Памяти В.Д. Набокова
(Речь на собрании по поводу 10-летия со дня его кончины)[1]

Евгений Кулишер

Это было в 1910 г. на брюссельском съезде криминалистов. Набоков, хотя и не бывший официальным докладчиком, занял здесь сразу одно из центральных мест. Каждому его слову бурно аплодировали, начиная с того момента, как он взял на себя изложение на французском языке немецкого доклада Листа[2] – перевод, как он выразился, с одного иностранного языка на другой, также для него иностранный, – и привел всех в восторг изяществом выполнения этой функции.

Мы только что вышли по окончании одного из заседаний и после того как Набоков наслушался опять бесчисленных комплиментов. И вот, открывая свой маленький зонтик, которым он защищался от палящего солнца, В.Д. вдруг произнес:

– Все это не то. Хотелось бы, наконец, засесть вплотную за настоящую работу.

– Какую?

– Разве я вам не говорил. О месте преступления.

Признаюсь, даже меня это несколько удивило. Набоков и «место совершения преступления»: квинтэссенция чистой догматики, rendez-vous[3] логических финесс[4]. Правда, эта тема впервые заинтересовала Набокова в связи с делом Выборгского воззвания[5], где вопрос о месте его опубликования – Финляндия или Россия – сыграл такую роль. Но ведь это был лишь внешний повод, не более.

Эта тяга в царство юридической абстракции, – как мало она, на первый взгляд, мирится с встающим пред нами обликом политического борца, общественного деятеля, публициста, эстета. А, между тем, и это для Набокова не менее характерно.

Он и пришел ведь от науки. В хронологии его жизни, в эволюции его творческой личности научная работа предшествовала политической и публицистической. Ученик Таганцева[6], он почти еще юношей был приглашен читать лекции в Училище Правоведения. Первая же его политическая статья, – «Кишиневская кровавая баня», вызвавшая такую сенсацию, появилась в 1903 году[7]. Но и это еще на переходе: тема криминальная – погром, и статья – обвинительный акт, правда, не только против подстрекателей к погрому и вдохновителей его, но и против породившей его системы бесправия.

И позднее, когда политическая борьба, казалось, всецело захватила Набокова, – наука уголовного права, как таковая, чисто научные интересы, независимо от их общественно-политического преломления, продолжали занимать в его жизни одно из центральных мест.

Это была «любовь, основанная на взаимности». Его призванность к научно-юридической работе определяли те два его свойства, которыми были пронизаны все его проявления – и в житейских мелочах, и на общественной арене: такт и логика.

В.Д. Набоков на Государственном совещании в Москве
(август 1917 г.; рисунок Ю.К. Арцыбушева)

Я в жизни своей не встречал второго столь тактичного человека, как В.Д., чутьем своим улавливавшего, что должно сделать и, первее всего, чего не следует делать. Но столь же нераздельна с ним была строгая логичность мышления. Даже остроты его, – на них он был большой мастер, – основывались на той логике, которую, по справедливости, именуют «беспощадной», потому что она не щадит чужого недомыслия.

Как теперь помню, мы сидим с В.Д. в компании москвичей за ужином в ресторане «Прага». Мы собираемся с ночным поездом обратно в Петербург. Нас уговаривают остаться, поехать в «Стрельну»[8]. Выясняется, что Набоков никогда там не был. Этого не может постичь один из наших собеседников, который спустил в «Стрельне» одно состояние – отцовское и прокучивал теперь второе – женино.

– То есть как, вы никогда не были в «Стрельне»?

– Да что-ж я там, собственно, потерял?

Тогда совершенно опешивший бонвиван забормотал:

– Но ведь там такой замечательный зимний сад, пальмы, кактусы...

В. Д. посмотрел на него и серьезно произнес:

– А разве туда ездят ради флоры, а не ради фауны?

Вот так же, т.е. додумывая чужую мысль до конца, он любил разоблачать ошибочность аргументации и в научно-юридических построениях.

Помню доклад Пороховщикова[9] в СПБ юридическом обществе на тему о том, как защитник должен относиться к ложному запирательству подсудимого. Докладчик пытался перенести вопрос с этической плоскости на чисто утилитарную. Основываясь на обширном, почерпнутом из практики материале, он доказывал, что защитник, именно в интересах своего клиента должен обращать его внимание на возможные опасности лжи и вероятные выгоды правды. Прения велись сумбурно, вокруг того, насколько убедительны приводимые докладчиком примеры. Тогда выступил Набоков, всего с несколькими словами, но сразу прояснившими вопрос. Докладчик, конечно, прав, во многих случаях ложь вредит подсудимому. Но с таким же успехом можно подобрать другие случаи, где ложь идет ему на пользу, и, исходя отсюда, пришлось бы, если оставаться на чисто утилитарной позиции, сказать, что защитник должен обращать внимание подсудимого на возможные опасности и вероятный выгоды лжи. Единственность профессионально-этического подхода к разрешению поставленного вопроса стала очевидной.

Выдвигание этического момента вообще составляло неизменную, красивую особенность в трактовке Набоковым проблем уголовного права. У меня в руках номер «Права»[10], неведомо как уцелевший при скитаниях моих по России, при переходе, под обстрелом через Днестр, при странствии по Европе и даже при бесчисленных переездах с одной берлинской квартиры на другую. Статья В.Д. о смертной казни. Вот, что мы здесь читаем:

«Неоднократно приходилось уже высказывать, что в разрешении вопроса о смертной казни необходимо перейти с почвы уголовной политики на почву этики; – нужно не понять только, но почувствовать то чудовищное и отвратительное, что заключается в голом факте хладнокровного, заранее известного и сознанного в своей страшной неизбежности умерщвления одного беззащитного человека толпою других».

В другом месте он высказывает ту же мысль в общей форме, в применении к уголовно-политическим проблемам: «Нет и не может быть целесообразности, покупаемой пожертвованием теми нравственными принципами, которые являются достоянием культурного человечества».

Ценность научных трудов Набокова бесспорна. Из бесчисленных работ его назову его исследование о преступлениях против половой нравственности, его учебник – первый опыт разработки особой части Уг. Ул.[11], его работу о предании суду и, прежде всего, его исследование об опасном состоянии личности – лучшее, что по этому предмету написано как на русском языке, так и на иностранных.

Но еще важнее чем его личные труды, это – руководство им коллективной работой. Долгие годы В.Д. являлся средоточием всех проявлений русской юридической мысли в области уголовного права: как соредактор «Права», где вся уголовная часть находилась в его ведении, как создатель «Журнала Уголовного Права», как председатель уголовного отдела Петербургского Юридического Общества и, главное, как председатель русской группы международного союза криминалистов.

Учрежденный в 1889 г., в качестве свободного содружества, этот союз быстро приобрел руководящее влияние и на направление научной разработки вопросов преступности, ее причин и мер борьбы с нею, и на законодательную реформу уголовного права (условное осуждение и мн. др.). Союз слагался из ряда национальных групп. Такая группа имелась и в России.

До Набокова русская группа достигла большого внешнего блеска. Ей благоволили верхи бюрократии, дабы показать Западу, что и у нас все совсем, как в Европе. В ряды ее стремились любители науки и начальственной благосклонности. И все это прикрывалось большим научным именем Фойницкого[12].

В 1905 г. постройка, основанная на тщательном устранении всего «политического», т.е. насущного, взорвалась. На Киевском съезде разыгрался невероятный скандал. Фойницкий ушел. Это легко могло бы стать гибелью группы. Казалось, можно отставить группу от Фойницкого, но не Фойницкого от группы. Все, равняющееся на начальство, поспешило ретироваться. На группу легло клеймо неблагонадежности. И, вместе с тем, встала опасность, что группа обратится в трибуну для людей, любящих слушать себя самих и срывать дешевые аплодисменты невзыскательных поклонников словесного радикализма.

Заслуга Набокова, что этого не случилось. Десять лет ограждал он группу от внешних и внутренних опасностей. Приходилось непрестанно лавировать между администрацией, видевшей в нас лишь очаг крамолы и всячески тормозившей нашу работу, – и теми, кто, презрительно щурясь на научные устои союза, стремился лишь забрать возможно левее, хотя бы левее здравого смысла.

Набокову такой подход претил; хотя, само собою, он прекрасно понимал нераздельность, в особенности в русских условиях, политической и юридической трактовки. Его точку зрения я определил бы словами: свобода для науки, наука для свободы, но не свобода от науки. Нестесненность научного исследования, использование научных достижений в борьбе за свободный правовой строй, – но не неглижирование вековыми научными исканиями ради преходящей злобы дня. Лозунги союза криминалистов были для него не флагом для провоза политической контрабанды, а знаменем в борьбе за право в России и за общечеловеческие ценности европейской культуры.

Отстаиваемые союзом новые принципы целесообразной, действительной борьбы с преступностью лежали и в основе научных взглядов Набокова. Но, служа им, он не отметал и того ценного, что создала старая, так называемая, классическая школа уголовного права, которая, правда увлекалась, подчас схоластическим, определением юридических понятий, но которая, вместе с тем, сумела в столетней работе соорудить из леса этих абстракций весьма конкретную ограду для индивида от всесилия коллектива.

Эту продуманную уравновешенность научных воззрений Набокова сумели оцепить европейские корифеи уголовного права. Они видели в нем того, кто призван придти на смену стареющим отцам союза.

В январе 1914 г. международный союз криминалистов праздновал свое 25-летие. Здесь, в Берлине, происходило торжественное заседание центрального комитета. Я представлял в нем русскую группу. В промежутке между деловым заседанием и парадным банкетом, генеральный секретарь – берлинский прокурор Розенфельд[13] – затащил меня к себе для интимной беседы, вот по какому предмету:

Президиум союза составляли его основатели – Лист, Прэнс[14] и Ван-Гамель[15]. Лист, хотя и игравший руководящую роль, был тов[арищ][16] председателя. Президентом был старик Прэнс. Он решил уйти. На место его, сообщил мне Розенфельд, намечают Набокова.

Русский – и, притом, яркий оппозиционер, побывавший за свои убеждения в тюрьме, лишенный избирательных прав, – во главе авторитетнейшего «интернационала» юристов, отнюдь не розово-окрашенного: в центральном комитете его заседали, наряду с 4-мя профессорами, министр, тов[арищ] министра, президент парламента и два прокурора.

Мы условились, что я позондирую почву, и что мы осенью вновь встретимся в Берлине, – осенью 1914 года. Больше я Розенфельда не видел: он пал на войне. А тот, кого в Берлине намечали, в качестве президента международного союза, эмигрантом погиб в Берлине.

«L’exile déprime les caractères et fausse les intelligences.»[17] Этот афоризм Анатоля Франса лишь отчасти правилен. Мелкие души под гнетом беженства, действительно, в конец сплющиваются. Люди, и дома не умевшие, – или не смевшие, – быть самими собою, выбитые из колеи, совершенно утрачивают свое «я». Но мощные духом и светлые разумом – и на чужбине, и в изгнании сохраняют нетронутой красу монолитной личности своей – в жизни и в смерти...

[1] Выступление на собрании, организованном Союзом русских журналистов и литераторов в Германии, которое состоялось в Берлине 24 марта 1932 г. (см..: Chronik russischen Lebens in Deutschland 1918-1941. Hrsg. K. Schlögel et al. Berlin: Akademie Verlag, 1999. S. 447; К. Собрание памяти В.Д. Набокова // Наш век (Берлин). 1932. 3 апреля. С. 7). Впервые напечатано в парижской газете «Последние новости» (1932. 19 апреля. С. 4). Копия этого материала стала доступна благодаря усилиям Шауля Штампфера, за что он заслуживает глубокой признательности. Публикуется в соответствии с правилами современной орфографии при сохранении основных особенностей пунктуации автора. Подготовка текста и примечания Марка Тольца.
[2] Лист, Франц фон (Franz von Liszt, 1851-1919) – австрийский и немецкий юрист.
[3] Свидание (фр.).
[4] Тонкостей (от finesse [фр.]).
[5] Обращение большой группы депутатов распущенной первой Государственной думы, среди которых был В.Д. Набоков, с призывом к гражданскому неповиновению – отказу от уплаты налогов и от военной службы.
[6] Таганцев, Николай Степанович (1843-1923) – профессор Санкт-Петербургского университета, преподавал в Императорском училище правоведения и Александровском лицее, член Государственного совета.
[7] Набоков, В.Д. Кишиневская кровавая баня // Право. 1903. 27 апреля. С. 1283-1285.
[8] Один из лучших московских ресторанов дореволюционного времени.
[9] Пороховщиков, Петр Сергеевич (1867-1954) – русский юрист и литературовед; впоследствии, возможно, еще до 1917 года, эмигрировал в США.
[10] «Право» – еженедельная юридическая газета, издававшаяся в Санкт-Петербурге.
[11] Уголовное Уложение.
[12] Фойницкий, Иван Яковлевич (1847-1913) – профессор Санкт-Петербургского университета, сенатор, многолетний председатель русской группы международного союза криминалистов.
[13] Розенфельд, Эрнст (Ernst Rosenfeld, 1870-1918) – немецкий юрист.
[14] Принс [в оригинальной публикации дано искаженное написание фамилии], Адольф (Adolf Prins, 1845-1919) – бельгийский юрист.
[15] Ван Гамел [в современном написании – Хамел], Герард Антон (Gerard Anton van Hamel, 1842-1917) – голландский юрист.
[16] Здесь и далее – заместитель.
[17] «Изгнание уродует характер и искажает ум.» В оригинале у А. Франса: «L’exil», а не «L’exile» (France A. La Révolte des anges. Paris: Calmann-Lévy, 1914. P. 144).