Rambler's Top100

№ 247 - 248
22 мая - 4 июня 2006

О проекте

Электронная версия бюллетеня Население и общество
Центр демографии и экологии человека Института народнохозяйственного прогнозирования РАН

первая полоса

содержание номера

читальный зал

приложения

обратная связь

доска объявлений

поиск

архив

перевод    translation

Оглавление
Глазами аналитиков 

Стратегии развития крупнейших городов России: поиск концептуальных решений

Центр, район и страна. Инерция и новации в развитии российского крупногородского архипелага

Крупнейшие агломерации и региональная политика: от ограничения роста к стимулированию развития (европейский опыт)

Российские города как центры роста

Города ждут перемен

Полицентризм и градиент «центр-периферия» в зоне влияния Парижа

От социальной сегрегации к пространственной самоизоляции: крупные города Европы перед риском десолидаризации общества

«Сжимающийся» город - новая сегрегация

«Точка» как жизненное пространство


Google
Web demoscope.ru

"Сжимающийся" город - новая сегрегация

Татьяна Шманкевич*
(Опубликовано в: Байкальская Сибирь: из чего складывается стабильность / редкол.: В.И. Дятлов, С.А. Панарин, М.Я. Рожанский - М.; Иркутск: Наталис 2005. с. 295-307)

Существуют разные подходы к изучению городской сегрегации и в соответствии с этим разные трактовки понятия сегрегации1. В предлагаемой статье сегрегация понимается одновременно как результат социальных препятствий в выборе места жительства2 и как социальная иерархия городских пространств, заключающаяся в неравномерном распределении общественных благ3.

Проблема сегрегации и локализации бедности особенно актуальна сейчас в средних городах, где чрезвычайно сужены возможности для смены работы, получения дополнительных приработков, занятия бизнесом. Наибольшие трудности выпадают на долю монопрофильных городов: кризис единственного градообразующего предприятия способствует «сжиманию» города. Население, лишившись работы, уезжает, городская среда деградирует. Обычный для российских городов слободской характер расселения усиливает сегрегацию. В категорию риска в первую очередь попадают менее образованные и менее квалифицированные работники советских поколений, всю жизнь проработавшие на одном предприятии. Как пишет Л. Гордон, «психология и ценности кадровых работников, прежде облегчавшие им жизнь, становятся препятствием их адаптации в новых условиях»4.

Объектом внимания автора стало Усолье-Сибирское — один из центров советской химической индустрии, а ныне депрессивный, теряющий свое население город, — представляющее собой типичный пример перехода в фазу устойчивой деградации. В фокусе исследования оказалась городская окраина, именуемая горожанами «поселок Каркасный», на примере которого можно увидеть, как идет процесс сегрегации в типичном слободском поселении. В дальнейшем в своей статье я закавычиваю «Каркасный»5, тем самым используя его как символ депрессивной окраины и почти идеального совпадения специфического физического и социального пространств. Обращение к истории «Каркасного» мотивируется задачей понять, как формируется и в чем риски новой системы сегрегации.

Выбор биографического метода в исследовании процесса сегрегации не случаен. В современном «обществе риска» биографический принцип вполне оправданно актуализируется. «То, что раньше было групповой судьбой, сегодня — со многими оговорками — распределяется, так сказать, по биографическому принципу... индивидуализация делает биографии людей разностороннее, антагонистичнее, уязвимее, неопределеннее, перед лицом катастроф, но и ярче, многообразнее, противоречивее...»6. Социальная проблема, таким образом, превращается в «системную проблему личной несостоятельности», а выбор в качестве исследовательского метода биографического интервью представляется вполне обоснованным7.

Мной взято десять биографических и восемь проблемно-ориентированных интервью с жителями «Каркасного» и теми, кто ранее проживал в нем, а также экспертные интервью с представителями городской администрации, милиции, работниками единственной в этом районе школы. Это позволили сравнить дискурсы, сложившиеся вокруг «Каркасного», составить представление о «репертуаре стереотипов»8. В статье почти нет статистических данных. В первую очередь, потому что в городской статистике «Каркасный» как официальная административная единица не значится. Да и вряд ли статистика принесла бы что-то новое — результаты вполне прогнозируемы, — так что трудности поиска соответствующей статистики не оправдали бы затраченных усилий. В «Каркасном» определенно не живут большие чиновники, здесь не встретишь успешных бизнесменов, этот район спешно покидают так называемые представители среднего класса. Зато здесь много одиноких стариков, безработных, социально неблагополучных семей. Фактически во всех интервью было отмечено, что «бедность «Каркасного» бросается в глаза», что «Каркасный» — стареющий район, поскольку доля пожилых людей постоянно растет, и что среди жителей окраины высок процент безработных, увеличивающийся за счет практики переселения сюда представителей социальных низов из Иркутска. Вряд ли «дрейфующие цифры»9 добавили бы больше понимания в сравнении с анализом биографий нынешних и бывших жителей «Каркасного».

Рабочая окраина

Использование названия «Каркасный» в качестве символа рабочей окраины требует пояснения, поскольку в литературе словосочетание «рабочая окраина», как правило, относится к большим городам. Следовательно, ему приписываются смыслы, отличные от тех, что наполняют это понятие применительно к небольшому городу. Фиксируя на этом внимание и стремясь понять различия в презентации городской окраины, я намеренно беру в дальнейшем для сравнения случай большого города10.

Поселок «Каркасный» возникает на окраине Усолья-Сибирского в 50-е годы XX века как слободское поселение, концентрируясь вокруг Сользавода и строительного треста «Востоктяжстрой». Уже само название поселка символично — «каркасными» назывались дома для временного проживания, созданные на основе деревянного каркаса, поверх которого наносились деревянная обшивка и сухая штукатурка. Практика застройки городских рабочих окраин времянками была широко распространена в 50-60-е годы. Исследователи отмечают, что промышленный бум того времени неизбежно ставил проблему обеспечения жильем новых рабочих; в таких условиях строительство домов каркасно-щитового типа расценивалось как наиболее простой выход из положения. Подобные дома строились быстро и позволяли вместить большое количество людей, а так как они не предусматривали никакого особого благоустройства, то и не требовали подведения коммуникаций (отопление, водопровод и т.д.)11. Рассчитаны такие дома были максимум на 15-20 лет. Отсюда и восприятие названия как символа временности.

Поскольку рождение «Каркасного» совпало с размахом «всесоюзной комсомольской стройки», его освещение в прессе изначально было наполнено идеологически позитивным смыслом, а само понятие «городская окраина» служило символом «нового, передового». Этот дискурс отличался, скажем, от дискурса, сложившегося в Ленинграде 20-30 годов, где противопоставление «центр — окраина» соответствовало ряду таких бинарных оппозиций как «буржуазный — рабочая», «благоустроенный — запущенная», «освещенный — темная» и т.д.12

В 50-60-е годы жизнь на «Каркасном», несмотря на дома-времянки, казалось, гарантировала определенную стабильность. Здесь «дружно жили», всем двором отмечая советские праздники, ребята учились по месту жительства, а по окончании школы, те, у кого не было желания или возможности дальше продолжить учебу, мог тут же на «Каркасном» найти работу и «прочно стать на ноги». Ситуация изменилась к концу XX века, когда «Каркасный», выполнивший свое предназначение строительной площадки «гиганта химической индустрии», из символа прогресса превратился в символ депрессивной части города с его плохими дорогами, старыми частными дома, огородами, бросающейся в глаза бедностью.

«Деревня в городе»

Макс Вебер решающим признаком города называл наличие того, что горожане «в своем большинстве живут не земледельческим трудом, а торговлей и промышленностью»13. Поэтому феномен содержания в городе огорода рядом с домом не раз привлекал внимание исследователей. Появление огорода в городе в процессе урбанизации — явление вполне объяснимое. Это может происходить как за счет поглощения городом сельской территории, так и за счет поведения мигрантов из деревни. Последние «имеют меньше способности к ассимиляции и пытаются создать по переезде в город комфортный мир, подобный оставленному ими в деревне»14. Однако в советской действительности появление огородов можно объяснить, скорее, не воссозданием «крестьянского мира», а вынужденной для большинства населения стратегией выживания.

По мере превращения «деревни» в «городскую рабочую окраину», с повышением благоустройства района происходит вытеснение подсобных хозяйств. Сохранение огорода на окраине Усолья-Сибирского15 и сейчас следует рассматривать в первую очередь как экономическую практику выживания тех, кого принято относить к городской бедноте. Эта практика характерная для мира бедности, в котором, по словам П. Бурдье, «нехватка времени столь слабая, а нехватка материальных благ столь сильная», что «ему ничего не остается иного кроме как тратить свое время без счету, транжирить время, ибо только оно лишь и имеется в изобилии»16. Как показало исследование, огород чаще всего держат одинокие старики, многодетные семьи, которые этим огородом живут. Считается, что именно огород не дает оказаться своим хозяевам за чертой бедности. Это иная практика, отличная от «дачной», более благополучной, более изученной и озвученной, что соответствует высказыванию У. Бека о том, что «новая бедность затаивается в молчании и растет в нем»17. В разговорах с жителями «Каркасного» тема огорода затрагивалась в двух случаях: когда они выказывали уверенность, что именно огород спасает многих от нищеты, и когда особо подчеркивали, что работа в огороде не оставляет времени для «баловства», придавая, таким образом, этому занятию определенную этическую окраску.

Несколько слов о дачной практике. Рассматриваемое пространство из-за своей близости к химическому комбинату не может быть расценено как удобный дачный район. Для советского человека дача и огород (садовый участок) были почти синонимами, граница между ними размыта. На «Каркасном» дом, как правило, начинают называть дачей после того, как покупают квартиру в другой части города. Можно выделить три группы мотивов ведения здесь «дачного» хозяйства: 1) недостаточно средств в семейном бюджете, чтобы приобрести дачу в более престижном и экологически благополучном месте; 2) нет возможности продать дом и огород из-за отсутствия желающих покупать жилье в этом районе города; 3) желание сохранить за собой родительский дом, привязанность к месту, где родился, сюда же можно добавить удобство огорода рядом с домом. Часто эти мотивы между собой переплетаются.

Обратимся к определению города Вебером: «С точки зрения социологической, город представляет собой селение, т.е. жительство в тесно друг к другу примыкающих домах, составляющих настолько обширное населенное место, что взаимное личное знакомство жителей друг с другом, отличающее соседскую связь, в нем отсутствует»18. С этой точки зрения, «деревня в городе» — это феномен консервации патриархального образа жизни, который вызывает ностальгию у тех, кто этот район покинул. «Каркасный» — не город в том смысле, что это очень тесный мир, где все знают друг друга. «Мы часто возвращаемся домой, когда совсем темно. И ничего не боимся. Может потому, что нас тут все знают» (из интервью с учительницей местной школы). «Здесь всё проще. Я могу на улицу выйти в чем угодно» (из разговора с молодым человеком, бабушка которого живет на «Каркасном»). Сейчас подобная «консервации патриархальности» приходит в противоречие с приобретением «Каркасным» черт спального района, когда из-за отсутствия не только рабочих, но и публичных мест вообще, активная жизнь определенной части жителей Каркасного проходит за его пределами. «Я продолжаю здороваться практически со всеми, кого встречаю по дороге домой, но по имени уже никого не назову, хотя лица все знакомые. Домой ведь возвращаюсь только вечером. Вот бабушка, она всех хорошо знает» (из интервью с Еленой, проживающей на «Каркасном», но работающей в центре города).

Особая сторона трактовки феномена «деревня в городе», как уже было сказано, — приписывание ему особых этических ценностей, когда город — это зло, соблазны, наркотики, а деревня с ее огородами олицетворяет собой трудолюбие, чувство ответственности, все то, что можно определить как честную бедность. В рассказах информантов наличие огорода при доме расценивалось как некий оберег, прививающий ценности, ушедшие из повседневной городской жизни. Так учителя единственной на «Каркасном» школы подчеркивают трудолюбие своих детей, которые в отличие от городских имеют массу обязанностей по дому (имеется в виду частный дом без удобств), по огороду. Феномен «деревня в городе» при этом принимает иную форму вербализации — «не городской», «не город».

Свои — чужие

Понятие «не город» включает в себя и негативную оценку района, как неудобного, удаленного от центра, связанного с массой бытовых трудностей. Однако центральной при анализе сегрегации является дихотомия «свои — чужие». Первоначально эта дихотомия проговаривалась как «город — не город», хотя слишком большим упрощением было бы связать эту дихотомию с еще одной оппозицией «коренное население — мигранты» или «горожане — мигранты». Размышляя над сходным феноменом, К. Герасимова и С. Чуйкина ссылаются на П. Бурдье, отмечающего наличие у выходцев из беднейших слоев общества «вкуса к необходимости». «Этот вкус проявляется, когда исчезают структурные условия, обуславливающие скромные (не от хорошей жизни) потребности, и появляется возможность более разнообразного потребления. В таких ситуациях люди, имеющие определенную потребительскую диспозицию, отказываются от вновь появившихся возможностей»19.

В несколько измененном виде эта закономерность наглядно проявляется и в случае «Каркасного», возникшего фактически на пустом месте. «Коренных» жителей среди его обитателей поэтому почти не было. В сложном мире приезжих нашли свое место представители самых разных мильё (социальных сред): молодые люди, прибывшие по комсомольским путевкам, выходцы из деревень, бывшие уголовники и политссыльные, переселенцы с Украины и Литвы. Устоявшейся структуре городского населения оппонировал чрезвычайно пестрый контингент «Каркасного», объединенный маргинальностью своего положения. Информанты, чье детство пришлось на 50-60 годы, неоднократно подчеркивали, что «Каркасный» воспринимался ими как единый мир. «Люди были разные. Но жили как-то дружно» (из интервью с Натальей, 1953 года рождения). Из этого же интервью: «Жили мы на улице Солеваров, в деревянном доме на два хозяина, все удобства на улице. И мои родители, и соседи были рабочими Сользавода. Все мои друзья жили на "Каркасном ". В город мы почти не выходили».

Похоже, что мир мальчишек с «Каркасного» не был таким изолированным, они уверенно чувствовали себя во всем городе. Может потому, что быть парнем с «Каркасного» было почетно, на него смотрели с опаской и уважением. «Сказать, что ты парень с Каркасного, было круто» (из интервью с Владимиром, 1953 года рождения). Вообще, принадлежность к «Каркасному» рассматривалась как повод для гордости. «Восьмерка» (школа на «Каркасном») «гремела по городу». Она была не только местом учебы, но и важным жизненным центром всего «Каркасного», где проходили самые разнообразные мероприятия. Помимо школы такими центрами были два дворца культуры. И неважно, что один располагался в каменном двухэтажном здании, а другой в обыкновенном деревянном бараке. В них бурлила «настоящая жизнь», что избавляло от необходимости искать ее в городе. Достаточность досуговой инфраструктуры наряду с маргинальной идентичностью «каркасцев» и формировало в известной мере «вкус к необходимости», служило основой противопоставления «Каркасного» городу. С утратой этих двух позиций противостояние города и окраины размывалось и одновременно обретало форму городского мифа.

Мир «Каркасного» дал трещину в середине семидесятых годов. Переселенцы и политссыльные после реабилитации возвращались в родные места. К этому времени на «Каркасном» уже давно не строилось новое жилье, и в стремлении улучшить свои жилищные условия «коренные каркасцы» переезжали в более благоустроенные районы города. Маргинальность «Каркасного» сохранялась, но она уже не представляла собой основу для общей самоидентификации «каркасцев», это уже не было маргинальностью «равных». На место уезжающих прибывали новые жильцы, однако их уже далеко не всегда воспринимали как своих. Да и желающих поселиться на «Каркасном» с каждым годом становилось все меньше. Дома ветшали. Закрывались и сокращались производства, что находились на территории «Каркасного» и давали работу большинству его жителей. Отсюда высокий процент безработных. Ситуация стабильной деградации окончательно сложилась к 90-м годам, когда за «Каркасным» закрепилась слава депрессивного района. Дворец-барак разрушен, а в заброшенном здании каменного «дворца» правоохранительными органами был обнаружен подпольный цех по изготовлению фальшивой водки. Почта, сберкасса, поликлиника, аптека, парикмахерская — все осталось в прошлом, единственная сейчас на «Каркасном» школа переживает тяжелые времена20.

Одним из важных следствий происшедших перемен стало то, что дихотомия «свои — чужие» приобретает форму «свои — мигранты». Для «Каркасного» это противопоставление не имеет этнического оттенка. «Этнических» мигрантов, как и беженцев на «Каркасном» практически нет, «они (со слов информантов) предпочитают центральные районы города. Хотят нормальных условий». В качестве мигрантов, с которыми связывается большинство социальных бед «Каркасного», выступают неблагополучные семьи, переселенные из Иркутска. Официально о новой практике заселения «Каркасного» нигде не упоминается. Но в городе о ней разговоров много. Переселяют на «Каркасный», как правило, многодетные малообеспеченные семьи. Для одной такой семьи была куплена квартира информантки Ирины. Ирина рассказывала, что они с мужем уже отчаялись продать квартиру, когда на них вышла предпринимательница из Иркутска, занимающаяся переселением малообеспеченных многодетных семей. «Им предлагают за известное вознаграждение обмен на Усолье. В иркутской квартире делают крутой евроремонт и продают за бешеные деньги. Но чтобы опекунский совет дал разрешение на обмен, необходима в Усолье крупногабаритная квартира» (из интервью с Ириной, 1960 года рождения).

Квартиры «Каркасного» этому требованию соответствуют. Крупногабаритность квартир, а следовательно, и высокая плата за жилье — еще одна из причин, почему несмотря на сравнительно невысокие цены, желающих купить квартиру на Каркасном найти сложно. Риэлтеры превратили социальную проблему в доходный бизнес. Внешне никакого принуждения со стороны агентства нет. Многодетная семья получает вместо однокомнатной квартиры трехкомнатную, земельный участок рядом с домом, и немалую, на первый взгляд, для этих людей сумму денег. Но так как большинство переселенных из Иркутска не могут найти себе нового места работы, этих денег хватает ненадолго. Огород такие семьи тоже не спасает. Родители спиваются, у них практически нет выбора, так как нет работы. Заложниками этой ситуации становятся дети, вынужденные добывать пропитание не только себе, но и своим родителям.

Ив Графмейер, размышляя над проблемой сегрегации, отмечает, что изменение места жительства может стать причиной более или менее серьезного нарушения связей в жизни горожан, «поскольку они далеко не в одинаковой степени способны примириться с утратой своих старых связей, равно как и завязать отношения в новом соседском окружении»21. Неуспешность жизненной стратегии бывших иркутян начинается, конечно, не с «Каркасного», но и переселение из областного центра в депрессивный район застойного города вряд ли можно рассматривать как шанс на перемены к лучшему. Тем более что и встречают такие семьи на новом месте настороженно, считая их причиной негативных изменений последних лет.

Район жизненной неуспешности...

Если принять классификацию, в соответствии с которой в современной России выделяют три основные модели сегрегирования городского пространства, случай «Каркасного» наглядно иллюстрирует третий тип, связанный с «изменением статуса резидентов» в ситуации невозможности смены места жительства22. В самом начале исследования этот новый статус был определен мной как район жизненной неуспешности. Но по мере общения с его жителями становилось очевидно, что, хотя все информанты говорили о нестабильности ситуации на «Каркасном», далеко не все из них были согласны с подобной маркировкой. Разумеется, подобная оценка (район жизненной неуспешности) не проговаривалась мной. Ожидалось, что услышу ее от своих собеседников. Результаты исследования показали проблему с другой стороны.

Многие из «каркасцев» и сейчас живут памятью о «Каркасном» 50-60-х годов, когда жить здесь было «почетно», а дурную славу о городской окраине расценивают как результат нашествия чужаков. При этом как-то забывается, что и среди оставшихся «коренных» жителей очень много безработных. Это следствие первоначального слободского характера поселения: из предприятий, давших жизнь этой городской окраине, на данный момент функционирует лишь Сользавод. Но и он еле держится на плаву: по данным отдела кадров Сользавода, на январь 2002 года на нем работало только 47 человек с «Каркасного»; депрессивный город также не в состоянии предоставить рабочие места всем желающим. Отсюда очень низкий уровень жизни многих семей на «Каркасном», когда одних спасают огород да речка, другие погружаются в пьянство, и здесь уже исчезает деление на своих и чужих. Есть люди, стремящиеся найти более эффективную стратегию выживания, несмотря на трудности (для них это даже предмет определенной гордости), а есть опустившиеся и деградирующие. Оценку «Каркасного» как района жизненной неуспешности я чаще встречала в разговоре с людьми, переехавшими из «Каркасного», нежели с ныне там живущими. Если перефразировать Пьера Бурдье23, неприятие большинством жителей «Каркасного» стигматизации района как «пространства жизненной неуспешности» объясняется не только воспоминаниями о разыгравшихся здесь ранее символических битвах, но и ситуацией «здесь и сейчас». Местные жители предпочитают называть свой район Жилгородок, выказывая недовольство самим названием «Каркасный», навязанным окраине городом. При этом апеллируют, как правило, к истории, когда название «Каркасный» относилось лишь к части рабочего поселка, считавшейся наиболее неспокойной из-за большого количества проживавших там «бывших уголовников»24. Впрочем, позитив обнаруживается не только в славном прошлом.

В частности, довольно позитивную оценку ситуации на «Каркасном» дает местный участковый. Хозяева местных дач — люди, по его словам, состоятельные. «Приезжают на машинах. Наблюдают за домом». А проживающие здесь старики, если и пьют, особых хлопот участковому не доставляют. Инспектор по делам несовершеннолетних, говоря о школе «Каркасного», отмечает не только высокий процент детей из социально неблагополучных семей, но и какой-то особый «деревенский уклад» школы, когда «сама директор по утрам по проспавшим, стучит в ставни». Для самих местных жителей мир «Карксного» — это локальная «ниша», где они «могут воссоздать чувство идентичности и комфорта»25. Почти все информанты — каркасцы говорят, что им нравится жить в «своем» мире, где каждый друг друга знает, где рядом лес и речка, «огород под боком», где все относительно равны. Ситуацию можно определить, как феномен добровольной сегрегации, когда, по словам Г. Ветгенберга, «подобные выбирают себе подобных не только среди богатых»26, и которая предполагает хотя бы частично позитивную оценку своей жизни. Притягательность равенства в бедности описывает и Э. Гидденс: «Семья, живущая в небольшом доме в бедном районе, где большинство находятся в таких же условиях, будет чувствовать себя менее обездоленной, чем те, кто живет в таком же доме в богатом квартале, в котором большинство домов гораздо больше и богаче»27. Но в отличие от добровольности выбора богатых, бедные выбирают в условиях, не предполагающих выбора. Таким образом, «добровольность» сегрегации не меняет ее социальной сущности.

Риски сегрегации в литературе принято относить к скрытым28. Употребление понятия «новая сегрегация» акцентирует внимание на том, что эти латентные риски становятся все более очевидными. Для «Каркасного» — это очевидность перспективы его постепенного исчезновения: в его домах будет появляться все больше пустых квартир, жить там никто не захочет, поскольку здания ремонту не подлежат. Их дешевле будет снести, нежели снабжать оставшихся жильцов коммунальными услугами. Если и возникнет новый центр развития, то на месте «Каркасного» будет строиться совсем новый город. А еще более вероятным представляется другой исход: дальнейшее сжимание городской территории за счет ликвидации «Каркасного» в прямом смысле слова.

Закавычиванием «Каркасного», как уже было сказано выше, делался акцент на восприятии его в качестве символа депрессивной сегрегированной окраины и, таким образом, на противопоставлении остальному городу. Пока еще город действительно выигрывает на его фоне. Но с крахом основного градообразующего предприятия не только «Каркасный», но и все Усолье-Сибирское становится символом стабильной деградации. Уже сейчас — это стареющий и теряющий свое население город. Одна из реалий дня — нежелание молодых людей, покидающих Усолье ради получения высшего образования, возвращаться обратно. Да и покидают они город, вероятнее всего, не столько ради образования, сколько в поиске новых жизненных шансов. Большинству из них Усолье кажется серым, неинтересным по сравнению с большими «студенческими» городами. Молодые люди, как правило, не хотят быть усольчанами. Но даже те, кто говорит о своей любви к городу, не верят в будущее Усолья, а потому не желают связывать с ним собственную судьбу. «Бегство» — это проявление реакции «молодых» на сложность ситуации с ее безработицей и все возрастающей бедностью. Дальнейшее «сжимание» становится очевидным уже не только для окраины, но и для всего депрессивного города.

* * *

Сегрегация как локализация неравенства — процесс не новый, она была и раньше. Но вместе с ней были попытки — пусть и не совсем удачные — регулировать пространственную неоднородность, плановым образом сглаживать существующую дифференциацию городов и регионов (как пример, попытка «ликвидации противоречий между городом и деревней»). Рыночный механизм регулирования экономики усугубляет дифференциацию. Появляются центры быстрого развития (чаще крупные города), а прежние «плановые» центры развития стабильно деградируют, поскольку рыночно невыгодны. Сжимающиеся города — пример такой сегрегации, когда целые территории становятся зонами бедствия, концентрируя в себе бедность, разрушающуюся городскую среду, экологические и социальные проблемы. С одной стороны, можно наблюдать процесс сжимания города, теряющего вследствие радикальной экономической трансформации население и инфраструктуру. С другой стороны, акцент исследовательского интереса перемещается с процесса сегрегации «районов неуспешности» в стагнирующих городах на деградацию среды таких городов в целом. Различия в качестве жизни населения «успешных» и «неуспешных» городов быстро возрастают. Истоки новой сегрегации российского социального пространства, как показало исследование, в особенностях истории конкретных городов в последние десятилетия. Она, в первую очередь, связана с дефицитом ресурсов развития. Из латентных риски новой сегрегации становится настолько очевидными, что при сохранении существующих тенденций в перспективе можно будет говорить о сегрегации и более крупных территорий.


* - Статья подготовлена в рамках проекта "Этнополитическая ситуация в Байкальском регионе: мониторинг и анализ", при финансовой поддержке Фонда Форда (Московское отделение)
1
См.: Чешкова А. Методологические подходы к изучению городской пространственной сегрегации // Российское городское пространство: попытка осмысления. М., 2000. С. 13-38.
2 Там же. с. 22.
3 Там же. с. 18.
4 Гордон Л. Четыре рода бедности в современной России // Социологический журнал. 1995. № 2.
5 Закавычивание Каркасного как отказ от безусловности принятия условного названия — использование закона кавычек, сформулированного Жаком Деррида. «Стоящие парами, они (кавычки — Т. Ш.) представляют собой своеобразную метафизическую стражу... две пары колышек, удерживающих в подвешенном состоянии разновидность драпри, некую вуаль, некоторый занавес, нечто подобное покрывалу, не закрывающему, но лишь слегка приоткрывающему Бытие» (цит. по: Гурко Е. Деконструкция: тексты и интерпретация. Деррида Ж. Оставь это имя (Постскриптум), Как избежать разговора: денегации. Минск, Эконопресс, 2001. С. 316).
6 Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну / Пер. с нем. В. Седельника, Н. Федоровой. М., Прогресс-Традиция. 1999. С. 136-137.
7 Следует подчеркнуть и то, что обращение к биографическому интервью при изучении проблемы сегрегации позволило снизить сензитивность темы, что было очень важно для меня особенно на полевом этапе исследования. Социологический словарь дает определение сензитивности как характерологической особенности индивида, выражающаяся в повышенной чувствительности и ранимости, неуверенности в себе, повышенной совестливости и склонности к сомнениям, фиксации на своих переживаниях. (Социологический энциклопедический словарь. На русском, английском, немецком, французском и чешских языках / Редактор-координатор — академик РАН Г. В. Осипов. М., 1998. с. 316.) Интерес к жизни человека как таковой предоставлял возможность уйти от акцентирования неприятных для информанта моментов, а, следовательно, минимизировать проблематичность сбора и анализа информации.
8 Каганский В. Основные зоны и типы культурного ландшафта Центр — провинция — периферия — граница // Каганский В. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство: Сборник статей. М., Новое литературное обозрение, 2001. С. 68.
9 Ульрих Бек пишет «Цифры и жизнь дрейфуют в разные стороны. Случаи — это еще не люди. Цифры говорят о жизни, которую они не могут интерпретировать применительно к определенному месту... Цифры подменяют социальную реальность, которая не в состоянии познать самое себя» (Бек У. Указ. соч. с. 137).
10 Герасимова К., Чуйкина С. От капиталистического Петербурга к социалистическому Ленинграду: изменение социально-пространственной структуры города в 30-е годы // Нормы и ценности повседневной жизни. Становление социалистического образа в России. 1920-1930-е годы. СПб., 2000. с. 27-74.
11 Буровой М., Кротов П., Лыткина Т. От деревянного Парижа к панельной Орбите: модель жилищных классов Сыктывкара. Сыктывкар, 2000. С. 29.
12 Герасимова К, Чуйкина С. Указ. соч. С. 38-39.
13 Вебер М. Город // Вебер М. История хозяйства. Город / Пер. с нем./ Под ред. И. Гревса / Коммент. Н. Саркитова, Г. Кучкова. М., 2001. С. 335.
14 Герасимова К, Чуйкина С. Указ. соч. С. 46.
15 Здесь речь идет об огородах именно рядом с домом. В целом же феномен производства сельскохозяйственной продукции горожанами на дачных и садовых участках объясняется особенностями дефицитной экономики советского общества и, в определенных рамках, экономической ситуацией последнего десятилетия. (См., например: Чеховских И. Российская дача — субурбанизация или рурализация? // Невидимые грани социальной реальности / Под ред. В. Воронкова, О. Паченкова, Е. Чикадзе. Труды ЦНСИ. Вып. 9. СПб., 2001. С. 73-82.)
16 Бурдье П. Практический смысл / Пер. с фр. / Отв. ред., пер. и послесл. Н. А. Шматко. СПб., 2001. С. 229.
17 Бек У. Указ. соч. С. 139.
18 Вебер М. Указ. соч. С. 335.
19 Герасимова К., Чуйкина С. Указ. соч. С. 52
20 Шманкевич Т. Школа и город: совместная биография // Байкальская Сибирь: фрагменты социокультурной карты / Отв. редактор М. Рожанский. Иркутск, 2002. С. 210.
21 Графмейер И. Социологические исследования города // Журнал социологии и социальной антропологии, 1999. Т. II. Специальный выпуск «Современная французская социология» «La sociologie française contemporaine». С. 164.
22 В. Гришаев выделяет три модели городской сегрегации: 1) роскошь, закрепляющая за собой части городского пространства; 2) инкапсулирование локальных структур; 3) изменение статуса резидентов, что бывает в случае невозможности смены места жительства. (Гришаев В. Городская социальная сегрегация: анализ с точки зрения социологической теории риска // Российское городское пространство: попытка осмысления. М., 2000. С. 113-126).
23 Согласно П. Бурдье, объективное положение никогда не входит в преставления людей «как оно есть само по себе». Оно всегда осознается сквозь призму определенных схем восприятия, оценки и категоризации, усваиваемых индивидами. Эти схемы являются «результатом разыгравшихся ранее символических битв, в них в более или менее трансформированном виде выражается баланс отношений символической власти». (Цит. по: Сокулер 3. Социальное и географическое пространство в концепции П. Бурдье (Научно-аналитический обзор) // Социальное пространство: междисциплинарные исследования: Реферативный сборник / Отв ред Л В Гурко М., ИНИОН РАН, 2003. С. 29.)
24 Об этом подробнее: Шманкевич Т. На краю города: от различий к сегрегации // Вестник Евразии, 2003. № 4. С. 183-206.
25 Чешкова А. Указ. соч. С. 26.
26 Веттенберг Г. Новое общество. О возможностях общественного сектора. М., Ad Marginem, 2000. С. 232.
27 Гидденс Э. Социология. М., Эдиториал УРСС, 1999. С. 658
28 Гришаев В. Указ. соч. С. 117.

Вернуться назад
Версия для печати Версия для печати
Вернуться в начало

demoscope@demoscope.ru  
© Демоскоп Weekly
ISSN 1726-2887

Демоскоп Weekly издается при поддержке:
Фонда ООН по народонаселению (UNFPA) - www.unfpa.org (c 2001 г.)
Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. Макартуров - www.macfound.ru (с 2004 г.)
Российского гуманитарного научного фонда - www.rfh.ru (с 2004 г.)
Национального института демографических исследований (INED) - www.ined.fr (с 2004 г.)
ЮНЕСКО - portal.unesco.org (2001), Бюро ЮНЕСКО в Москве - www.unesco.ru (2005)
Института "Открытое общество" (Фонд Сороса) - www.osi.ru (2001-2002)


Russian America Top. Рейтинг ресурсов Русской Америки.