» стран замыкает Бразилия, в которой 192 живых языка^[11].

Литература о несовпадении этнического и государственного давно уже насчитывает сотни сочинений, и этот тезис можно считать если не общепринятым, то по крайней мере вполне жизнеспособным, уже лишенным какой-либо новизны (в этом отношении удачным представляется язвительность термина, придуманного А.Кустаревым: «национал-государство»^[12].

Географ вряд ли согласится с другой, тоже весьма жесткой традицией социологов, которые исследуют идентичности, - взглядом на это явление как на некую социальную конструкцию, которая возникает и существует в результате целенаправленных усилий политиков или творческой интеллигенции. В этом свете попытки объяснять ее некими свойствами самой территориальной общности людей объявляются премордиализмом (а в современной социологии это страшное обвинение); ученому предстоит исследовать действия элит, а не жизнь самих социальных масс в их историческом взаимодействии друг с другом и со своей географической средой. Правда, Н.Межевич не раз отмечал, что у российских этнологов позиция гораздо мягче, они готовы признать, что идентичность разного рода может появиться у этноса или социальной группы и без участия элиты, а просто под воздействием обстоятельств, будь то наводнение или напор соседней группы. Географ же, в традиционном своем обличье, выглядит настоящим премордиалистом: он как раз нацелен на поиск неких исконных черт территориальной общности, сложившихся под воздействием долгого совместного проживания людей на определенной территории^[13].

Так или иначе, но не остается оснований надеяться на то, что проблема региональной идентичности может быть решена в рамках современной нам социологии, потому что она сознательно и даже боевито устраняется от изучения пространства и его роли в социальных взаимодействиях. Правда, А. Филиппов неоднократно ссылался на то, что сей вопрос изучается социальной географией и даже питал на этот счет некоторые надежды (весьма наивные, на мой взгляд): «...социология пространства на самом деле развивается, но не столько социологами, сколько географами. Здесь, в общем, все логично: если географию понимать как "науку о пространстве", а социальную географию — как науку о человеческом поведении в пространстве, о размещении в пространстве социальных институтов, о планировании пространства, о перемещениях людей, в конце концов, об их представлениях о пространстве, то область социологии пространства будет, кажется, почти исчерпана». Увы, в том же тексте он говорит: «Заметим попутно, что авторов, жалующихся на невнимание социологов к пространству, обилие работ по социальному пространству что-то, видимо, не воодушевляет, равно как и невероятное изобилие сочинений по социальной географии».

С этим приходится согласиться. В социальной географии почти нет специалистов, которые профессионально занимались бы региональной идентичностью или социальным пространством. Среди немногих исключений (зато, правда, сильных) - Михаил Крылов, проводивший на сей счет даже полевые работы, Николай Межевич, который уже опубликовал по этой теме несколько крупных работ^[14], Андрей Манаков, посвятивший этой теме свои диссертации; косвенно, в виде побочной деятельности, исследовали региональную идентичность в России некоторые наши крупные географы (например, В.А. Колосов)^[15].

Особенности региональной идентичности

Региональная идентичность во многом схожа с другими видами идентичностей. Она тоже опирается во многом на социальные мифы об особых качествах местообитания; ее выраженность во многом зависит от наличия и поддержания коллективной памяти, сложившихся ценностей и норм; она выражается в конструировании ее обладателями неких самообразов, в создании специфических черт быта (особенностей одежды, словаря, диеты и т.п.). Сам факт совместного проживания неминуемо порождает у земляков сходные социальные черты. Характеризуя современную обстановку в США, Д. Виклием и Р. Биггерт пишут: «Одно из самых сильных влияний на характер социальных взаимодействий оказывает район. Несмотря на то, что развитие техники сильно облегчило путешествия и сообщения через границы районов, люди по-прежнему предпочитают выбирать себе друзей и знакомых в пределах прилегающего района. Более того, несмотря на большую географическую мобильность в США, семьи сохраняют свое местоположение в одной части страны в течение многих поколений. Неудивительно поэтому, что яркие региональные традиции, которые складывались много лет подряд, остаются вполне различимыми и сегодня»^[16].

Региональная идентичность находится в сложных отношениях с идентичностями другого рода. Есть веские основания полагать, что это отношения конкуренции, а зачастую и антагонизма. Чем сильнее идентичность этническая, тем слабее региональная или классовая. Д. Виклием и Р. Биггерт наглядно показали это расчетами по США, по которым видно, как мощная расовая идентичность жителей Юга препятствует их региональной солидарности - и это несмотря на то, что в случае с американским Югом мы имеем дело с одним из самых ярких проявлений идентичности региональной. Эти авторы параметрически доказали, что у католиков и чернокожих региональная идентичность заметно ослаблена, так как заслонена идентичностью расовой и конфессиональной. Подобные аспекты надо тщательно учитывать при оценке возможных общественных последствий развития региональной идентичности.

Региональную идентичность можно сменить. Это роднит ее с профессиональной идентичностью или имущественной, но резко отличает от этнической и расовой. «Нельзя стать чернокожим или китайцем, - писал Мартин Липсет, - но можно стать южанином». Стоит, однако, помнить, что дело нельзя решить одним переездом - по крайней мере немедленно. Утрата одной региональной идентичности и обретение новой занимает порою срок, сопоставимый с жизнью поколения, и сельские жители порою с громадным трудом привыкают к городскому образу жизни, даже при всем своем желании обрести менталитет горожанина. Более того, не раз было отмечено, что именно в диаспоре, на новом месте жительства сильнее всего проявляет себя изначальная, прирожденная региональная идентичность. Именно в контактах с «чужаками» ее обладатель с особой остротой чувствует ее присутствие в своей ментальности, именно среди новых территориальных соседей она приобретает особую ценность как средство отыскания союзников, именно здесь она напоминает о себе особенно часто - в отличие от проживания в знакомой с детства монолитной среде, где региональная идентичность может не подвергаться испытаниям долгие годы и потому как бы дремать (находиться в дормантном состоянии), порождая иллюзию своего исчезновения. Эти столкновения новой и старой региональной идентичности, колебания в ее актуальности для обладателя составляют особый и важный сюжет социальной деятельности индивида.

Региональная идентичность далеко не всегда означает солидарность ее обладателей друг с другом. Подобно тому, как обладатели одинаковой профессиональной идентичности могут воспринимать друг друга как соперников за место работы, а не только как союзников в борьбе за авторитет и ценность своей профессии, «земляки» тоже могут испытывать друг к другу широкую гамму чувств, а не только желание солидаризоваться в своем социальном поведении. Белый расист из Алабамы вряд ли испытает желание помочь чернокожему, скажем, в Нью-Йорке только потому, что тот тоже родом из Алабамы, и такой чернокожий скорее обратится за помощью к местному белому, потому что склонен подозревать расиста в каждом белом из родного штата. Иными словами, «земляки» переносят на новую почву не только привязанности, но и фобии, предрассудки, антагонизмы, которыми отличалась их социальная жизнь на малой родине, и признание земляка в собеседнике далеко не всегда порождает взаимную склонность к солидарному взаимодействию.

Региональная идентичность, однако, обладает одним очень важным и глубоко положительным свойством, которое не раз отмечали американские исследователи этой проблемы, - способностью объединять людей разных рас, профессий, состояний, уровней образования, ломать или снижать барьеры между этими группами. Примеры вроде расиста и чернокожего отнюдь не господствуют в социальных контактах по поводу региональной идентичности. Их распространенность необходимо, разумеется, учитывать, однако региональная солидарность проявляется гораздо чаще, именно она является закономерностью, и на нее вполне можно рассчитывать. У американских исследователей даже сложилось представление о региональной идентичности как об одном из действенных лекарств против различных фобий и прежде всего против расизма, классовой ненависти и разных видов межгруппового отчуждения. Это лекарственное действие порождено сугубо позитивной закваской региональной идентичности: она основана на особо теплом чувстве к месту обитания, на памяти о его красотах, удобствах и достоинствах (пусть даже порою вымышленных). Именно такой позитивный настрой позволяет растворять межгрупповые барьеры, порожденные недоверием, отчужденностью или враждебностью. В этом качестве региональную идентичность стоит культивировать на государственном и общекультурном уровне - разумеется, в тех ее формах, которые не порождены сплочением ради противостояния конкретным другим «землячествам».

Региональная идентичность далеко не всегда составляет предмет гордости обладателя. Точнее говоря, обладатель может гордиться ею, но лишь втайне, не на людях. Сплошь и рядом ее скрывают (типичный случай - стыдиться своего деревенского происхождения, живя в столице), чураются своих земляков (автору не раз приходилось встречать такое в США среди эмигрировавших из России). Вообще принадлежность к некоей «неполноценной» или третируемой региональной группе может вызывать сильные фрустрации социального (а не только личного) уровня. Такая идентичность лишь в слабом случае ведет к желанию скрыть ее, а в сильном - мобилизует на агрессивные действия в знак протеста. Благо еще, если протест направлен на отвоевание группой равноправного положения, но он может оказаться канализованным (в том числе нарочито) в сторону силового давления на лиц с иной региональной идентичностью, иногда вполне определенной. Так, причисление себя к подавленной региональной группе (может быть, подавленной не на деле, а лишь в представлении обладателя) побуждает к социальной мобилизации и нередко становится лакомой добычей различных политиков, а то и просто демагогов.

Региональная идентичность часто оказывается «многоэтажной», иерархизованной. Житель западной части штата Массачусетс, широко известной своими всеамериканскими культурными мероприятиями во время знаменитого «индейского лета», может гордиться тем, что он с Беркширских холмов, где принято говорить: «Массачусетс? Это там, за холмами». Тем не менее с родным штатом его связывает очень многое, и он охотно причислит себя к его жителям в разговоре, скажем, с выходцем из Калифорнии - тем более что мало надежд на то, что тот слышал о Беркширских холмах. У него наверняка заметной окажется и привязанность к Новой Англии вообще - слишком сильно отличается этот район от других частей США, слишком высока его репутация в стране. Есть у него основания и подчеркивать принадлежность своего места обитания к Северу - по крайней мере, для того, чтобы на него не распространялись подозрения в скрытом расизме, которые нередко адресуют американцам-южанам. Наконец, все это отнюдь не мешает ему остро чувствовать свою принадлежность к великой стране под названием США. Разумеется, такая сложная региональная идентичность присуща жителям далеко не всех частей США и далеко не всех стран мира, однако ее «многоэтажность» несомненна.

Поэтому не следует противопоставлять идентичность региональную и национальную: в общем случае они не только сосуществуют вполне мирно, но и дополняют друг друга; есть основания утверждать. что чувство Родины может быть полноценным лишь при наличии чувства «малой родины». Редкие примеры противостояния этих идентичностей нужно рассматривать либо как социальную патологию, либо как результат того, что региональная идентичность перерастает в национальную из-за уже состоявшегося в социуме отчуждения одной части страны от ее целого^[17]. Поэтому не следует видеть в региональной идентичности неизменную угрозу для единства страны; напротив, ее следовало бы всячески культивировать именно для укрепления целостности государства.

Региональная идентичность обладает своим модусом - она может быть сильной и слабой, обостряться и затухать. Прежде всего, сами нации сильно отличаются друг от друга этим модусом. Сравнение США и России показывает весьма наглядно, что в США этот модус в целом гораздо выше, чем в России, и региональная идентичность в этой стране играет гораздо большую роль в жизни общества, чем в нашей стране. В то же время легко заметить, как быстро растет это явление в современной России, и благодаря этому нарастанию региональная идентичность начинает приобретать у нас значение гораздо большее, чем можно было ожидать по достигнутому ее уровню. Еще 30 лет назад исследования Рут Хейл показали, что в США почти две трети территории покрыты т.н. вернакулярными (обыденными) районами, которые прекрасно знают местные жители и их соседи, а это значит, что на столь обширной территории страны жителям присуще отчетливое региональное самосознание. У нас такие районы еще недавно можно было пересчитать по пальцам: Мещера, Полесье, Поморье, Даурия, несколько других; Урал, Сибирь, Поволжье, Дальний Восток - не в счет, это крупные культурные регионы, как Юг или Запад в США. Сегодня можно почти повсеместно наблюдать возрождение полузабытых районов (вроде Бежецкого верха в Тверской области) или появление совершенно новых (например, Прихоперье на стыке нескольких областей). Этот процесс, кстати, ярко проявился и в бывших «странах народной демократии» - словно слом тоталитаризма снял некий спуд с органичного национального чувства; интересны в этом отношении работы Л. Бьелосиевича по Верхней Силезии и Галиции: он обнаружил, что все еще весьма актуальна социальная память местных жителей об этих районах, культурный расцвет которых завершился столетие назад и которые побывали за это время в составе разных государств^[18].

Региональная идентичность очень часто существует в скрытой форме, исследователю приходится извлекать ее из общественного сознания путем опросов, исследования средств массовой информации, анализа исторических источников и т.п. Особенно типично это для России. На вопрос о месте жительства россиянин чаще всего называет свой почтовый адрес. Иногда удается, с помощью дополнительных вопросов, выяснить, что он живет, скажем, «на Бежецком верху» или «на Ваду», или «в Прихоперье», но гораздо чаще в результате таких опросов, даже самых подробных, остается представление о некоем ареале, на который распространяются социальные связи респондента. Тем не менее очень важно помнить, что подобный ареал существует всегда - как и сама региональная идентичность. Если этот ареал не отрефлексирован в сознании, если он не имеет общераспространенного имени - значит, мы имеем дело с некоей зачаточной идентичностью, которая адресована ареалу, еще не осознанному респондентом в качестве «своего» и которому он еще не готов адресовать свои социальные чувства. Но идентичность существует, как существует и подобный ареал, - просто уже в силу того, что общественный человек всегда располагает свои социальные взаимодействия в конкретном окружающем пространстве, притом чаще всего в слитном и целостном, поддающемся опознанию как нечто целостное и наделенное свойствами.

Можно быть уверенным, что такая зачаточная идентичность наверняка будет актуализирована и станет фактором общественной жизни, как только соответствующий ей ареал подвернется давлению, а его целостность - угрозе (под действием внешних ли, внутренних ли сил - не столь важно). Поэтому не следует обольщаться видимым равнодушием россиян к своей региональной идентичности: вполне очевидное при сравнениях с другими странами вроде США или Франции, это равнодушие лишь маскирует дормантное существование региональной идентичности, которое может быстро смениться активной фазой под действием исторических или преходящих обстоятельств. Хороший тому пример - сегодняшняя Россия, где региональное самосознание растет не по дням, а по часам и застает врасплох не только наших политиков, но и ученых.

Региональная идентичность как основа районирования общества

Понятие региональной идентичности позволяет по-новому смотреть на проблему районирования, которая является, как известно, одной из центральных в «нефизической» географии». Кажется вполне логичным и очевидным, что если мы в общественном районировании, в отличие от районирования экономического, имеем дело в качестве объекта не с бездушными производительными силами, не с косной материей, а с Человеком, наделенным свободой воли и, главное, сознанием и речью, то имеет смысл спросить самого Человека о том, как именно он использует свою свободу воли для самоорганизации в географическом пространстве, как он членит это пространство - иными словами, какова его региональная идентичность. Задавать подобные вопросы машине невозможно, а человеку - не только возможно, но и весьма плодотворно.

Это соображение может в корне преобразовать саму процедуру районирования, его исследовательский аппарат, методологию и методику. Собственная мыслительная деятельность ученого, построение им системы показателей, теоретизирование разного рода и т.д. как бы отступают на второй план перед такой возможностью - узнать у самого объекта ответ на тот вопрос, который составляет суть самого районирования. Тем самым центральной проблемой районирования общества становится не конструирование районов учеными, а «открытие» районов в общественном сознании. Если так, то ядром этой проблемы оказывается, бесспорно, понятие регионального самосознания - или, говоря языком социологии, региональной идентичности^[19].

Разумеется, «узнать у самих людей» - вовсе не значит просто спросить и получить исчерпывающий ответ. Сплошь и рядом прямой опрос населения дает очень мало, потому что рядовые жители зачастую плохо представляют себе региональную свою принадлежность; нередко им невдомек даже суть вопроса. Сам опрос нуждается в работе ученого, в придумывании им способов извлечения нужных сведений из сознания респондентов, причем способы эти бывают иногда весьма вычурными. Тем не менее вполне очевидно, что люди повсеместно выдают, прямо или косвенно, свои территориальные предпочтения, на основании которых и можно судить о том, как именно они сами представляют себе собственный район обитания и свои районы-соседи.

В американской литературе сложились четыре методики исследования территориальных предпочтений жителей. Упомянутый выше прямой опрос представляет собою только одну из них. Она наиболее проста по самой своей идее и, как правило, весьма сложна в практическом осуществлении - как при составлении вопросника, так и при проведении самого опроса. Поэтому она используется довольно редко - как правило, лишь при конкретных «точечных» обследованиях, без претензий охватить опросом всю территорию страны или значительный ее район.

Интересный пример такого рода методики - т.н. «Коммонсен - сус», проект, название которого шаржирует английское выражении «common sense» (здравый смысл), заменяя слово sense словом census (ценз, перепись)^[20]. Проект создан М. Болдуином. Как он сам признается, проект возник из попыток определить, каковы границы района Апстейт Нью-Йорк, откуда Болдуин родом. Болдуин получил образование политолога, но решил, вопреки «классике», спросить об этом самих жителей этой части страны. За несколько лет опрос охватил всю страну, число респондентов перешло за 32 тысячи. Их ответы, обработанные по непростой методике, положены на карты, которые представляют огромный интерес для тех, кто занимается районированием общества.

Не менее интересными оказались карты М. Болдуина, отражающие опрос болельщиков за разные национальные команды - по хоккею, баскетболу, бейсболу, американскому футболу. Выясняется, например, что вся северная часть штата Нью-Джерси болеет в основном за «Нью-Йорк Рейнджерс» - и это несмотря на то, что у штата есть своя прекрасная команда «Нью-Джерси Дэвилс» - та самая, за которую так успешно выступал глава нашего спорта А.Фетисов. Это хорошо отражает тот жестокий кризис идентичности штата, с которым так усиленно боролись его политические руководители; ведь сама команда «Дьяволов» была создана по инициативе знаменитого мэра Нью-Джерси Т.Кина специально (притом вполне официально) ради того, чтобы укрепить среди жителей штата чувство «нью-джерсийской родины». Автору этих строк уже приходилось ссылаться на подобные «ареалы болельщиков», когда возникала нужда приводить доказательства тому, что юго-восточная часть Коннектикута (графство Фэрфилд) относится явно к Нью-Йоркскому району, а не к Новой Англии. В качестве такого аргумента были использованы упоминания в прессе о том, что здесь болеют за «Нью-Йорк Айлендерс», а не «Бостон Бруинс», что очень типично для всей остальной Новой Англии. Новая карта Балдуина ярко подтверждает это. Кстати, на ней видно, что ареал «Бруинс» вылезает даже, притом далеко, в штат Нью-Йорк к северу от города Нью-Йорк, и это снова подтверждает представления, которые формулировал еще

В. Зелинский и согласно которым северная часть этого штата - «Апстейт Нью-Йорк» - представляет собою Новую Англию в широком смысле (New England Extended)^[21].

Вторая методика, гораздо более распространенная - это истолкование косвенных признаков в материальной культуре. В США, например, есть несколько работ по географии монументов в честь погибших конфедератов, то есть воинов армии южан во время Гражданской войны 1861-1865 гг.; считается, что ареал их распространения должен совпадать с границами территории, в пределах которой жители искренне считают себя южанами. У патриарха американской культурной географии В. Зелинского есть работа по географии крытых мостов, которые типичны только для культуры Новой Англии и потому служат хорошим маркером ее распространенности^[22]. К этой же методике можно отнести и работы вроде знаменитого труда Рут Хейл о вернакулярных (обыденных) районах в США, где главным источником сведений служили различные рекламные материалы, «воспевающие» отдельные части страны ради привлечения в них туристов, жителей или покупателей^[23].

Третья методика, самая распространенная и эффективная, использует статистику о движении по территории - движении людей, товаров или информации. Это прежде всего данные о трудовых поездках населения. Они в изобилии и с большой территориальной дробностью собираются во время переписей населения (то есть раз в десять лет). На интернет-сайте Бюро переписей можно бесплатно получить все (!) данные округов за 1970, 1980, 1990 и 2000 годы в виде «шахматки» со стороной более чем в 3 тыс. единиц^[24]. На этой основе Бюро экономического анализа уже много лет конструирует сетку из примерно 170 узловых районов в виде зон тяготения крупных городов^[25].

Вполне логично предположить, что если внутри этих зон тяготения замыкаются трудовые (т. е. главные) поездки жителей, то у этих жителей вырабатывается стойкое представление об этих зонах как о районах своего проживания. Иными словами, своим поведением в географическом пространстве жители выдают свое представление о собственной территориальной организации.

Вариант той же методики - учет циркуляции местных ежедневных газет. Он кажется более косвенным, нежели вариант с трудовыми поездками, но на деле он гораздо более точно соответствует задаче - выявлению региональных предпочтений самих граждан. Ведь если в городе Санта-Барбара, например, легко можно купить «Лос-Анджелес таймс», но нет «Сан-Франциско кроникл»^[26], то это со всей очевидностью показывает, что жители Санта-Барбары живо интересуются новостями из Лос-Анджелеса, потому что причисляют себя к его окружению, а к новостям из Сан-Франциско они равнодушны, т. к. для них это город чужой. Выписка газет - личный выбор человека, это как бы голосование по поводу того, к какому крупному центру тяготеет, по его мнению, его место жительства. Сведения о газетах широко используются разными частными фирмами для составления собственных сеток районирования, приспособленных для нужд планирования розничных продаж.

Наконец, четвертая методика представляет собой исследование литературных источников самого широкого спектра - и путеводителей, и записок путешественников, и сугубо научных работ по фольклору, диалектам, этнографии, истории и т.д., а также, разумеется, художественной литературы. Материал этот весьма труден для использования - как из-за своей огромности, так и по причине малой внятности с точки зрения районирования как такового. Тем не менее это настоящий кладезь ярких деталей и тонких штрихов, действенность которых для сложения образа района искупает все труды.

Примененные вкупе, эти методики дают добротное представление о региональных идентичностях. Однако порознь они этой задачи не решают. Так, сетки районов Бюро экономического анализа или их аналоги поражают своим совершенством, методической отточенностью и обильной статистикой; так и тянет заявить, что районирование американского общества уже состоялось без особого участия географов. Однако это не так. Двести узловых районов отнюдь не исчерпывают тему - и не только потому, что многие из них есть результат большой натяжки (на самом деле сфокусированность поездок на многие узлы довольно слабая), но и потому, что территориальная организация общества выглядит гораздо сложнее, чем простой набор зон тяготения крупных городов.

Районы общества и вернакулярные районы

В исследованиях, связанных с проблемой региональной идентичности, все чаще используется термин «вернакулярный район» и его производные. Как правило, при этом имеется в виду часть территории, жители которой осознают ее как собственное обиталище и которая в этом качестве может быть представлена как часть общественного сознания данной социальной группы (не сама по себе, конечно, а в виде представления местных жителей о ней). Подобное представление сплачивает местных жителей в группу единым отношением к этой территории, на базе которого может строиться единая реакция на воздействие на «их» территорию, что во многих случаях открывает возможность их мобилизации на сплоченные общественные акции (как стихийной, так и организованной или спровоцированной). Сплошь и рядом общность территории порождает в жителях некие общие черты, отличающие их от соседей, и представления об этом служат основой для новой общности - даже в тех случаях, когда эти представления не имеют под собой реальных оснований, являясь лишь типичным социальным мифом^[27].

Между тем в культурологических науках термин «вернакулярный» имеет значительно более узкий смысл, и есть веские основания для того, чтобы эти границы сохранить и у нас в географии. Вернакулярный - значит обыденный, идущий как бы снизу, не связанный с научной или художественной рефлексией, а рожденный словно по наитию, интуитивно. Такова, например, вернакулярная архитектура - избы, служебные постройки. Она может базироваться на устойчивых народных традициях, но у нее нет авторов-зодчих, есть лишь архитектор-искусствовед, который может изучить эти избы, подметить в их структуре некую регулярность, некое эстетическое начало и т.п.

Точно так же под вернакулярным районом понимается район, который осознан самими жителями, но у него нет автора-районолога, а есть (может быть) лишь географ, который изучит артефакты, отражающие сознание местных жителей, опросит их и на этом основании оконтурит район и даст характеристику ему как району, а его жителям - как территориальной общности людей, сплоченных проживанием на единой территории.

При более внимательном изучении самого феномена общественной перцепции района становится очевидным, что феномен этот не укладывается в рамки района вернакулярного. Есть, например немало случаев, когда ученые убеждаются с помощью своих средств анализа, что в данном ареале явно сложилась территориальная общность людей с самобытной системой ценностей, однако местное общественное сознание не фиксирует чувства общности жителей данного ареала - то ли оно запаздывает, то ли сама общность выражена недостаточно сильно, то ли форма выраженности затруднительна для восприятия, то ли субкультура жителей этого ареала, так сказать, «аспатиальна», то есть ставит единство территории на низкое место в своих приоритетах. Такой район никак не назовешь вернакулярным, тем более что в таких случаях у него не складывается и наименование, но его существование как ячейки территориальной структуры общества несомненно.

Подобная ситуация весьма типична для крупных территориальных общностей людей, для обширных районов, на которых складывается весьма целостная общественная структура, располагающая, как правило, особой системой ценностей, широким спектром как хозяйственных отраслей, так и социальных ролей. Представление о таких районах присутствует в сознании не только местных жителей, но зачастую в сознании общенациональном. Словом, это весьма сложное образование, которое трудно совместить полностью с понятием вернакулярного района.

Между тем существует и другая сторона этого феномена, к которой понятие вернакулярного района приложимо как нельзя лучше. Она настолько важна для всей парадигмы общественной географии, что вполне заслуживает того, чтобы именно ей достался, так сказать, этот отличный термин. Речь идет о тех многочисленных случаях, когда территориальный размер района не особенно и велик, но в его пределах общественное сознание четко фиксирует территориальную общность, дает ее общепринятое название, а местные жители остро ощущают свою принадлежность именно к этому району и ставят свое благополучие в зависимость от благополучного состояния этого района. В этом региональная идентичность находит свое самое яркое и действенное проявление, в этом «географизм» общественной жизни воплощается особенно очевидно.

У таких проявлений, которые можно смело назвать вернакулярными районами, есть несколько черт, которые решительно отличают их от тех районных образований, про которые речь шла раньше. Вернакулярный район чаще всего известен самим его обитателям и непосредственным его соседям, потому что он служит важным способом маркирования «своей» территории (а для этого границы должны быть известны как минимум обеим сторонам, даже если они оспариваются ими). Он редко получает известность общенациональную. Культурная специфика его жителей носит обычно мифический характер, т. е. приписывается им либо соседями, либо ими самими. Это связано прежде всего с небольшими, как правило, размерами вернакулярного района, в рамках которых просто невозможно обособить свое культурное развитие. Типичные примеры - т.н. Кацкая волость в Ярославской области, ареал длиною около 200 км, весьма изолированный лесами, болотами и границей области, а потому несколько преуспевший в создании своего словаря (сотни слов, понятных только местным жителям), или «Инленд Эмпайр» на восточной окраине агломерации Лос-Анджелес, названный так ради противопоставления субкультуре Лос-Анджелеса, построенной во многом на контакте с океаном.

Одним словом, вернакулярный район чаще всего обслуживает местные нужды - делимитацию, отличение «других», укрепление собственной региональной идентичности. Он не выходит на общенациональную арену, не играет сколько-нибудь заметной роли в историческом развитии страны, где он, как правило, мало кому известен. Именно поэтому стоило бы, на наш взгляд, закрепить этот термин только за районами сравнительно низкого ранга и не распространять термин «вернакулярный» на все районы общества.

В то же время хотелось бы предостеречь от недооценки вернакулярного района. Этим сильно грешит не только наша, а даже американская география, потому что в ней вернакулярный район уподоблен явлениям некоего краеведческого или этнографического толка. Нет, в рамках общественной географии вернакулярный район уместнее наградить титулом своего рода «монады», исходной смысловой единицы для анализа территориальной структуры развитого современного общества.

* * *

Исследования в области региональной идентичности необходимо всемерно форсировать. В этом нуждается не только наша география, в этом остро нуждается наша страна. Встав на путь демократического развития и рыночной экономики, мы неминуемо столкнемся со стремительным усложнением общественного бытия, которое после стольких лет жесткого принуждения развивается свободно, в основном под воздействием импульсов самоорганизации. К числу таких импульсов относится и региональная идентичность, которая растет на наших глазах с удивительной скоростью. Опыт других стран показывает, что региональная идентичность не только отказывает сильное влияние на общественную практику, но и таит серьезные угрозы политического свойства, если ее начинают использовать демагоги и лукавые политики. Общество должно осознавать особенности своей территориальной структуры и ее разнообразие, должны отдавать себе в этом отчет и власти предержащие. Управлять живым, деятельно организующимся обществом, его многочисленными стихийными процессами можно только при здравом понимании сути этих процессов. Навыки управления обществом тоталитарным для этого малопригодны из-за своей простоты, прямолинейности и акцента на насилие. Это касается всех сторон общественной жизни нашей страны, но среди них мало таких, где дефицит знания был бы столь велик и удручающ, как в области территориальной, в ощущении разнообразия своей страны, в понимании сути региональной идентичности. Без овладения этим знанием браться за управление обществом - все равно что садиться за штурвал самолета, располагая лишь навыками кучера.

[1] Смирнягин Леонид Викторович – д.г.н., профессор МГУ им. М.В. Ломоносова
^[2] Shortridge B., Shortridge J. (eds). The taste of American place: a reader on regional and ethnic foods. NY: Rowman and Littlefield Publishers, 1998.
^[3] Weiss M. The clustering of America. NY: Harpers and Row, 1988.
^[4] Weiss M. Latitudes and attitudes: an atlas of American tastes, trends, politics and passions. NY: Little, Brown and Co. 1994.
^[5] Weiss M. The clustered world: how we live, what we buy, and what it all means about who we are. NY: Little, Brown and Co, 2000.
^[6] Фрейдлин С. Деловое районирование в США. Курсовая работа кафедры социально-экономической географии зарубежных стран географического факультета МГУ, 2005 (на правах рукописи).
^[7] Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М.: 1995.
^[8] Филиппов А. Смысл империи: к социологии политического пространства // Вопросы социологии. 1992. № 1.
^[9] Вот этот интересный текст:
«Проведем различение нескольких значений понятия "пространство".
1. Наблюдатель социальных событий может усмотреть, что участники социального взаимодействия неким образом пространственно размещены
относительно друг друга, т. е. пространственное размещение тел участников для него есть важнейшее определение созерцаемой социальности.
2. Наблюдатель принимает в расчет не пространство взаимодействия, каким его видит он сам, но значение, какое придают пространству взаимодействия участники взаимодействия. Он отличает, таким образом, свое видение пространства от социальных представлений о пространстве.
3. Наблюдатель отличает от этого само собой разумеющегося для участников пространства взаимодействия пространство как смысловую тему, как нечто обсуждаемое, структурирующее коммуникацию. Он различает, таким образом, свое видение пространства, социальное значение пространства, не рефлектируемое, но принципиально важное для участников взаимодействия, и пространство, как оно осознается и обсуждается этими последними» (op. cit.).
^[10] Hobsbawm Eric. Language, Culture, and National Identity // Social Research. 1966. № 4.
^[11] Maxwell B. Big book of geography: mind-buggling facts from around the world. N.Y.: Barnes and Nobles, 2004. P. 223-224.
^[12] Кустарев А. Национал-государство, его наследники и наследие // Государство и антропоток. http://www.antropotok.archipelag.ru/text/a195.htm.
^[13] Показателен пример книги Патриции Лимерик по истории американского Запада, которую она назвала очень выразительно - «Something in the soil», то есть «Что-то особенное в самой почве». В этой книге рефреном проходит мысль о том, что сама природная среда американского Запада, его новейшая культурная история заставляли меняться каждого, кто приезжал сюда жить, и меняться в строго заданном направлении. Эта заданность в описании П. Лимерик - чистой воды премордиализм. (Limerick P. Something in the soil: legacies and reckonings in the New West. N.Y.: L.: W.W. Norton, 2001.
^[14] См., например: Межевич Н. М. Некоторые аспекты формирования региональной идентичности в приграничных районах // Современные отношения РФ и ЕС: десять лет после подписания соглашения о партнерстве и сотрудничестве. СПб: СПбГУ, 2005.
^[15] Недавно вышла добротная работа англичанки Джессики Прендергаст из Лестерского университта «Региональная идентичность и территориальная целостность России», где в обширной библиографии по русской региональной идентичности явно господствуют иностранные имена - что весьма печально, но характерно (Prendergast J. Regional Identity and Territorial Integrity in contemporary Russia. March 2004).
^[16] Weakliem D., Biggert R. Region and Political Opinion in the Contemporary United States // Social Forces. Vol. 77. 1999.
^[17] В этом свете странной выглядит попытка А. Каспэ делать глубокомысленные выводы из противопоставления данных по разным странам о региональной и национальной идентичности: ему кажется, что региональная идентичность заслуживает внимания лишь там, где она сопоставима по силе с общенациональной.
^[18] Bialasiewicz, L. 2002: Upper Silesia: rebirth of a regional identity in Poland // Regional and Federal Studies. 2002. V. 12. P. 111-132; Another Europe: Remembering Habsburg Galicja // Cultural Geographies. 2003. v. 10. №1. P. 21-44.
^[19] Некоторые эксперты усматривают различия между этими терминами, полагая идентичность свойством, которое может быть отрефлексировано личностью и стать частью его самосознания. Нам же представляется, что идентичность заведомо есть психологическое состояние личности, а не внешняя для нее адресация «по месту жительства».
^[20] http://geography.about.com/gi/dynamic/offsite.htm?site=http://common-census.org/index.php
^[21] http://commoncensus.org/maps/nhl_1280.gif.
^[22] Zelinsky W. American Barns and Covered Bridges // Geographical Review. 1958. Vol. 48. № 2. P. 296-298.
^[23] Hale R. A Map ofVernacular Regions in America: Unpublished doctor dissertation. University of Minneapolis, 1971.
^[24] http://www.census.gov/population/www/socdemo/journey.html.
^[25] http://www.bea.gov/bea/regional/docs/econlist.cfm.
^[26] Проверено автором неоднократно. В штате Невада автору довелось проехать по междуштатной автостраде № 80 и обнаружить, что в г. Баттл-Маунтин продаются газеты и из Рино, и из Твин-Фоллс; это означало, что городок этот стоит на границе зон тяготения Рино и Твин-Фоллс (Смирнягин Л. В. Йеллоустон. Дневник путешествия // Гуманитарная география, научный и культурно-просветительский альманах. Вып. 1. М.: Ин-т наследия, 2003. С. 230-282).
^[27] В 80-е гг. при проведении студенческих практик в Закавказье мне доводилось встречать утверждения, согласно которым выходцы из Нахичевани отличаются в Азербайджане особой честностью, жители Гянджи (в то время Кировабада) слывут храбрецами и т.п. Эти представления были столь укоренены и категоричны, что, по словам моих респондентов, если командир выкликает перед строем солдат «Кто смелый, шаг вперед!», то житель Гянджи, кем бы он ни был по своему характеру на самом деле, просто вынужден будет сделать этот пресловутый шаг, если его однополчане знают, что он из Гянджи.