Миграционная ситуация в Киргизии в 1990-е годы

Н.М. Космарская
(Полностью глава "Развитие миграционной ситуации в 1990-е годы. Взгляд "сверху" опубликована в книге: Космарская Н.П. "Дети империи" в постсоветской Центральной Азии: адаптивные практики и ментальные сдвиги (русские в Киргизии, 1992-2002. М.: Наталис, 2006. с. 58-97)

Статистический "срез"

В результате многочисленных волн добровольной, вынужденной и принудительной миграции, начавшейся еще в середине XIX века, доля русских в населении Киргизии достигла к 1959 году весьма внушительных значений (30,2%), уступая, кроме самой России, лишь Казахстану¹. С учетом всех тех, кого мы называем русскоязычными, доля пришлых, неавтохтонных для центральноазиатского региона этнических групп была еще выше.

В дальнейшем динамика удельного веса русскоязычных в населении страны характеризовалась, как и всюду в регионе, сначала медленным снижением, а затем, после распада СССР и образования новых независимых государств, стремительным падением. Причиной были закономерности как узкодемографического, так и глобально-исторического плана: все явственнее дающий о себе знать более высокий естественный прирост титульного населения центрально-азиатских стран вкупе с переломом в действующей на протяжении нескольких столетий экспансионистской, «осваивающей» тенденции развития российской цивилизации. Впрочем, последнее, в русле нередкого в нашей науке этноцентристского толкования социальных и исторических процессов, рассматривалось как новый этап в развитии русского этноса. По словам Ирины Субботиной, например, «80-е годы явились тем временным рубежом, когда характерная для истории русских инерция движения, "растекания" по территории страны уменьшилась, наступил момент относительного покоя, перелома, после которого зародилось и стало набирать силу противоположное по направлению движение — центростремительное, "собирающее"»².

На общие закономерности накладывала свой отпечаток и специфика каждой из стран региона — исторические параметры колонизации той или иной территории, сложившаяся этносоциальная и профессиональная структура ее населения, а после распада СССР — еще и особенности становления новых национализирующихся государств, модели реформирования их экономик, градус шовинистических настроений и многое другое, определяющее ту или иную степень недовольства русскоязычных и, соответственно, их миграционной активности.

К моменту проведения Всесоюзной переписи 1989 года доля русских в общей численности населения Киргизии уменьшилась до 21,5%³; снижение же абсолютного их количества стало здесь заметным позже, чем у соседей по региону, несмотря на начавший постепенно нарастать (примерно с середины 1980-х годов) миграционный отток русских и русскоязычных. По данным переписи, в 1989 году в Киргизии проживало 916,5 тысячи русских, а следующими по численности из крупных «европейских» этнических групп шли украинцы (108,0 тысячи человек), немцы (101,3) и татары (70,1)⁴.

Резкая активизация миграций после распада СССР не обошла стороной и Киргизию, провозгласившую свою независимость 31 августа 1991 года. Если в 1990 и 1991 годах в Россию отсюда переехало примерно одинаковое число русскоязычных — 39,0 и 33,7 тысячи соответственно (по данным Госкомстата), то 1992 год характеризовался скачкообразным ростом выезда — 62,8 тысячи (реакция на новый, независимый статус государства и на сопровождающие эти перемены обострение межгрупповой напряженности, экономический кризис и нарастание тревожной неопределенности по поводу своего будущего в республике). Следующий, 1993 год, стал «пиковым» по масштабам эмиграции — только в Россию выехало 96,8 тысячи человек⁵. Судя по мнению экспертов и по моим собственным наблюдениям (весь май 1993 года я провела в Киргизии, занимаясь полевыми исследованиями в Иссык-Кульской области), дополнительным стимулом для принятия решения о выезде из страны стало для русскоязычных вступление в силу 5 мая 1993 года Конституции Киргизской Республики, в которой русскому языку было отказано в каком-либо официальном статусе.

Однако уже со следующего года обозначился резкий спад (66,5 тысячи прибывших в Россию в 1994 году и лишь 27,8 тысячи в 1995 году)⁶, продолжавшийся до 1998 года, после чего процесс начал обнаруживать признаки стабилизации на уровне примерно в 10—11 тысяч переселенцев в год (с чистым оттоком еще меньших масштабов)⁷. 2000 год принес некоторое оживление миграционной активности — в Россию прибыло около 15,5 тысячи человек⁸, что объясняется, на мой взглядов основном внешними по отношению к Киргизии обстоятельствами (подробнее см. гл. 5 данного раздела), а затем ситуация вернулась к прежним и даже более низкими параметрам⁹.

Динамика миграционного обмена Киргизии с Россией полностью находится в русле общих тенденций, характерных для соседей по региону (см. рис. 1) и всех постсоветских стран: резкое нарастание въезда в Россию до середины 1990-х годов, с последующим радикальным сокращением. При этом эмиграция в ближнее зарубежье падала быстрее, чем иммиграция. Как пишут авторы ежегодного демографического доклада «Население России 2001», «абсолютно все страны, независимо оттого, были или нет на их территории вооруженные конфликты, независимо также от доли русских в их населении, равно как и от политических режимов, демонстрируют сходные, в основном нисходящие тренды в миграционных связях с Россией»¹⁰.

Рис. 1. Динамика выезда в Россию русскоязычных из Казахстана, Узбекистана и Киргизии, 1989-2003 годы

Интересно, что обвальная миграция из бывших союзных республик в первые постсоветские годы и вызвавшие ее негативные сдвиги в положении русскоязычных завораживающе подействовали не только на политиков и журналистов, посчитавших подобный сценарий единственно возможным и долговременным, но и на ученых, причем даже тех из них, кто привык опираться на факты. Так, например, по прогнозу высокопрофессиональных экспертов Центра демографии и экологии человека (ЦДЭЧ), в 2000 и 2005 годах чистая миграция в нашу страну должна была сохраниться на уровне около 500 тысяч человек (верхний вариант) и, соответственно, 373 тысячи и 313 тысяч (нижний)¹¹". Комментируяданный прогноз в контексте ситуации 1994—1995 годов, когда чистый миграционный прирост России составлял в год 0,8 млн. человек, его авторы назвали такую величину «необычно большой». И далее: «В этом можно усматривать проявление нынешнего социально-политического кризиса и связывать преодоление этого кризиса с сокращением объемов чистой миграции до уровня 80-х годов. Но в свете новых демографических и политических реалий будущее внешних миграций можно видеть и по-иному, рассматривать значительный приток населения в Россию не как временное кризисное явление, а как нормальный, долговременный, постоянно действующий фактор»¹².

Находясь уже в реалиях начала XXI века, следует признать, что пять-семь лет назад было крайне сложно предвидеть, как ляжет миграционная «фишка» под влиянием множества разнонаправленных факторов, в том числе и тех, о появлении которых никто и в страшном сне не мог подумать (например, события 11 сентября 2001 года и их следствия общемирового, регионального и странового уровня). Постоянно отслеживая ситуацию на конкретных данных, эксперты ЦДЭЧ в последних демографических докладах уже не только фиксируютустойчивый спад миграции в Россию, которая во многом является, по терминологии этих авторов, «репатриацией русских» (по сути, речь идет о русскоязычных), но и дают явлению вполне сбалансированное объяснение. «Виновата» не только Россия, отпугивающая потенциальных переселенцев, но и позитивные изменения на полюсе выезда. Уже в докладе 1999 года отмечено, что «...влияние на миграции стрессовых факторов ослабло, в то время как другие стимулы не появились»¹³. Правда, далее в том же докладе ситуация в странах выхода характеризуется вполне традиционно; говорится о «сложном положении русских» (почему только русских?), о том, что их репатриация «в основном происходит под влиянием этнической дискриминации или нарушения прав человека»¹⁴.

Однако двумя годами позже дается оценка, которая, если несколько забежать вперед, явно выбивается из общей тональности большинства российских публикаций по проблеме «соотечественников». Фиксируются две стороны процесса: неблагоприятная обстановка в самой России и «...улучшение общей ситуации в других постсоветских странах (прекращение военных действий во всех зонах вооруженных конфликтов, экономический рост, спад националистических настроений, постепенная адаптация населения к новым условиям) [выделено мной — Н.К.]»¹⁵. И далее — о «русской репатриации», хотя это утверждение, безусловно, касается всех русскоязычных ближнего зарубежья: «...многие страны СНГ все более ощущают последствия потерь интеллектуального потенциала и квалифицированной рабочей силы и, чтобы воспрепятствовать этому, постепенно расширяют сферу употребления русского языка, облегчают доступ к российским информационным каналам, идут на уступки в вопросах определения гражданства, а обозначившийся в большинстве стран выход из экономического кризиса создает лучшие условия для трудоустройства»¹⁶.

Если вернуться к миграционным трендам 1990-х годов, общность их направленности сочетается, как уже указывалось, с заметной страновой спецификой. Так, сравнение графиков выезда из Казахстана, Узбекистана и Киргизии — трех стран региона, где проживает значительное по численности русскоязычное население (см. рис. 1), показывает, что период стабилизации начался в двух последних уже довольно давно (в 1996 году), а в Казахстане эта фаза, при очень резком падении последних лет, возможно, еще не наступила. Обращает на себя внимание и то, что при сопоставимой исходной численности русскоязычных в Узбекистане и Киргизии перед распадом СССР, выезд из последней все постсоветские годы был существенно ниже по абсолютным значениям (кроме 1993 года). Наконец, Киргизию выгодно отличает и следующее обстоятельство: в 1990-е годы она продемонстрировала очень высокую скорость падения миграционной активности «европейских» этнических групп. Так, в Узбекистане масштабы выезда сократились с 1994 года (пика миграционной активности) до 2002 года в 5,9 раз; в Казахстане в этот же период — в 6,2 раза. В Киргизии сопоставимое падение (в 7 раз) произошло не за восемь лет, а всего за четыре года (1993—1997 годы).

В целом же потери в численности «европейцев» оказались в Киргизии весьма значительными (а если взять отдельные этнические группы, например, немцев, то просто колоссальными). Однако проживающее там русскоязычное население все еще остается одной из крупных общностей такого типа в Центральной Азии, третьей по численности после Казахстана и Узбекистана. По результатам Первой национальной переписи населения (март 1999 года) в стране насчитывалось около 788 тысяч русскоязычных, из них 603 тысячи русских¹⁷.

Тут, коль речь идет о демографической статистике, хотелось бы остановиться на проблеме ее достоверности и особенностях учета. Все приведенные выше данные о миграционном обмене между Россией и бывшими республиками взяты из регулярно публикуемых материалов Госкомстата. Я сочла более надежным пользоваться постоянно одним и тем же источником, а не «перемешивать», к примеру, российские данные с киргизстанскими, хотя при этом масштабы выезда из Киргизии неизбежно несколько занижаются, ведь люди переселялись и на Украину, и в Белоруссию, и в страны дальнего зарубежья (но зато, по мнению специалистов по миграции, «традиционно выбытия учитываются хуже, чем прибытия»¹⁸).

Надо также иметь в виду, что статистика миграций во всех постсоветских странах, как это было и в СССР, фиксирует лишь регистрируемые потоки, т. е. основана на сведениях, предоставляемых мигрантами при выписке с одного места жительства и прописке в другом (пусть сейчас это называется регистрацией). Другой вопрос, что во времена СССР все передвижения внутри страны жестко контролировались, не говоря уж пересечении границ, поэтому такого явления, как временное пребывание на территории страны миллионов никак не учтенных людей, попросту не существовало. Сейчас оно существует и, увы, оценить его масштабы чрезвычайно трудно. Не идеальна и статистика регистрируемых миграций, т. е. учет прибывающих и убывающих на постоянное место жительства. Многое зависит от жизненных обстоятельств людей и от мягкости/жесткости правил регистрации в той или иной местности. По этой причине, как пишут эксперты ЦДЭЧ, «миграционная статистика более или менее точно отражает тенденции, в то время как числовые значения не стоит абсолютизировать»¹⁹. Но все же, коль речь идет именно о русскоязычных, переселяющихся в Россию для постоянного проживания, они как раз представляют ту группу въезжающих, которая заинтересована в своей скорейшей легализации, и погрешность, связанную с недобросовестностью самих мигрантов, видимо, можно считать незначительной.

Таким образом, текущий статистический учет механического движения населения в условиях фактически открытых границ между странами СНГ и отсутствия прежнего тотального контроля грешит многими недостатками, причем это касается России не в меньшей степени, чем других бывших республик²⁰. В сочетании с объективными трудностями учета рождений и смертей (проблемы финансового обеспечения, кадров и пр.), имеющиеся данные о национальном составе населения той или иной страны, в том числе и о количестве там русских и других представителей русскоязычных, также не являются вполне точными. Дать более достоверную картину могут новые переписи населения, которые прошли в большинстве стран ближнего зарубежья в конце 1990-х — начале 2000-х годов (в частности, в Казахстане, Киргизии, Таджикистане, Украине, Латвии, Эстонии, Литве, Белоруссии, Азербайджане). Именно по критерию прохождения переписи следует в первую очередь оценивать качество имеющейся в той или иной стране демографической статистики (и тут нет принципиальных различий между Россией и другими новыми государствами), а не по степени «злонамеренности» того или иного режима.

Между тем в СМИ проблема зачастую политизируется и драматизируется без веских на то оснований, как, впрочем, и многое другое, связанное с «соотечественниками». Например, Наталья Арт, сетуя на отсутствие точных данных о численности русских, проживающих в начале нового века в ближнем зарубежье, видит причину в том, что «статистике бывших республик полностью доверять, к сожалению, нельзя, поскольку даже количество русских там может меняться в зависимости от политической конъюнктуры (дружит в данный момент лидер данной страны с Россией или, наоборот, "дружит" против нее»)²¹. Сказано хлестко, но для специалиста не очень убедительно.

Повторюсь, статистике всех постсоветских государств, не прошедших через перепись (а они уже в подавляющем меньшинстве), «полностью доверять нельзя», включая и Россию до полномасштабной публикации результатов переписи 2002 года²². Если взять Киргизию, где перепись уже давно состоялась, причем в ней были активно задействованы и западные кредиты, и западные специалисты, крупные подтасовки результатов представляются маловероятными — другой вопрос, что некоторые сведения по политико-экономическим соображениям не публиковались в открытой печати, но к национальной структуре населения (включая возрастной, образовательный и региональный разрезы) это не относится.

В Киргизии численность русских оказалась равной (по состоянию на март 1999 года) 603 тысячи человек. При сопоставлении ее с российскими и киргизстанскими данными механического и естественного движения населения страны за последнее десятилетие (при всех их недостатках), цифра представляется мне вполне правдоподобной. Неясно поэтому, откуда журналистка, приводя данные о численности русских во всех новых независимых государствах, собранные МИДом России (хотя ведение статистического учета отнюдь не является обязанностью этой организации, а данные большинства переписей вполне доступны, например, в Интернете), взяла для Киргизии цифру в 650 тысяч человек. Если речь идет о русских, то она завышена; если о русскоязычных, то сильно занижена²³.

Да, я согласна с Н. Арт, что «мы сегодня имеем весьма расплывчатую статистику...», добавлю: в первую очередь в странах, где не прошли всеобщие переписи населения. Однако никак не могу согласиться с приписыванием статистике не совершаемых ею грехов. Продолжу цитату: «...в которой четко прослеживается только одна тенденция — ассимиляция русских и причисление их то к "русскоязычным", то к "этническим россиянам", то к "соотечественникам"»²⁴. Учет национального состава мигрантов, например, осуществляется по паспортам, с их пресловутым «пятым пунктом» (если он имеется), а в ходе переписей национальность обычно записывается со слов самого человека. Так что не отвечает и не может отвечать статистика за термины, придумываемые политиками, журналистами и учеными (и не в последнюю очередь российскими!) в ходе интерпретации ими тех или иных количественных данных. Как раз наоборот (об этом упоминалось во введении): элиты национализирующихся государств, в лице соответствующих учетных органов, заинтересованы в фиксации именно столь милых сердцу журналистки «этнических русских», не смешивая их ни с кем и преуменьшая таким образом численность социокультурно близких друг другу русскоязычных.

И последнее в этой связи замечание. Рассуждая о причинах плохой фактологической базы, Н. Арт несправедливо обвиняет не только статистику, но и российских ученых (причем в данном случае безапелляционно и с претензией на достоверное знание ситуации). Так, она пишет: «...наши научные учреждения, которые занимаются этими проблемами [положением русскоязычных в СНГ и Балтии. — Н. К.] не всегда имеют доступ (и соответствующее финансовое обеспечение) к данной "теме" на территории нового зарубежья, а если имеют, то выполняют подобные исследования на западные гранты, после чего, разумеется [выделено мной. — Н.К.], вся фактура (вместе с аналитикой и политическими выводами) становится эксклюзивным достоянием западных коллег»²⁵. Боюсь, в данном случае за многозначительным «разумеется» скрывается элементарная некомпетентность и предвзятость. Достаточно просто полистать изданные за последнее десятилетие в России книги по интересующей нас теме, вполне доступные и специалистам, и широкому читателю, чтобы убедиться, что они состоялись в основном благодаря западным грантам, как и предваряющие появление этих монографий и сборников полевые исследования. Аналогично, книга, которую читатель держит в руках, а равно и несколько десятков предшествующих ей моих публикаций на русском языке, тоже не являются ничьим «эксклюзивным достоянием», хотя возможностью провести многочисленные экспедиции в различных странах Центральной Азии и в России, техническим оснащением моей работы; наконец, изданием книги на высоком полиграфическом уровне — всему этому на 80% я обязана именно поддержке западных фондов.

Закончится ли «постсоветский кошмар»?

«Миграционисты» против «интеграционистов»

<…>

Перейдем к авторскому видению того, что стоит за спадом миграций. Начнем с представления результатов нескольких опросов, дающих временной и пространственный срез ситуации в Киргизии (в частности, в сравнении с Таджикистаном, где мне также довелось проводить полевые исследования).

Вот, например, как респонденты оценивали свои личные планы относительно переезда в Россию в 1992 году (по данным опроса 539 русских в городах и селах Киргизии, организованного сотрудниками Института этнологии РАН") и четыре года спустя, в 1996 году (согласно проведенному мной опросу 304 русскоязычных жителей Бишкека). Среди участников первого опроса 20% русских горожан реально планировали свой переезд (опция «решил(а) уехать»); 33% респондентов ответили, что они не собираются уезжать, а 33% выбрали «подсказку» «трудно сказать, пока нет определенного решения» (остальные 14% затруднились или не дали ответа)²⁶.

Наличие значительной доли людей, не имеющих сформировавшегося мнения о переезде, было отмечено и в ходе моих наблюдений осенью 1994 года. Лишь пять человек из 45 проинтервьюированных тогда в Бишкеке и в селах Иссык-Кульской области «решили уехать», причем эти люди были найдены в Славянском фонде, выполнявшем в тот период роль некоего суррогата миграционной службы. В то же время почти все из остальных 40 респондентов находились в состоянии смятения и нерешительности — им было трудно объяснить и исследователю, да и самим себе, как же все-таки они относятся к переезду в Россию и как намерены жить дальше. Их настроения хорошо отражены в словах одной из собеседниц: «И не хотим ехать, и не на что, но все вокруг об этом говорят, и поневоле задумаешься». На мой взгляд, это было типичным состоянием русскоязычных того периода, когда психологически еще «давила» миграционная волна 1992-1993 годов, но уже стали осознаваться минусы жизни в России.

А вот по результатам анкетного опроса 304 русскоязычных жителей Бишкека (1996 года), ответы на вопрос о намерении переехать из Киргизии в Россию распределились уже совершенно по-другому (в сравнении с 1992 годом): «я никуда не хочу уезжать» — 42,4%; «хотел(а) бы уехать, но...» (далее следовало перечисление мешающих отъезду моментов: многое удерживает в Киргизии, трудности переезда и обустройства, пугает обстановка в России) — 47,4%; «решил(а) уехать и предпринимаю для этого необходимые шаги» — 5,3%. Около 5% опрошенных (опция «другое») хотели бы (или уже готовились) выехать не в Россию, а в страны дальнего зарубежья.

Впечатляющим контрастным фоном для интерпретации этих данных являются синхронные по времени ответы на аналогичный вопрос русскоязычных жителей Ленинабадской области Таджикистана. Количественно эти массивы не вполне сопоставимы, однако речь идет, естественно, о сравнении не конкретных цифр, а ярко выраженных тенденций.

В Таджикистане, по оценочным данным, к концу 1996 года оставалось не более 80—90 тысяч русскоязычных²⁷ из зафиксированных переписью 1989 года 547 тысяч человек²⁸, и почти все они проживали в северных, примыкающих к Узбекистану и Киргизии частях страны, не затронутых военными действиями. Их будущее предопределялось в гораздо большей степени экономическим коллапсом, нежели фактором этнической дискриминации со стороны таджиков. Русскоязычное население было охвачено идеей миграции в Россию, и при таком настрое семьи различались лишь степенью практической реализации решения о переезде и способностью добыть необходимую для этого сумму денег. Отвечая на вопрос о планах выезда, проинтервьюированные (52 человека) разделились всего на две почти равные группы: чуть менее половины — «сидящие на чемоданах» и улаживающие конкретные проблемы, связанные с переездом (продажа квартиры, мебели, трудоустройство в России и пр.); чуть более половины — мечтающие переехать, но не имеющие для этого возможностей (по крайней мере, в ближайшей перспективе) из-за отсутствия денег, друзей и родственников в России; обремененности малолетними детьми и другими иждивенцами; из-за возраста и плохого здоровья.

Вернемся к Киргизии. Аналогичный предыдущему опрос 325 человек в сентябре 1998 года показал, что «остаются» уже 57,6%, условно «желали бы уехать» — 32,4%, а «сидят на чемоданах» и реально готовятся к отъезду только 2,6% опрошенных (7,5% хотели бы, или уже готовились, выехать не в Россию, а в страны дальнего зарубежья).

Как видно, желающие остаться — далеко не в меньшинстве, т. е. по критерию отношения к репатриации массив распался в первом случае (1996 год) на две большие и почти равные группы, а во втором (1998 год) доля остающихся даже существенно выросла. На этот результат, безусловно, оказал свое влияние острейший финансово-политический кризис в России, с которым совпал по времени последний опрос, но доля желающих остаться, как минимум, достаточно стабильна. Важен следующий момент в опросах участвовали, напомню, только люди трудоспособного возраста, а группы в обоих случаях оказались почти идентичны (о различиях между ними речь впереди) по таким существенным с точки зрения миграционной подвижности факторам, как возраст и уровень образования (около 50% составляли лица с высшим и неполным высшим образованием).

Данные результаты позволяют, по меньшей мере, усомниться в универсальности тезиса, что «те, кто имели возможность уехать, уже уехали» (цитирую по материалам конференции в Алма-Ате; эта же мысль высказывалась, например, и участниками круглого стола «Этнические миграции в Россию из республик бывшего СССР: причины, следствия, возможности регулирования», М., Институт востоковедения РАН, 9 декабря 1997 года). Здесь мы имеем дело, на мой взгляд, как раз с одной из вышеупомянутых «черно-белых конструкций», искажающих суть процесса. Те, кто «никуда не хочет уезжать» в моем исследовании — отнюдь не маргиналы (одна из вариаций «миграционистов» на эту тему — «все лучшие уже уехали») и не слабые и больные пенсионеры, которые в опросе практически не участвовали.

Даже если отвлечься от конкретных обследований, то тезис «уехали все, кто мог» вызывает сомнения. С течением времени трудности выезда могут нарастать (хотя бы потому, что у людей оказались «проеденными» накопленные еще в советский период семейные запасы), но из этого автоматически не вытекает, что люди в своих решениях руководствуются лишь этими препонами и, следовательно, лишь они удерживают оставшихся. Так воспринимать ситуацию может лишь очень миграционно-ориентированное сознание, считающее всех русскоязычных поголовно мечтающими о переезде. Кроме того, трудности нарастают не линейно. По-настоящему хорошие возможности для выезда и обустройства были лишь у тех, кто делал это в спокойной обстановке до распада СССР, а уезжавшие в период миграционного бума оказались в сложных условиях — гнетущее ощущение уносящего их «потока» и постоянное ожидание «плохих новостей»; обесценение квартир; многомесячные очереди в ожидании контейнера; истощающие кошелек взятки и тому подобные коллизии. Ситуация нередко складывалась таким образом, что приходилось ехать буквально в никуда, не думая, есть для этого возможности или нет. Но было и по-другому, когда и при наличии пресловутых возможностей люди все-таки оставались и остаются. Продолжая эту тему, вряд ли можно согласиться и с тем, что среди оставшихся преобладают люди, «не имеющие никаких связей с Россией и другими странами»²⁹. Как показывают обследования, наличие родственников в России — все еще достаточно распространенное явление среди русскоязычных Киргизии. Например, у 52,6% участников опроса 1998 года были близкие и дальние родственники; примерно равные доли респондентов (16,4 и 17,6%) имели только близких или только дальних родственников, и лишь 9,6% не имели их вообще.

Очевидное снижение числа репатриантов объясняют также выездом лучших — «основной массы предприимчивых, энергичных, профессионально подготовленных людей»³⁰. «Лучшие», однако, понятие весьма относительное. Действительно, первая волна переселения унесла тех, кто обладал высокой квалификацией и дефицитной в тот период для России профессией. Однако и в России, и в Киргизии, каким бы причудливым образом ни развивался рынок, ситуация непрерывно меняется, и вполне возможно, что «лучшие» образца 1991 года оказались невостребованными к концу десятилетия, поскольку критерии отбора весьма динамичны. Кроме того, эта волна смыла и тех (причем неизвестно, кого было больше, ведь такие исследования не проводились), кто сумел активизировать деловые, дружеские, родственные связи в России, а это не обязательно «лучшие».

Наконец, еще одно возражение. По сути, все эти рассуждения о выезде «людей с возможностями» и исчерпании таким образом массива потенциальных мигрантов имплицитно предполагают, что все «лучшие» — это «лучшие» образца последних советских и первых постсоветских лет, а их возможности, в виде связей, имущества, квалификации и проч., создавались еще в условиях СССР, а потом только «тратились» (в том числе и на переезд и обустройство в России). Получается по этой логике (еще одна черно-белая конструкция), что за довольно длительный для сознательной человеческой жизни период после распада СССР все шло для русскоязычных по нисходящей или стояло на месте: не возникали новые возможности (материальные, образовательные), не накапливались ресурсы, опыт, знания, отсутствовало какое-либо социальное продвижение; все только расходовалось и проедалось. Для многих семей (кстати, далеко не только русскоязычных и не только в бывших республиках, но и в самой России) — это действительно тяжелая реальность, но не для всех, и иначе не может быть в быстро трансформирующихся постсоветских обществах с переходной экономикой и социальной структурой (проблемам экономической адаптации и мобильности русскоязычных посвящен специальный раздел книги).

Ближе к концу 1990-х годов, наряду с только что рассмотренной идеей исчерпания миграционного потенциала, при объяснении очевидного спада миграций ее сторонники стали апеллировать и к уже совершенно очевидному и вопиющему негостеприимству исторической родины. Это действительно мощный и долговременный фактор сдерживания переселения (тем более, что в период президентства В. Путина никаких реальных подвижек на этом фронте не произошло). Однако я хотела бы предложить более сбалансированное объяснение. Изменения в миграционной ситуации вызваны, как показывают полевые исследования, разнонаправленной динамикой условий жизни на обоих полюсах, один из которых традиционно считается полюсом притяжения (Россия), а другой — выталкивания (в данном случае Киргизия).

Что происходило на полюсах въезда и выезда?

Полюс въезда — «коррозия» притяжения

Для подавляющего большинства русскоязычных переселенцев целью движения была и остается Россия. Это, так сказать, формальный момент — куда же еще ехать русским, татарам, обрусевшим за годы жизни вдали от исторической родины украинцам, белорусам и прочее? На самом деле даже в период наивысшей миграционной активности это притяжение было весьма условным, ведь вынужденная миграция, по сути своей, подразумевает сильное выталкивание с относительно более слабой привлекательностью нового места жительства. Это самый общий тезис; на самом деле, если отвлечься от динамики ситуации в той или иной конкретной стране ближнего зарубежья, события в самой России в течение первого постсоветского десятилетия также развивались весьма бурно, с чередованием спадов и подъемов, что не могло не влиять на умонастроения «соотечественников».

До осени 1998 года еще был вполне актуальным тезис о том, что медленное, но все-таки верное движение России по пути реформ в сочетании с прозрачностью границ сохраняет ее притягательность для русскоязычных жителей бывших союзных республик. Впрочем, нередко эту притягательность они переводили в иную плоскость — возможность пользоваться плодами российских реформ, не покидая свои страны навсегда³¹. Одной из ключевых точек напряжения стал разразившийся в августе-сентябре 1998 года финансово-политический кризис, нанесший ощутимый удар положительному образу исторической родины и еще сохраняющимся надеждам на ее помощь и заступничество. Не способствовали притяжению России и обе чеченские войны, в особенности вторая и события после и вокруг нее, вовлекшие страну в орбиту деятельности международного терроризма.

В то же время в последние годы стали заметными и факторы иного рода. Политическая стабилизация периода президентства В. Путина и явное оживление в российской экономике могут служить стимулом к миграции, причем не только для русскоязычных, но вообще для людей, рассчитывающих лишь на самих себя. Однако речь надо вести не столько о ситуации в России вообще, но в первую очередь о том, что ждет там именно русскоязычных мигрантов из ближнего зарубежья. Тем из них, кто возлагал и возлагает надежды (если такие оптимисты еще остались) на мощную поддержку Россией переселенческого движения, весь постсоветский период приходилось испытывать сплошные разочарования. Политика помощи вынужденным мигрантам все эти годы оставалась сугубо декларативной и чрезвычайно неэффективной (ее логическим завершением стал новый жесткий закон о гражданстве, вступивший в силу 1 июля 2002 года), равно как стабильно тяжело шла социально-психологическая адаптация «приезжих», из-за негативного отношения к ним окружающего населения и местных властей (особенно в сельской местности и небольших городах).

Ставшие результатом совокупного действия этих двух факторов, мытарства мигрантов в России, информация о которых давно достигла даже отдаленных окраин бывшего СССР, и оказались наиболее сильным, причем долговременным фактором «коррозии» ее притяжения. Не просто все более бледнела ее привлекательность как места постоянного жительства; последняя, возможно, стала постепенно превращаться в свою противоположность.

Чем больше я размышляю о российской ситуации, тем больше укрепляюсь в мысли, которая, наверное, покажется крамольной все еще многочисленным поборникам «Великого возвращения». Множество людей в России, от которых прямо или косвенно зависело положение переселенцев — начиная от двух президентов, постоянно озабоченных, хотя и с разной эффективностью, решением судьбоносных для страны проблем, и до рядового председателя колхоза, действующего по принципу: «Им все равно деваться некуда»; от госчиновников до несчастной деревенской бабули, кричащей вслед мигрантам: «Понаехали, понахапали!» — все они, хотя и не сговариваясь и исходя из своих собственных, осознанных или неосознаваемых интересов, сыграли очень слаженно, немало преуспев в том, чтобы отвратить «соотечественников» от России. В случае с Киргизией этот внешний фактор наложился на достаточно благоприятное развитие внутренней ситуации. В других же странах — в частности, в Узбекистане, Казахстане, — факторы выталкивания в 1990-х годах заметно перевешивали (а в первом это происходит до сих пор) «антипритяжение» России.

После прохождения фазы ажиотажных миграций после распада СССР, решение «уехать или остаться» люди принимали уже в более спокойной обстановке, взвешивая все «за» и «против». И при прочих равных условиях негативная информация о трудностях обустройства в России весомо ложилась на чашу весов с надписью «оставаться». И тут особую роль сыграла возвратная миграция, поскольку такие сведения русскоязычные жители Киргизии получали не только от уехавших родственников, друзей и знакомых, контакты с которыми зачастую оказывались затрудненными, но и от многочисленных «свидетелей» и «потерпевших», находившихся тут же, под боком.

Как показали мои опросы в Бишкеке, информированность людей о самом явлении была весьма высокой, причем для многих респондентов она базировалась не на слухах, а на личном общении. На вопрос: «Слышали ли Вы о людях, которые, переехав в Россию, были вынуждены через некоторое время вернуться обратно в Киргизию?», в 1996 году ответили «да» 87,2% опрошенных, а на следующий вопрос: «Знаете ли Вы таких людей лично?», дали положительный ответ 57,6%. Интересно, что интервьюирование 100 представителей титульной группы в том же 1996 году выявило примерно такую же тенденцию.

Опрос 1998 года дал близкие результаты: «слышали» о вернувшихся 91,4% респондентов (94,1 % среди «желающих остаться» и 89,5% среди «желающих уехать); «знакомыми с ними лично» оказались 58,2% (61,5 и 50,5%, соответственно).

Все это означает, что речь идет не о редком явлении, информацией о котором располагают в основном люди особо заинтересованные — русскоязычные в целом либо те из них, кто нацелен на отъезд, а с уже достаточно распространенным и привычным. Кроме того, «знакомым лично» и/или «слышавшим» оба раза было предложено высказать в свободной форме свое мнение о причинах возвращения, и полученные ответы, зачастую весьма подробные, продемонстрировали, что информация о жизни переселенцев в России не просто зафиксирована массовым сознанием, но в значительной степени «переварена», глубоко продумана. Некоторые размышления о людских характерах и судьбах, будь они озвучены в первой половине 1990-х годов, когда в России лишь разворачивались исследования адаптации вынужденных переселенцев и когда главным камнем преткновения казались трудности с жильем и работой, вполне могли бы «потянуть» на серьезный научный вывод:

• русские в Киргизии — это не русские в России, мы там по-своему чужие, у нас другое восприятие многого;
• культура общения, труда, быта — иная, отличная от местных жителей-россиян;
• особый менталитет азиатских русских порождает трудности ассимиляции в России;
• для тех людей, рядом с которыми они поселились, они остаются чужими, «киргизами», и т.д. (здесь и ниже — анализ ответов 1996 года).

Обращает на себя внимание то, что именно социально-психологические и социокультурные барьеры между приезжими и местными лидировали в 1996 году по частоте упоминаний (эти мотивы присутствовали в 45,0% всех ответов; трудности с жильем и работой лишь на втором месте — 32,7%), при этом ключевыми словами являются «конфликты», «враждебность», «недоброжелательность», «неприязнь». Это весьма существенный момент с точки зрения подрыва в глазах русскоязычных позитивного (в той мере, в какой он был таковым) имиджа России. Обычно при переезде люди морально, да и материально, готовятся в первую очередь к улаживанию проблем с жильем и работой, а тут оказывается (в интерпретации участников опроса), что кому-то пришлось возвращаться из-за трений с местным населением. Замечу, что в подавляющем большинстве случаев упоминания о социально-психологических трудностях адаптации шли не «в пакете» с другими проблемами, а подавались респондентами как единственная причина возврата³².

На третьем месте по частоте упоминаний (13,4%) были высказывания общего характера, похожие друг на друга как близнецы — «сложности с обустройством на новом месте»; «не смогли устроиться» и т.д. На этом бледном фоне основной массив мнений выгодно отличался своей аналитичностью и информативностью.

Попадались и критические, иногда не в бровь, а прямо в глаз, ссылки на официальную миграционную политику:

• руководители России своих ненужных людей не могут уничтожить, а тут новые едут;
• равнодушие российских властей;
• отсутствие четкой миграционной политики.

Редкость этих замечаний (4,7% высказываний), на мой взгляд, еще одно свидетельство разрушения надежд русскоязычных (еще до кризиса 1998 года!) на серьезную государственную поддержку программ переселения.

Часть ответов приоткрыла новые грани «коррозии» притяжения России. Тут было особенно заметно, что, рассказывая о печальном опыте своих возвратившихся в Киргизию знакомых, друзей и родственников, люди не просто фиксировали некое фактическое стечение обстоятельств чужой жизни или анализировали его причины, но и во многих случаях проецировали, примеряли ситуацию на себя; недаром тут вместо местоимений «они», «у них» и безличных оборотов появляются «мы», «нас», «нам» и т.д.

Одна из этих граней сводилась к очень краткой формуле — «мы России не нужны», «там нас не ждут», «мы здесь никто и там чужие» (5,3% высказываний). Отмечу и еще один момент, более весомый по частоте упоминаний (12,3%³³) и

названный мной «смена шила на мыло». Этнополитический аспект здесь фактически был выведен за скобки, а сравнивались социально-экономические условия жизни в России и Киргизии, иногда в пользу последней, но чаще делался вывод, что «в России те же трудности и проблемы, что и здесь; переехать куда-либо — не означает решение всех проблем»:

— там оказалось намного хуже, чем у нас;

— там тоже трудно найти хорошую работу, жилье;

— еще хуже, чем в Киргизии — материальное положение, личная безопасность;

— сейчас по всему СНГ стало плохо, нигде нет работы, не выдают вовремя зарплату;

— в России экономические условия те же, что и в Киргизии, и т.д.

Ответы на аналогичный вопрос, заданный в 1998 году, дали похожую картину. Более чем в 40% случаев причинами возвращения назывались факторы «сознания» — говоря языком самих респондентов, «нежелание россиян принять душой иноземцев» (одна из самых мягких формулировок) и «совершенно другой образ жизни, другой порядок, другой образ мышления». Многие высказывания, как и двумя годами ранее, отличали аналитичность и детализированность. Обращает на себя внимание, что 11 человек из данной группы в качестве примера «плохого отношения местных» назвали поджоги домов (в первый раз об этом не упомянул никто). Говорилось, далее, не только об абстрактных «неприязни», «дискриминации», «неприятии», но, в частности, о том, что приезжим «не дают работать» («и сами не работают, и нам не дают»). Примыкающей сюда группой (семь человек, 2,2% ответов) можно считать ссылки на всеобщее пьянство как на основную причину возвращения («не пить с ними — значит, быть врагом»). Это также не отмечавшийся ранее момент.

Факторы «бытия», описываемые более скупо (трудности с работой, отсутствие или плохое качество жилья и, наконец, обтекаемые «не смогли обустроиться», «трудно устроиться» и т.п.) составили примерно такую же долю ответов (41,5%). Критических высказываний в адрес российских властей уже не было; видимо, для опрашиваемых в разгар кризиса людей ситуация и так уже стала предельно ясной; в 3,5% ответов говорилось о нестабильности в России в целом (социальной, политической, экономической)³⁴.

Отмечу в заключение, что возвратная миграция важна для нас не только ее возможным «закрепляющим», «удерживающим» (от миграции) эффектом. Интерпретация этого явления русскоязычными жителями Киргизии будет дополнена в 4 главе данного раздела конкретными историями переселения (на материале углубленных интервью с самими «возвращенцами»). Их опыт, переживания и оценки, невольно сталкивая ситуацию «здесь», «там» и опять «здесь», помогут наполнить новым содержанием и расцветить более яркими красками те пока довольно абстрактные положения о динамике условий жизни на двух полюсах, которые здесь представлены.

Полюс выезда — нейтрализация отторжения

Ключевые факторы дискриминации нетитульного населения в постсоветской Киргизии давали и дают о себе знать, в отличие от стран Балтии, в основном не на законодательном и официальном уровне (где в большом ходу лозунг «Кыргызстан — наш общий дом!»), а на уровне социально-политической и деловой практики. Однако логика и сложность самой жизни существенно смягчили выталкивающий эффект, подспудно порождаемый реалиями изучаемого национализирующегося государства. Как это происходило в 1990-е годы, мы рассмотрим в отдельных главах данного раздела на примере двух проблем, которые во всех постсоветских странах, и Киргизия не исключение, стали для русскоязычных большой головной болью и одновременно серьезным тестом на способность к адаптации. Речь идет об отношениях между титульной группой и русскоязычными (в обиходе — бытовом национализме), а также о сдвигах в формальном и реальном статусе русского языка. Таким образом, мы обратимся к тем сферам жизни, благоприятная динамика которых зависела в основном от позиции и поведения титульной группы — как на бытовом, так и на властном уровне (а в языковой области — еще и от состояния «имперского» наследства), а на долю русскоязычных оставалась лишь своего рода пассивная адаптация.

Иначе, на мой взгляд, следует трактовать то, как русскоязычным удалось сдать экзамен на приспособление к новым, рыночным условиям существования — общий для жителей всех постсоветских стран, хотя и имеющий в каждой из них свою специфику. Успех адаптации в решающей степени зависит здесь от активности самих людей, их индивидуальных усилий по социальному продвижению, улучшению своего положения на рынке труда; накопленных ресурсов и пр. Тем более эти положения можно отнести к той весьма открытой и свободной экономике, которая сформировалась в Киргизии, где государство самоустранилось не только отрешения социальных проблем населения, но и от излишнего вмешательства в деятельность хозяйствующих субъектов всех уровней. Этой важнейшей стороне адаптации русскоязычных будет посвящен специальный, второй раздел книги.

¹ См.: Субботина И. А. Русская диаспора: численность, расселение, миграция // Русские в новом зарубежье: Киргизия. Этносоциологические очерки. М., 1995. С. 58.
² Там же. С. 62.
³ См.: Русские. Этносоциологические очерки. Под ред. Ю.В. Арутюняна. М., 1992. С. 19.
⁴ См.: Кумсков Г, В., Кумскова Н. X., Суванкулов А. Р. Регулирование миграционных процессов в Центральноазиатском экономическом сообществе. Бишкек, 1998. С. 48.
⁵ Миграция населения между Россией и государствами СНГ и Балтии в 1989—1998 гг. Неопубликованные материалы Госкомстата России. С. 1.
⁶ Численность и миграция населения Российской Федерации в 1995 г. М., 1996. С. 23
⁷ В 1996 году в Россию прибыло 18,9 тысячи человек, в 1997 году — 13,7 тысячи, 11,0 тысячи в 1998 году и 10,4 в 1999 году (Численность и миграция населения Российской Федерации в 1996 г. М., 1997. С. 32; Численность и миграция... в 1997 г. М., 1998. С. 23; Численность и миграция... в 1998 г. М., 1999. С. 23; Численность и миграция... в 1999 г. М., 2000. С. 32).
⁸ Численность и миграция... в 2001 г. М., 2002. С. 42.
⁹ 2001 год — 10,7 тысячи человек, 2002 год — 13,1; 2003 год — 6,9 тысячи человек (Численность и миграция... в 2001 году... С. 42; Численность и миграция... в 2003 году М., 2004. С. 44). Население России 2001. Девятый ежегодный демографический доклад. Отв. ред. А. Г. Вишневский. М., 2002. С. 140.
¹⁰ Для справки: в 2000 году нетто-миграция в Россию из всех стран СНГ и Балтии составила 266,8 тысячи человек, и примерно одинаковую цифру дали 2001 и 2002 годы — 123,7 и 124,3 тысячи человек соответственно (Численность и миграция... в 2001 г. С. 42; Численность и миграция... в 2003 г. С. 44).
¹¹ Для справки: в 2000 г. нетто-миграция в Россию из всех стран СНГ и Балтии составила 266,8 тыс. человек, и примерно одинаковую цифру дали 2001 и 2002 годы – 123,7 и 124,3 тысячи человек соответственно (Численность и миграция… в 2001 г. с. 42, Численность и миграция… в 2003 г., с .136
¹² Население России 1996. Четвертый ежегодный демографический доклад. Отв. ред. А.Г. Вишневский. М., 1997. С. 136.
¹³ Население России 1999. Седьмой ежегодный демографический доклад. Отв. ред. А. Г. Вишневский. М., 2000. С. 121.
¹⁴ Там же. С. 135.
¹⁵ Население России 2001... С. 139.
¹⁶ Там же. С. 146.
¹⁷ Подсчитано автором по электронной версии Первой национальной переписи населения Киргизской Республики.
¹⁸ Население России 2001... С. 135.
¹⁹ Население России 1995. Третий ежегодный демографический доклад. Отв. ред. А.Г. Вишневский. М., 1996. С. 77.
²⁰ Так, например, в 2001 г. российская статистика недоучла примерно 31 тысячу мигрантов из Казахстана — вывод, сделанный экспертами ЦДЭЧ при сравнении данных российских и казахстанских официальных источников (см.: Население России 2001 С. 135-136).
²¹ См.: Арт Н. Миграция, гражданство: МИД РФ располагает собственными данными о количестве этнических русских в СНГ // Литературная газета. М., 2003, 26 марта.
²² Переписи, безусловно, тоже не безупречны, но тут приходится выбирать из двух зол меньшее. Интересный и во многом критический анализ методологии и практики проведения серии постсоветских переписей в той их части, где речь шла об учете языка, национальности и миграционного статуса, содержится в статье Доминика Ареля (см.: Arel D. Demography and Politics in the First Post-Soviet Censuses: Mistrusted State Contested Identities // Population. P., 2002. Vol. 57. №6). Автор показывает влияние советского политического и академического наследия в трактовке этничности на выбор методологии и технологии учета, посвящая большую часть статьи российскому опыту.
²³ Кстати, в предыдущей статье на ту же тему Н. Арт, говоря о Киргизии, привела ту же цифру, но якобы относящуюся к «русскоязычным» (см.: Независимая газета М 2002, 22 мая)
²⁴ Арт Н. Миграция, гражданство...
²⁵ Там же
²⁶ Русские в новом зарубежье. Итоги социологического обследования в цифрах. Отв. ред. С.С. Савоскул. М., 1996. С. 127.
²⁷ См., напр.: Россия и мусульманский мир. Бюллетень реферативно-аналитической информации. М., 1997. №2 (56). С. 131; Независимая газета. 1996, 15 мая.
²⁸ См.: Бушков В. И., Ситнянский Г. Ю. Таджикистан и Киргизия: реэмиграция — реальность или фантазия? // Вынужденные мигранты: интеграция и возвращение М. 1997 С. 254.
²⁹ Анализ этнополитической и социально-экономической обстановки в Киргизской Республике за 1994 год — начало 1995 года // Информационно-аналитический бюллетень №7. Федеральная миграционная служба России. М., 1995. С. 70.
³⁰ Там же.
³¹ Имеется в виду распространенная в 1990-е годы и являющаяся плодом народной смекалки практика получения жителями стран Центральной Азии суррогата двойного гражданства; иными словами, приобретение, не вполне законными средствами, двух паспортов — российского и страны проживания взамен старого, советского. Подобная практика стала удачной альтернативой миграции, весьма выигрышным сидением на двух стульях, поскольку давала возможность долго жить в России, получать там пенсии, пособия; устраиваться на работу и учебу; приобретать недвижимость, заниматься бизнесом, и все это легально, в качестве полноправных граждан и без мучительного переезда с обрубанием всех концов в стране постоянного проживания (подробнее об этом см.: Космарская Н. П. Хотят ли русские в Россию? (Сдвиги в миграционной ситуации и положении русскоязычного населения Киргизии) // В движении добровольном и вынужденном... С. 196—199).
³² Удовлетворимся пока данными констатациями, но к этому очень важному вопросу о восприятии российских реалий и России вообще мы еще обратимся по ходу изложения — во-первых, сравнивая массовые представления о причинах возвращения с интерпретацией самих вернувшихся; во-вторых, анализируя различные пласты идентичности русскоязычных и подыскивая объяснения тех или иных ее проявлений.
³³ Сумма не равна 100%, поскольку высказывания некоторых респондентов содержали не одно, а несколько объяснений причин возвратной миграции.
³⁴ Для полноты картины отмечу также «ностальгию по родным краям, оставшимся друзьям» как фактор возвращения (3,5% высказываний в 1996 году и 4,1% — в 1998 году, причем оба раза почти все подобные мотивы прозвучали из уст тех респондентов, кто не был настроен на миграцию). И, наконец, лишь в единичных случаях (2,9% ответов 1996 года и 1,3% — 1998 года) респонденты возлагают вину за сложившуюся ситуацию на самих переселенцев («нежелание или неумение работать»; «они испугались временных трудностей»; «ума нет, сорвались с места, а теперь возвращаются» и пр.).