Этнизация городского пространства: попытка определиться в исследовательском поле

Дятлов В.И.[1]
(Введение к разделу "Этнизация городского пространства" монографии "Переселенческие общества Азиатской России: миграции, пространства, сообщества. Рубежи XIX-XX и XX-XXI веков/ Науч. ред. В.И. Дятлов, К.В. Григоричев. Иркутск: "Оттиск""), с. 211-223)

Этнизация городского пространства - такая постановка вопроса требует определиться в том, что понимается под этнизацией. Этничен ли вообще городской ландшафт? Возможно ли, чтобы городская среда была до какого-то момента не этнической - и вдруг по каким-то причинам принялась этнизироваться? Если да - то в чем это может выражаться?

Или же это проблема актуализации этничности? Естественно, что горожане - помимо всех других своих идентичностей - еще и этнофоры. В обычных условиях соответствующий пласт отношений между ними может быть менее актуальным, чем другие. Но по каким-то причинам этнический фактор вдруг (или не вдруг, а постепенно) увеличивает свою роль в жизни городского сообщества. Он становится чрезвычайно важным или даже решающим в жизни города, в характере его связей, отношений и конфликтов, в его трансформации. Возможно, это и дает основание говорить об этнизации отношений, этнизации городского пространства.

Иначе говоря, этничность городского пространства - это не синоним того очевидного обстоятельства, что любой город полиэтничен. Как любят говорить и писать чиновники (а иногда даже и ученые), «у нас в городе живет сто национальностей». Придумываются количественные критерии, которые определяют моно- или полиэтничность того или иного города. Иногда, исходя из этого, выстраивается политика властей. В спокойные времена она вроде бы работает, по крайней мере - не мешает, а в турбулентные, всегда наступающие для властей внезапно, становится уже не до процентов.

Проблема видимо лежит в другой плоскости. В той роли, которую играет этничность в жизни городского сообщества. В том, что этничность манифестируется - или не манифестируется. Играет значимую роль в публичном пространстве - или остается частным делом. При таком подходе, этнизация - это процесс манифестации, а значит, мобилизации этничности, выхода ее в публичную сферу.

Что может стать причиной этого? При каких обстоятельствах горожанам вдруг становится нестерпимо важна их «национальность»? Ведь не может же нормальный человек каждый день засыпать и просыпаться с мыслью: «Я русский! Какой восторг!». Или с аналогами этого суворовского афоризма для других национальностей. Конечно, всегда и везде имеются «этнические предприниматели», для которых их «национальность» является профессией и товаром. Но ведь для товара нужен рынок. И вновь возникает вопрос - при каких условиях и обстоятельствах, по каким причинам этничность становится действенным инструментом мобилизации, когда она делается мощным регулятором взаимоотношений в городе?

Не претендуя на создание всеобъемлющей типологической схемы, выделим несколько важных для нас случаев.

Этнизация может происходить как результат спонтанного процесса - через урбанизацию, приток сельского населения. В результате урбанизационных процессов в город идет мощное проникновение новичков. Они инокультурны уже по условию - в качестве вчерашних крестьян. Но иногда их инокультурность может быть и этнически маркированной. Тогда крестьянин может оцениваться горожанами и как «деревенщина», и как этнически чужой. Особенно, если новички выделены языком, религией, обликом. Эти мигранты с трудом адаптируются к городу, приносят с собой собственные привычки, манеры, уклад и образ жизни, модели социальной организации, непривычные, а то и глубоко чуждые старожилам-горожанам. Вытекающая отсюда негостеприимность городского сообщества может формировать у них агрессивные реакции. Возможна борьба за ресурсы - экономические или символические. И тогда неизбежное напряжение между горожанами и новичками может быть выражено и в этнических категориях, приобретать этническое измерение и окраску.

Однако город переваривает новичков, постепенно «выделывая» из них и, особенно из их детей, горожан. Это нивелирует культурные контрасты и может (хотя и не всегда) снимать и этнически-маркированное напряжение. Правда, адаптационные возможности города имеют свои пределы - и если интенсивность миграционного притока превышает их, то город может захлебнуться, сменить свой облик, рурализироваться. Это процесс конфликтный - и также может принимать форму этнизации.

Вариантом этого процесса может стать интенсивный приток трансграничных мигрантов. Видимым результатом становится появление в городском пространстве этнически маркированных элементов. Это могут быть вывески, надписи, элементы непривычного дизайна, которые манифестируют присутствие в городе чужеземцев. Растет число этнических рынков, предприятий этнического общепита. Их значение в том, что это место постоянного и повседневного контакта представителей различных этнических групп, старожилов и мигрантов. На этническом рынке люди вступают в контакты не только как продавцы и покупатели на рынке, но и как этнофоры, представители разных культур. Горожанин идет на китайский рынок не только за товаром, но и за китайскостью. Соответственно актуализируя и собственную этничность. Особенно важен этнический общепит, который выполняет не только свои прямые функции, но и задачи культурного представительства. В мире сформировался устойчивый спрос и мода на этническую кухню, этнические рестораны. Мода на них пришла и в Россию. И это не только гастрономический, но и культурный феномен^[2].

Завершенным выражением этого процесса становятся места жилищной концентрации мигрантов: гостиницы, общежития, этнические кварталы, чайнатауны. Почти двухвековой опыт присутствия чайнатаунов в европейском мире показывает, что они могут выполнять, одновременно или последовательно, разнообразные функции. На первых порах важнейшей является задача первичной адаптации мигрантов к принимающему обществу, затем - места концентрации общинной инфраструктуры. Позднее же на первый план выходит функция производства и продажи этничности как туристического товара. В любом случае, для городского сообщества важна функция этнического представительства. Интересно, что в России чайнатаунов нет - и перспективы их появления весьма туманны. Однако в символическом пространстве они существуют давно и прочно, также становясь элементом этнизации городского пространства^[3].

Смена городом своих функций

В силу многих исторических причин город может менять свои функции. Иногда быстро, внезапно и радикально. Это может сопровождаться и изменением состава его населения. Вернее - структуры населения и характера взаимоотношений в городском сообществе. В некоторых случаях это становится этнически маркированным процессом.

Классические примеры таких процессов дают имперские города после империи. Города, обслуживавшие общеимперские функции и потерявшие смысл существования после их исчезновения. Иногда это приводит к их упадку, деградации и прозябанию. Чаще же к обретению новых функций. Происходит при этом и смена населения - через уход, выдавливание (изгнание) одних групп и приход, иногда искусственное привлечение других. Население меняет функции, статусы, жизненные стратегии и практики.

Классические траектории подобного развития демонстрируют, например, Баку, Рига, Ташкент, Одесса в дореволюционную, советскую и пост-советскую эпохи. Более далекий от «родных осин» пример - египетская Александрия. Имперский город - понятие довольно условное. Как, впрочем, и сама империя. Вряд ли стоит здесь вторгаться в бурно текущую сейчас дискуссию об империи и имперскости. Достаточно отослать к журналу «Ab Imperio». Для нас важно то, что в рамках этого феномена предполагается существование городов, обслуживающих общегосударственные нужды или задачи центральной власти. В каком-то смысле - это форпосты, представительства центральной власти, осуществляющие те или иные общегосударственные задачи. Иногда - как в случае с Одессой, Александрией, другими левантинскими городами - функции обслуживания международной торговли, задачи терминала между экономиками своих стран и мировым рынком.

В этом их принципиальное отличие от городов, чьей основной функцией является обслуживание нужд прилегающего региона - хинтерланда. Возможно, характер отношений с хинтерландом и может быть основным признаком имперского города. Точнее - степень отчужденности от него. Конечно, имперский город не изолирован от хинтерланда - он обслуживает городские нужды прилегающей сельской территории попутно, просто фактом собственного существования. В случае с городами - торговыми терминалами это особенно видно.

Специфические функции формируют особый состав и структуру населения. Особый тип социальных связей и отношений. Специфическую культуру. И все это принципиальным образом отличается от того, что господствует в хинтерланде. Иногда это выражается и в этнических категориях, вплоть до того, что город и хинтерланд говорят на разных языках. Русский язык был языком повседневного общения для многонационального населения позднеимперских Баку, Тифлиса, Вильно, Ковно и Ташкента, советских Баку, Риги, Таллина, Ташкента и Алма-Аты. Для имперского города характерна этно-культурная гетерогенность, космополитизм, открытость. В любом случае - это не органическая часть хинтерланда в экономическом, социальном и культурном отношениях.

Характерна, например, динамика национального состава Ревеля, будущего Таллинна (табл. 1). Это был немецкий город в Российской империи. Вначале - по большинству населения, главное же, по языку общения, образу жизни, управлению. Эстонцы, которые хотели завоевать там экономические или социальные позиции, принимали немецкий язык, одежду, манеры, германизировали свои имена, подчеркивали свою дистанцию от деревенского прошлого. В языке самоописания эстонского сообщества столица Эстляндии воспринималась как инонациональное пространство, а вертикально мобильные эстонские элементы, проникающие в городскую среду, описывались в немецких терминах социальной и культурной иерархии. Положение меняется во второй половине XIX века, с развитием индустриализации и изменением демографического баланса города. Динамика смены структуры национального состава стала результатом модернизации, урбанизации и притока эстонского населения. Формируется эстонский средний класс, вначале германизированный. Однако происходит его самоорганизация через культурные общества, консолидированную борьбу за позиции в муниципалитете. Город становится площадкой, средой модерного национального развития. Таким образом, вначале хинтерланд приспосабливается к инонациональному городу, затем начинает его осваивать и преобразовывать^[4].

Таблица 1. Национальный состав населения Ревеля (%)[5]

И вновь возвращаемся к вопросу: что будет, если перестанут быть актуальными имперские функции? Чаще всего - вместе с империей. Если у города появляется новый набор или новая иерархия функций и задач? И здесь чрезвычайно интересен пример трансформации египетской Александрии. Замечательную картину жизни этого города середины ХХ в. мы можем найти в «Александрийском квартете» Лоренса Даррелла^[6]. Город возродился в свое время для обслуживания мировой торговли, для подключения к ней египетской экономики. По оценкам современников, это было место, где «в ходу все языки и все валюты», город был «плавильным котлом рас, религий, обычаев и языков. Местом встречи людей Востока и Запада»^[7]. Этот космополитичный город вообще было трудно охарактеризовать в этнических категориях - его населяли представители самых различных религий, национальностей и культур. Они одинаково свободно говорили на многих языках, обучали своих детей во французских, английских, греческих, армянских школах. Зачастую они и сами затруднялись в определении своей этнической идентичности. Они могли иметь египетское подданство, паспорта европейских стран или были апатридами. Это был вопрос обстоятельств и удобства. Их часто называли левантинцами. Они были больше связаны и близки по культуре с жителями Бейрута, Стамбула, Смирны, Марселя или Пирея, чем с арабами из соседних деревень и городков. Своей энергией, предприимчивостью, капиталами, знаниями, опытом они вносили огромный вклад в экономическое и культурное развитие Египта. Представители арабской элиты, особенно предпринимательской, перенимали их образ и стиль жизни.

Однако в массе своей они были индифферентны к задачам национальной независимости и строительства египетской государственности. Решавший именно эти задачи республиканский режим, сформировавшийся после Июльской революции 1952 г., примириться с таким отношением не мог. Политика интенсивного нациестроительства, укрепления национальной государственности, господство националистической идеологии и политики, сопровождаемые этатизацией экономики и социалистическими лозунгами, радикально изменили городское пространство Александрии. Подверглись репрессиям и конфискациям, были высланы, выдавлены или уехали сами десятки тысяч евреев, греков, армян и прочих левантинцев. Город арабизировался, перестал быть открытым миру и космополитичным. Этатизация экономики изменили и место города в мировых хозяйственных связях, способствовала его провинциализации.

В чем-то похожие трансформации пережила и переживает сейчас Одесса. Она возникла сразу для выполнения имперских функций торгового терминала. Ее появление и развитие не диктовалось нуждами хинтерланда и шло не за счет его ресурсов, в т. ч. человеческих. По этническому и культурному составу населения, укладу жизни, экономическим функциям это был левантинский город. Сформировалась и особая культура. Немецкий путешественник середины XIX века писал: «Русский является языком простых людей, слуг, рынка и порта, а также официальным языком власти. На итальянском говорят итальянцы и греки, это язык коммерции и биржи. На французском говорят в изысканных кругах... Смешение языков, которое наблюдается почти везде в России, достигает поистине вавилонского уровня в Одессе»^[8]. С советских времен начался, а в эпоху независимой Украины резко ускорился, процесс изменения функций города. Он стал превращаться в типовой областной центр. Вместе с этим менялся и состав населения, уклад жизни, тип взаимоотношений. Происходит поглощение города хинтерландом.

Старая Одесса превращается в легенду, миф, анализу которого посвящена статья В. Сквирской и К. Хэмфри^[9]. И весьма важно то, что ключевой составляющей мифа является ностальгия по прежней открытости и космополитизму. «Ряд ключевых объектов одесского мифа - свобода, торговля, юмор, одесский язык, гармоничное или космополитическое сосуществование». «Несущим» элементом мифа сегодня является традиционное этническое многообразие города, которое изображается главным образом в ключе мирного сосуществования и городского космополитизма par excellence». «Среди тех, кто считает себя коренным одесситом, бытует мнение, что Одессе угрожает «растворение в Большой Булдынке», то есть во все разбухающей массе приезжих из украинской провинции. И хотя некоторые из наших респондентов надеются, что приезжие, набравшись опыта общения, местных выражений и одесских навыков сосуществования, смогут постепенно вписаться в Одессу, основная проблема с поселенной преемственностью им видится в том, что самих носителей одесских черт становится все меньше».

Бывшие имперские города часто становятся важнейшим инструментом, «фабрикой» нациестроительства. Особенно если такая задача ставится осознанно и проводится в жизнь политическим режимом. Вбирая в себя население хинтерланда, они не просто превращают его в горожан. Они выстраивают из них нацию. Нациестроительство - процесс городской, невозможный вне городской культуры и городского типа отношений, без городских слоев, которые собственно и формируют нацию.

Поглощение таких городов иноэтничным хинтерландом по условию конфликтно. Происходят рурализация города, изменение его этнического состава, выдавливание (или изгнание) одних его фракций, рост других. Радикально уменьшаются космополитизм и открытость, что неизбежно ведет к сокращению влияния, авторитета, иногда и численности, связанных с эти слоев и социальных групп. Но этот конфликт, в принципе традиционный для процесса рурализации городского пространства в условиях ускоренной урбанизации, приобретает новое измерение в контексте процесса и политики нациестроительства. Это уже не просто столкновение культур и интересов «понаехавшей деревенщины» и «шибко грамотных, наглых и шустрых» горожан.

Это конфликт между формирующейся и формируемой нацией в этническом ее понимании и теми, кто не вписывается в этот процесс, кто считается чуждым или даже враждебным ему. Результаты могут быть самыми печальными для них - достаточно вспомнить левантинцев насеровского Египта, погромы и изгнание армян из независимого Азербайджана, массу других печально известных примеров. В качестве препятствия нациестроительству могут оцениваться не только этнические группы. Иногда в чужеродности и анти-национальности обвиняются, например, «городские казахи» в Казахстане^[10].

Пример независимого Казахстана чрезвычайно важен для понимания проблемы. Это уже не осколок империи, случайно получивший независимость, это пример интенсивно и сознательно формируемой нации. Причем нации, понимаемой (несмотря на все колебания) в этническом измерении. Казахстан демонстрирует и несколько вариантов трансформации городского пространства в русле этого процесса. Здесь и бывшая носительница имперских функций Алматы, потерявшая столичный статус, но не реальное влияние, здесь и выстраиваемая на базе былого областного центра столица Астана.

Здесь и провинциальный Усть-Каменогорск, русский город в окружении русского по преимуществу хинтерланда (Рудный Алтай). Часть этой исторически сложившейся земли. В этом смысле - это не имперский город. Город индустриальный - с соответствующим набором профессиональных и социальных групп. Город, исторически больше связанный (по многим параметрам) с соседними регионами России, а не с Казахстаном в его нынешних границах. В советскую эпоху он вместе с частью области был включен в состав Казахстана для создания городского, индустриального компонента социалистического варианта нациестроительства. Но функции формирования властных и культурных компонентов конструируемой социалистической нации были возложены на столичную Алма-Ату.

Что же происходит с этим городским сообществом в условиях интенсивного нациестроительства эпохи независимости? Сочетаются и создают кумулятивный эффект несколько процессов. Идет ускоренная эмиграция русскоязычного населения (европейцев), особенно в 1990-е годы. Происходит интенсивная (в т. ч. в результате сознательной государственной политики) урбанизация и приток иноэтничного для города казахского населения. В город приходят крестьяне, казахи - но не в качестве низкостатусных новичков, стремящихся войти в городское сообщество через принятие его норм, правил, языка, моделей поведения и т.д. Как это было, например, во время массового притока мусульманского (татарского и башкирского) населения в Ярославль на заре социалистической индустриализации. Это были пауперизированные крестьяне, согласные на тяжелую и грязную работу, на крайне низкий жизненный уровень, на жизнь в трущобах, бараках^[11]. Здесь же в город приходят люди, ощущающие себя представителями господствующей нации. Приходят как хозяева. Это происходит в русле казахизации как целенаправленной государственной политики. Проводится курс на изменение этнического состава населения (привлечение оралманов, спокойное отношение к эмиграции не казахов), казахизация госаппарата, смена названий городов и улиц, соответствующая языковая, образовательная политика и т.д.

Стоит особо отметить имеющую огромное символическое значение ономастическую трансформацию городского пространства. Еще в 1990-х гг. С. Панарин так писал о ее целях и последствиях: «Наглядное подтверждение тому, что угроза (дискриминации. - В.Д.) может осуществиться, русскоязычные получают в стирании новыми хозяевами топонимических и иных символов былого русского преобладания в культурном пространстве Казахстана. Маркировка пространства новыми, чисто казахскими символами в одних случаях вызывает раздражение просто потому, что затрудняется пространственная ориентация (и тут многие казахи в своем недовольстве солидарны с русскими). Но в других случаях - и особенно на севере и востоке, где русская топонимика и ономастика насчитывает не одно столетие - она воспринимается как сознательное принижение вклада русскоязычных в окультуривание этого пространства и как прямое отрицание давнего присутствия русских в подвергающихся переименованию населенных пунктах. В таких случаях людям кажется, что новая власть покушается на их прошлое, старается подорвать веру в достоинство предков, а значит - и их собственное достоинство»^[12].

Начался неостановимый процесс превращения русского по преимуществу Усть-Каменогорска в казахский город. Хотя, конечно, в случае эволюционного сценария развития событий это не очень быстрый процесс - в индустриальном городе вытеснить и заменить казахами профессиональные слои, связанные с индустрией, сложнее, чем произвести подобную операцию в сфере власти, науки и культуры.

Этнизация как проект

Бывают ситуации, когда город внезапно наделяется имперскими функциями. Примером такой ситуации стало развитие русского уездного Верхнеудинска, ставшего по воле Советской власти столицей бурятской автономии Улан-Удэ. Город обрел функцию инструмента нациестроительства в советском варианте. Прежние функции не исчезли, но были оттеснены на задний план новыми, властными задачами. Прежний хинтерланд не исчез - он растворился в новом. Вместе с функциями изменился и состав населения. Хотя меняться он начал раньше - в ходе Гражданской войны. В этническом плане это выразилось в уменьшении еврейского компонента^[13]. В связи же с новыми функциями смена этнического состава происходит не за счет вытеснения старого населения, а благодаря массовому притоку нового, в значительной степени бурятского.

Улан-Удэ можно рассматривать в категориях проекта. Реализуя политическую задачу, город создает нацию из партикуляристского племенного населения. Создает, конечно, не на пустом месте. В последние десятилетия имперской России сформировался немногочисленный, но мощный по интеллектуальному потенциалу, общественно активный слой европейски образованной (через русский язык, культуру и систему образования) бурятской интеллигенции. Она накопила огромный политический опыт и приобрела вес и влияние в годы Гражданской войны. Национальный эксперимент Советской власти объединил этот слой и город, в котором до этого буряты практически не жили. Именно город стал инструментом выращивания современной городской нации. Ибо нация может быть только городской. Целенаправленно формируются новые социально-профессиональные группы - номенклатура, интеллигенция, городские средние слои, рабочие. Пауперизированное сельское население становится материалом для социальной инженерии. Одновременно создается система социальных лифтов. Все это происходит в контексте социалистической индустриализации. Создается (и для индустриализации, и для нациестроительства) система образования - от детских садов до высших учебных заведений. Это важнейший социальный лифт. Еще более значимый лифт - политика коренизации^[14]. Выстраивается типовой столичный набор социальной и культурной инфраструктуры - от властных структур до музеев и театров. Создается общебурятский литературный язык. Устный народный эпос Гэсер становится литературным произведением современного типа, базовым и унифицированным фундаментом культурной традиции нации.

Этнизация и конфликт

Неизбежен вопрос о конфликтности этих процессов. Всегда ли этнизация ведет к росту уровня конфликтности? Ведь приход новых людей, новых групп, изменения в их статусах - должны вести к обострению конкуренции за ресурсы. Особенно при разнице культур, при изменении иерархий и социальных ролей. Иногда конфликтность купируется - за счет добровольной эмиграции проигравших и недовольных, насильственного выдавливания, иногда просто депортации, изгнания, этнических чисток (армяне Баку). Иногда конфликтность загоняется вовнутрь под давлением государства, его политики нациестроительства.

Иногда же находятся компромиссы - и возникает новое равновесие. Зачастую новички приносят в город свой ресурс. Собственно, это происходит всегда, ибо основной ресурс города - это люди, а не природные факторы (как в деревне). Принципиально важно при этом - осознается ли это горожанами, ценится ли ими. Если да - тогда открывается путь для новых балансов, новых форм взаимоотношений.

Иногда же усложнение этнической композиции городского населения может вести к новому состоянию конфликтности - менее конфронтационному, более сложному и цивилизованному. Замечательный пример ухода от сложившихся стереотипов относительно того, что сам факт усложнения социальной и этнокультурной структуры городского сообщества ведет к автоматическому росту конфликтности, дает статья Блэра Рубла^[15]. На нескольких примерах он убедительно показывает, что культурное разнообразие - не просто капитал большого города. Усложнение состава его населения благодаря формированию новых мигрантских групп может привести к размыванию застарелых и кажущихся неразрешимыми этнокультурных конфронтаций. Формирование сложных этнокультурных балансов становится стимулом к воспитанию культуры взаимодействия в их рамках. Статья Блэра Рубла - убедительный и максимально не идеологизированный ответ тем, кто считает приход новых мигрантских групп изначально конфликтогенным фактором и высчитывает процентные пороги возникновения этнической нетерпимости^[16].

Наш раздел этой книги не ставит задачи тем или иным образом коснуться всех тем и сюжетов этого вводного текста. Наша задача - куда более скромна и локальна. Нам хотелось ввести соответствующую проблематику сибирского переселенческого общества в контекст этой глобальной проблемы. Нам кажется, что описание и анализ отдельных кейсов может быть плодотворным путем осмысления проблемы. И материал провинции, да еще такой уникальной и специфической, как Сибирь в ее широком понимании, может сыграть здесь неоценимую роль.

[1] Дятлов Виктор Иннокентьевич – д.и.н., профессор Иркутского государственного университета, директор АНО Исследовательский центр «Внутренняя Азия».
^[2] Вендина О. Культурное разнообразие и «побочные» эффекты этнокультурной политики в Москве // Миграция в России 2000-2013. Хрестоматия в 3 томах. Т. 1. Миграционные процессы и актуальные вопросы миграции. Ч. 1. М.: Спецкнига, 2013. С. 321-341.
^[3] «Чайнатауны» в России. Специальная тема номера // Этнографическое обозрение. 2008. № 4. С. 3-58.
^[4] Подробнее см.: Woodworth Bradley D. Patterns of Civil Society in the Modernizing Multiethnic City: A German Town in the Russian Empire Becomes Estonian // Ab Imperio. 2006. № 2. P. 135-162.
[5] Там же, с. 138
^[6] Даррелл Лоренс. Александрийский квартет: Жюстин. Роман / Пер. с англ. и примеч. В. Михайлина. СПб.: «Симпозиум», 2007; Даррелл Лоренс. Александрийский квартет: Бальтазар. Роман / Пер. с англ. и примеч. В. Михайлина. СПб.: «Симпозиум», 2007; Даррелл Лоренс. Александрийский квартет: Маунтолив. Роман / Пер. с англ. и примеч. В. Михайлина. СПб.: «Симпозиум», 2007; Даррелл Лоренс. Александрийский квартет: Клеа. Роман / Пер с англ. и примеч. В. Михайлина. СПб.: «Симпозиум», 2007.
^[7] Reimer M.J. Colonial Bridgehead: Social and Spatial Change in Alexandria, 1850-1882 // International Journal of Middle East Studies. 1988. Vol. 20. № 4. P. 550; Дятлов В.И. Александрия - «египетская Одесса» // Россия и Восток: основные тенденции социальноэкономического и политического развития. Ярославль, 1998. С. 92-95.
^[8] Цит. по: Сквирская В., Хэмфри К. Одесса: «скользкий» город и ускользающий космо­политизм // Вестник Евразии. 2007. № 1 (35). С. 115.
^[9] Там же. С. 88-117.
^[10] Алексеенко А. Миграции и борьба за городское пространство в независимом Казахстане // Местные сообщества, местная власть и мигранты в Сибири на рубежах XIX- XX и XX-XXI веков / Науч. ред. В.И. Дятлов. Иркутск: Оттиск, 2012. С. 384-389.
^[11] Черновская В.В. Мусульмане Ярославля. Ярославль: Диапресс, 2000.
^[12] Панарин С. Русскоязычные у внешних границ России: вызовы и ответы (на примере Казахстана) // Диаспоры. 1999. № 2-3. С. 154.
^[13] Кальмина Л.В. Еврейские общины Восточной Сибири. Улан-Удэ: Издат.-полиграф. комплекс ВСГАКИ, 2003.
^[14] Мартин Т. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923-1939 / Пер. с англ. О.Р. Щёлоковой. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2011.
^[15] Блэр Рубл. Социальный капитал разнообразия: к вопросу о креативности разделенных городов // Вестник Института Кеннана в России. 2006. Вып. 9. С. 7-19 (Демоскоп Weekly. 2007. № 271-272. 1-21 янв. [Электронный ресурс]: URL: http://www.demoscope.ru/weekly/2007/0271/analit06.php (режим доступа: свободный).
^[16] Критику распространенного представления о «критической массе» мигрантов см.: Шнирельман В. Мигрантофобия и «культурный расизм» // Ab Imperio. 2008. № 2. С. 299-312.