Демографическая повестка XXI века: теории и реалии

М.А. Клупт¹
(Опубликовано в журнале "Социологические исследования", 2010, №8, с. 60-71)

Демографическая теория всегда представляла собой проекцию определенных социологических идей. Так, "классическая" теория демографического перехода складывалась под влиянием функционализма и концепций, отождествлявших модернизацию с вестернизацией, а теория второго демографического перехода тесно связана с идеей постмодерна. В начале XXI столетия тренды развития социологической и демографической теории начали, однако, заметно расходиться.

В социологии все большую популярность приобретает концепция многообразия современности (multiple modernities), разработка которой связана с именами Ш. Айзенштадта², Б. Виттрока³, Н. Музелиса⁴, тогда как однолинейные и "западоцентристские" концепции - конца истории, демократического транзита и т.п. отступают на второй план. В основном русле демографической теории развитие по-прежнему отображается как последовательность переходов. Вслед за "классической" теорией демографического перехода, сформировавшейся в середине прошлого века, были разработаны концепции второго⁵, а совсем недавно и третьего⁶ демографических переходов. Выделить основной процесс, его начальное и конечное состояния и трактовать развитие как переход от одного всеобщего состояния к другому, столь же всеобщему - таков подход, лежащий в основе названных демографических концепций.

Есть ли, однако, в демографическом развитии нечто, отличающее его от других социальных изменений и требующее теоретического отражения именно как последовательность переходов? Отвечает ли такое отражение реалиям наступившего столетия? Не является ли "многообразие современности" парадигмой, способной охватить более широкий круг демографических и связанных с ними проблем, чем теории перехода? Поиску ответов на эти вопросы и посвящена настоящая статья.

Изменения в формировании семьи: теория второго демографического перехода

В семидесятые годы прошлого века в Западной Европе начались изменения в характере формирования семьи: распространение добрачных и внебрачных союзов, рост внебрачной рождаемости, увеличение возраста вступления в брак. Эти изменения и лежащие в их основе социально-экономические условия и мотивационные сдвиги были названы Д. Ван де Каа и Р. Лестагом вторым демографическим переходом. Разработанная ими теория видит его основу в сдвиге от "материалистических" ценностей (стабильный доход, исправно функционирующее социальное обеспечение, политическая стабильность, закон и порядок) к "постматериалистическим" - "укорененной снизу" (grass rooted) демократии, заботе об окружающей среде, свободе слова, эмансипации, новым политическим идеям. "Растущие доходы, экономическая и политическая безопасность, которые демократические государства всеобщего благосостояния обеспечивают своим гражданам, - полагает Д. Ван де Каа, - способствовали началу "бесшумной революции", сдвигу в направлении "масловианского постматериализма", при котором сексуальные предпочтения индивида воспринимаются как данность, а принятие решения о внебрачном сожительстве, разводе, аборте, стерилизации и добровольной бездетности в большинстве случаев оставляются на усмотрение индивидов или пар, которых это касается"⁷.

С началом перехода к рыночной экономике стран, входивших ранее в СССР или советский военно-политический блок, также начались изменения в формировании семьи, сходные с северо- и западноевропейскими. В какой мере подобные проявления были вызваны трансформационным шоком, а в какой - триумфом "постматериалистических" ценностей отдельный вопрос. Отметим лишь, что парадигма демократического транзита находилась в тот период на гребне моды и это, несомненно, способствовало популярности теории второго демографического перехода, политически корреспондировавшей с вхождением стран распавшегося советского блока в Европейский союз. Некоторое время спустя появились также работы азиатских исследователей⁸, в которых, обычно в вопросительной тональности, обсуждался вопрос о начале второго демографического перехода в странах-лидерах азиатской модернизации. Попытка объяснить демографические изменения, происходящие за пределами Запада, используя теорию, созданную для объяснения скандинавских и западноевропейских реалий, была, вероятно, исторически неизбежной. Однако с позиций сегодняшнего дня уже можно оценить некоторые ее результаты.

Теория второго демографического перехода, во всяком случае в ее первоначальной версии, представляла собой внутренне целостное научное построение, отражавшее столь же целостный социально-исторический феномен. В его описании неслучайно присутствовали "демократические государства всеобщего благосостояния", "укорененная снизу демократия" и "постматериалистические ценности". Речь шла не просто об изменениях значений демографических показателей (в этом случае вместо теории имел бы место комментарий к статистическому сборнику), а о сдвигах в системе ценностей, порожденных определенной социально-экономической средой и породивших новые паттерны демографического поведения.

Подобная целостность теории и объекта, отражаемого ею, затрудняла ее использование для объяснения изменений, происходящих за пределами западных стран. Как быть, например, в ситуации, когда в стране не существует ни "укорененной снизу" демократии, ни государства всеобщего благосостояния, большинство населения руководствуется в своем поведении отнюдь не "постматериалистическими" ценностями, а изменения демографических показателей все равно имеют нечто общее с тем, что происходит на Западе? Выход был найден в замене первоначального определения понятия "второй демографический переход" иным, более широким.

В работах С.В. Захарова используются, например, несколько не совпадающих по объему определений второго демографического перехода. "В своем демографическом поведении, - предполагает он, - человек будет руководствоваться, вероятнее всего, нематериалистическими ценностями, "настраивая" индивидуальный календарь демографических событий на изменение конкретных и многообразных жизненных обстоятельств"⁹. "Второй демографический переход, - пишет Захаров, - связан с не менее фундаментальными сдвигами в жизненном цикле современного человека, чем первый переход: еще более расширяется свобода выбора брачного партнера и форм совместной жизни, еще более ответственным становится подход к последствиям сексуальных отношений, чему соответствует более высокая, чем прежде, эффективность планирования сроков появления потомства"¹⁰.

Легко видеть, что ни в одном из этих определений не упоминается "демократическое государство всеобщего благосостояния", а во втором не говорится уже и о "нематериалистических" ценностях. Руководствуясь этим определением и трактовкой свободы как "осознанной необходимости", ко второму демографическому переходу можно отнести и демографические процессы, происходящие в настоящее время в КНР, и осознанное ограничение рождаемости по причине экономических трудностей, практикуемое сегодня мужчинами и женщинами едва ли не по всему миру. В еще более поздней работе Захарова речь идет уже просто об "эволюции рождаемости в развитых странах, называемой вторым демографическим переходом"¹¹.

Аналогичный подход применяется также китайскими и корейскими исследователями, задающимися вопросом о перспективах второго демографического перехода в своих странах¹². Пересказав, как того требует научная этика, содержание работ Д. Ван де Каа и Р. Лестага, они затем "забывают" и о "демократических государствах всеобщего благосостояния" и о "сдвиге в направлении "масловианского постматериализма". От теории второго демографического перехода в этом случае также остается лишь бренд, за которым скрывается уже новое содержание.

Неявное расширение понятия второго демографического перехода в работах авторов, исследующих современные демографические процессы за пределами Запада, на мой взгляд, неслучайно и свидетельствует о потребности в более широкой концепции изменений в формировании семьи. Причины, по которым эта потребность не артикулируется, требуют, вероятно, отдельного анализа. Скорее всего, наблюдается нечто подобное QWERTY-эффекту: отказ от привычного бренда связан со слишком большими трудностями, в силу чего замена его на пусть и лучше отражающий суть дела представляется нецелесообразной.

Изменения в формировании семьи: концепции многообразия

Обратимся с этой целью к "неевропейской концептуализации современности", предложенной Н. Музелисом¹³. Отталкиваясь от знаменитой парсонианской схемы AGIL (адаптация, целедостижение, интеграция, сохранение латентного образца)¹⁴, Музелис подчеркивает возможность различных вариантов субординации ее составных элементов. Так, модернизации в Китае, Японии и странах Юго-Восточной Азии представляют собой примеры более или менее выраженного доминирования высокоадаптивной экономики и традиций, обеспечивающих интеграцию общества, над либеральными ценностями и демократическим представительством. Возможны и такие варианты модернизации, при которых "сохранение латентного образца" (например, религиозных традиций) подчиняет себе остальные сферы жизни общества (Иран) и т.д.

Из концепции Музелиса вытекает, что различные стороны модернизации обладают значительной независимостью друг от друга. Эта концепция отражает специфику незападных модернизаций, роль которых возрастает по мере усиления незападных центров экономического и политического влияния. Рынок, как выясняется в ходе таких модернизаций, вполне может эффективно функционировать и без протестантской этики и демократий западного образца, использование каст в политической борьбе оказывается совместимым с полетами в космос, интенсивное развитие организаций гражданского общества - с высоким уровнем уличной преступности, ядерная энергетика - с теократическим правлением и т.д.

Если теория второго демографического перехода Ван де Каа и Лестага ставит во главу угла когерентность модернизационных изменений, то неевропейская концептуализция современности Музелиса оставляет исследователю куда больше степеней свободы. Из нее, в частности, следует возможность одновременного существования различных типов семьи, каждый из которых по-своему современен, хотя и опирается на разную ценностную основу и характеризуется различными значениями статистических показателей (табл. 1).

Таблица 1. Некоторые типы формирования семьи в развитых странах*

* 2008 г. или последние имеющиеся данные. Рассчитано по: [Society at Glance 2009 - OECD Social Indicators http://www.oecd.org/document/24/0,3343,en_2649_34637_2671576_1_1_1_1,00.html;. http://demoscope.ru/weekly/app/app4013.phpwww.demoscope.ru; 2009 World Population Data Sheet http://www.prb.org/Publications/Datasheets/2009/2009wpds.aspx; Suzuki T. Fertility Decline and Government Interventions in Eastern Asian Advanced Countries The Japanese Journal of Population. Vol. 7. N 1 (March 2009)].

В странах Северной и Западной Европы рост численности детей, рожденных вне брака, компенсирует снижение численности родившихся в зарегистрированных браках. Это обстоятельство и относительно высокая рождаемость этнических меньшинств привели к тому, что в последние годы уровень рождаемости в ряде стран Северной и Западной Европы начал приближаться к уровню простого воспроизводства. В 2008 г. суммарный коэффициент рождаемости во Франции составил, например, 2, в Норвегии и Великобритании - 1,96, Швеции - 1,91, Дании - 1,89¹⁵. В результате сложился по-своему уникальный феномен - высокая по меркам развитых стран рождаемость сочетается с ситуацией, когда почти половина детей рождается вне зарегистрированных браков.

Типы формирования семьи, характерные для развитых стран Восточной Азии и Южной Европы, не опираются на щедрые государства всеобщего благосостояния, характерные для западноевропейских и скандинавских стран. Это обстоятельство в сочетании с ригидной системой представлений о жизненном предназначении мужчины и женщины, их родительской и супружеской ролях приводит к модели демографического поведения, в чем-то сходной, а в чем-то резко отличной от западноевропейской. Реакцией на "постиндустриальные" реалии XXI века, как и в Западной Европе, оказывается повышение возраста вступления в брак и рождения первого ребенка. Однако внебрачные союзы в такой системе по-прежнему рассматриваются как нечто второсортное, а доля внебрачных рождений в общем числе рождений крайне низка - в 2006 г. в Южной Корее она составляла 1,5%, Японии - 2,1 %, на Тайване - 4,1% общего числа рождений¹⁶. В условиях, когда государство всеобщего благосостояния недостаточно развито, ригидная система гендерных ролей вступает в противоречие с профессиональной активностью и экономической самостоятельностью женщин, резко возросшей в последние десятилетия. "Жертвой" такого конфликта становится рождаемость, уровень которой в Корее, Японии и Италии заметно ниже, чем в Западной и Северной Европе.

Европейский "постсоциалистический" тип формирования семьи сложился в результате перехода стран, входивших ранее в СССР или советский блок, к рыночной экономике. С азиатским и южноевропейским этот тип объединяет отсутствие государства всеобщего благосостояния западноевропейского или скандинавского образца. Однако в отличие от азиатских и южноевропейских обществ, система гендерных ролей в постсоциалистических странах не является ригидной. При постсоциалистическом варианте формирования семьи доля внебрачных рождений велика, однако, в отличие от западноевропейских стран, внебрачные рождения не компенсируют низкий уровень рождаемости в браке. Результатом, как и в предыдущем случае, становится заметно более низкий, по сравнению с западно- и североевропейским, уровень рождаемости.

Формирование семьи в Китае также имеет определенное сходство с западноевропейскими тенденциями - средний возраст вступления в брак увеличивается, а рождаемость находится на уровне, близком к среднему по Евросоюзу. Однако демографическая политика Китая основывается на статьях 25 и 49 Конституции КНР, в соответствии с которыми государство способствует планированию семьи с тем, чтобы рост населения страны мог соответствовать планам ее социального и экономического развития, а супруги - муж и жена обязаны осуществлять планирование рождаемости. Подобный подход к решению проблем народонаселения основан на ценностях, существенно отличных от тех, которые, по мнению создателей теории второго демографического перехода, легли в его основу в Западной и Северной Европе.

Расширительная трактовка понятия "второй демографический переход" для обозначения процессов, отличных от северо- и западноевропейских, приводит к ошибкам трех видов. Во-первых, к смешению процессов, имеющих различную мотивационную основу и различные социальные последствия. Во-вторых, к более или менее явному использованию сходства или различия процессов формирования семьи с западноевропейскими в качестве критерия прогресса или возврата в прошлое. В-третьих, к практическим рекомендациям, не учитывающим особенности "социальных организмов" незападных обществ. Покажем это на примере России.

Рассмотрим вначале вариацию уровней внебрачной рождаемости в субъектах Российской Федерации. Если бы распространение внебрачной рождаемости определялось, главным образом, сдвигом в сторону "постматериалистических" ценностей, то можно было бы ожидать прямой корреляции между уровнем социально-экономического развития региона и долей внебрачных рождений. Однако в действительности такая корреляция является обратной (рис. 1). Данные по 83 субъектам Российской Федерации за 2008 г. свидетельствуют о тесной отрицательной корреляции доли внебрачных рождений с ожидаемой продолжительностью жизни (r = -0,763) и положительной корреляции с коэффициентом смертности мужчин трудоспособного возраста от внешних причин (r = 0,738)¹⁷. Ожидаемая продолжительность жизни при этом определяет региональную вариацию доли внебрачных рождений на 58,2%. Доля внебрачных рождений в Москве и Санкт-Петербурге - городах, где упоминаемый теорией второго демографического перехода сдвиг потребностей в сторону "масловианского постматериализма", казалось бы, должен быть наиболее сильным, составляла в 2008 г. соответственно 23,6 и 24,9%, что ниже, чем в среднем по России (26,9%)¹⁸.

Рисунок 1. Доля внебрачных рождений и ожидаемая продолжительность жизни в субъектах Российской Федерации в 2008 г. [рассчитано по: Демографический ежегодник России. 2009. Стат. сб. / Росстат. М., 2009. с. 104, 171-177]

Из приведенных данных следует, что широкое распространение внебрачной рождаемости в России в немалой степени связано с социальным неблагополучием, индикаторами которого являются низкая продолжительность жизни и высокая смертность мужчин трудоспособного возраста от "внешних", часто алкогольно обусловленных причин. Возможно, играют свою роль и равнодушное отношение части населения северных и восточных районов страны, традиционно служивших местами лишения свободы, к институту зарегистрированного брака, а в ряде субъектов Федерации и национальные традиции. Однако и в том, и другом случаях "небрежение" регистрацией брака имеет мало общего со сдвигом в сторону "постматериалистических" ценностей.

О том, что внебрачная рождаемость в России имеет социально-стратификационную специфику и далеко не всегда связана с переходом к "постматериалистическим ценностям", свидетельствуют и результаты Б. Перлли-Харрис и Т. Джербера¹⁹, полученные на основе индивидуальных биографий. Согласно этим данным, в России более высокая внебрачная рождаемость типична для менее образованных женщин. Это обусловлено тем, что вероятность вступления в брак после внебрачного зачатия у них меньше, чем у женщин с более высоким уровнем образования.

С практической точки зрения различия между рождаемостью в социально и экономически благополучных устойчивых внебрачных союзах скандинавского образца и "вынужденно внебрачной" рождаемостью очевидны. В первом случае пара, образующая союз, не нуждается в поддержке государства, выходящей за рамки помощи обычной благополучной семье, во втором одинокая мать остро нуждается в дополнительной по сравнению с обычной социальной помощи.

Теория второго демографического перехода не учитывает также того обстоятельства, что демографическое поведение значительной части российского населения определяется не столько набором постматериалистических ценностей, составленным когда-то Р. Инглхартом²⁰, сколько вполне материалистическими соображениями. Судя по результатам обследования Росстата, проведенного в сентябре-октябре 2009 г., 15,3% опрошенных заявило, что рождение второго ребенка в их семьях было ускорено мерами демографической политики, еще 9,7%, что без этих мер второй ребенок в их семьях вообще бы не родился. В обоих случаях наблюдается влияние сугубо материального фактора на календарь рождений и итоговое число детей в семье²¹.

О значительном влиянии экономических факторов на демографическое поведение россиян свидетельствуют также динамика суммарного коэффициента рождаемости и доли внебрачных рождений в стране (рис. 2). Период наиболее низкой рождаемости (1990-е гг.) практически совпадает с годами трансформационного кризиса в стране. Начало роста, хотя и очень медленного суммарных коэффициентов рождаемости также совпадает с переходом от экономического спада к подъему. При переходе от спада к подъему темпы роста доли внебрачных рождений заметно замедлились, а затем начали снижаться. Влияние новой волны мероприятий по экономическому стимулированию рождаемости на динамику суммарного коэффициента рождаемости также вполне очевидно.

Рисунок 2. Динамика доли внебрачных рождений и суммарного коэффициента рождаемости в России в 1990-2008 гг. [Демографический ежегодник России. 2009. Стат. сб. / Росстат. М., 2009, с. 95, 170]

На мой взгляд, наблюдаемые в России изменения в характере формирования семьи отнюдь не сводятся к движению в направлении западноевропейских паттернов демографического поведения. Более того, они вообще не являются "переходом" в смысле движения от одной наиболее распространенной модели семьи к другой, также наиболее распространенной. В действительности, наблюдаются лишь определенные сдвиги в распространенности тех или иных паттернов демографического поведения и типов семей, при этом каждый из таких паттернов и типов продолжает оставаться социально значимым.

Ввиду этого при проведении социальной и демографической политики неприемлемо заложенное в теорию второго демографического перехода разделение семей на "прогрессивные" - те, что руководствуются "постматериалистическими нонконформистскими ценностями"²² и обзаводятся ребенком ближе к 30 годам, и все остальные. Можно по-разному относиться к повышению среднего возраста вступления в брак и рождения первого ребенка - оно имеет как свои "плюсы", так и "минусы". Однако при разработке программ помощи семье не стоит забывать, что некоторое повышение этого возраста отнюдь не привело к тому, что в молодых семьях перестали рождаться дети. Так, из 1713,9 тыс. детей, рожденных в России в 2008 г., 707,1 тыс. (41,3%) родилось у матерей в возрасте до 25 лет²³. Демографическая политика должна быть дифференцированной, учитывать специфические потребности различных типов домохозяйств, обеспечивать справедливый баланс их интересов, но не становиться дискриминационной, противопоставляющей "правильные" с точки зрения тех или иных идеологов формы семей (домохозяйств) "неправильным".

Международные миграции: третий переход против второго

Известный британский демограф Д. Коулмен, высказав ряд скептических замечаний в адрес теории второго демографического перехода²⁴, чуть позднее ввел в оборот термин "третий демографический переход", обозначив им процесс, в результате которого в развитых странах с низкой рождаемостью коренное население может стать меньшинством²⁵. Хотя, судя по названию, статья Коулмена продолжает теоретическую традицию демографических переходов, она в действительности во многом порывает с ней. Теоретики первого и второго демографических переходов описывали процесс, вызывавший у них симпатию, Коулмен пишет о том, что его тревожит. Теория второго демографического перехода созвучна господствующим в объединенной Европе политическим веяниям, тематика, рассматриваемая Коулменом, не обладает этим счастливым свойством, в силу чего, как это недвусмысленно показано в его статье, постоянно замалчивается. При первом и втором демографических переходах, по замыслу авторов соответствующих концепций, Запад приходит в менее развитый мир; в результате третьего перехода, напротив, менее развитый мир приходит на Запад. В теориях первого и второго демографических переходов этничность остается за кадром, в концепции Коулмена - выступает на авансцену. Второй переход начинается после завершения первого, отношения между вторым и третьим заметно сложнее. Третий переход происходит одновременно со вторым, ускоряется им и, в то же время, отрицая его ценностные основания, гасит надежды на его всеобщность даже в развитом мире.

В работах теоретиков второго демографического перехода практически не рассматривается роль незападных этнических меньшинств в странах Запада. Между тем, эти меньшинства, судя по всему, являются фактором, исключающим универсальность второго демографического перехода даже в его средоточии. Глобальные города (Лондон, Париж, Нью-Йорк и др.), концентрируя значительное число молодых профессионалов, строящих жизнь на принципах второго демографического перехода, являются в то же время ареалом этнических меньшинств, культивирующих совсем иные ценности. Около 40% британских мусульман, например, считало, судя по опросам середины 2000-х гг., что в районах, где они составляют большинство, необходимо введение норм шариата²⁶. Поскольку миграция в страны Запада из стран мирового Юга продолжается, а рождаемость среди этнических меньшинств, как правило, обеспечивает расширенное замещение родительского поколения поколением детей; численность жителей развитых стран, не разделяющих ценности второго демографического перехода, увеличивается.

Речь, подчеркнем, идет не о поверхностных, а о глубинных процессах, опирающихся на фундаментальные основы постиндустриальной экономики. Глобальные города и другие мегаполисы, предлагая значительное число рабочих мест для "креативного класса" и молодых профессионалов, в то же время не могут обойтись без тех, кто будет выполнять тяжелые и малопривлекательные работы. В результате "яппиизация" таких городов идет рука об руку с нарастанием многообразия их этнического состава.

Одновременно, что особенно заметно в США, кристаллизуется третья сила - белое население, проживающее вне крупных городов. Исследование Р. Лестага и Л. Нейдерт²⁷ выявило, например, тесную корреляционную связь между демографическим поведением белых американцев и их голосованием на президентских выборах 2004 г. Судя по результатам этого исследования, победу Дж. Буша-младшего на этих выборах во многом обеспечили белые избиратели, которые, как на идейном, так и на поведенческом уровне, не принимают ценности второго демографического перехода. В основном это приверженцы американской лютеранской церкви, часто - жители сельской местности, лица с относительно низким уровнем образования и американцы, проживающие на северо-западе страны, ее юге или на великих равнинах.

Впрочем, несмотря на глубокие различия, у теорий второго и третьего демографических переходов есть и нечто общее. И та и другая, заостряя внимание на действительно важных тенденциях демографического развития, упрощает объект исследования столь сильно, что перестает быть адекватным инструментом социальной (демографической, миграционной и т.д.) политики. Парадигма перехода, понимаемого как движение от одного общего для всех состояния к другому, столь же общему, искусственно превращает объект исследования из многомерного в одномерный, исключает из рассмотрения множество факторов, без учета которых такая политика невозможна.

Применительно к теории третьего демографического перехода это проявляется уже в используемых статистических концепциях. Континентальная европейская демографическая статистика исходит из того, что потомки иммигрантов в третьем поколении уже ассимилированы и являются коренными жителями. Коулмен, вслед за статистикой Великобритании и США, отдает предпочтение критерию расового или этнического самоопределения, в соответствии с которым, например, человек, называющий себя при проведении переписи или обследования афроамериканцем (black), учитывается в качестве такового, независимо от того, сколько поколений его предков жили на американской земле. При таком подходе, а также принятии гипотез о более высокой рождаемости выходцев из стран мирового Юга на протяжении всего прогнозного периода и отсутствии этнически смешанных браков коренное население рано или поздно неизбежно становится меньшинством.

Различия в используемых критериях приводят к тому, что выводы Коулмена и, например, его не менее авторитетного французского коллеги Ф. Эрана существенно расходятся. Эран называет идею, что Франция является страной массовой иммиграции, устаревшей и предвзятой, поскольку в настоящее время рост населения Франции на 4/5 определяется его естественным, а не миграционным приростом²⁸. Столь же неверным и основанным на стереотипах кажется ему и представление о том, что Францию захлестывает волна нелегальных иммигрантов.

С научной, да и практической точки зрения правомерно использование каждого из названных критериев - они просто отражают различные стороны реальности. Однако использование одного лишь критерия этнического самоопределения чрезмерно упрощает картину. При таком подходе теряются, например, различия, между принадлежащими к одному этносу недавними мигрантами, не имеющими гражданства, и американцами (англичанами, французами и т.д.), являющимися гражданами соответствующих стран на протяжении уже нескольких поколений. Вполне очевидно, что их юридический статус и фактическая степень интеграции в жизнь общества весьма различна.

Крайне неоднородной является и объединенная группа "некоренных" жителей развитого мира, по существу конструируемая теорией Коулмена. Последняя включает в себя этносы, культурные и религиозные различия между которыми во многих случаях не менее сильны, чем между каждой из них и "коренными" жителями. Реальность XXI века состоит в том, что этнически многообразные колониальные империи прошлых столетий парадоксальным образом воспроизводят себя на территории бывших метрополий. Еще большую сложность процессу придают многочисленные китайские общины. Население этнически однородных когда-то стран во все большей степени превращается в конгломерат этносоциальных групп, существенно отличающихся друг от друга по характеру участия в политической и экономической жизни и лояльности государству, на территории которого проживают. В складывающихся условиях основной проблемой становится адекватное отражение этого этносоциального многообразия в политике. Однако теория третьего демографического перехода, в силу названных особенностей, вряд ли может существенно способствовать решению этой задачи.

Россия, например, будучи, одним из крупнейших в мире регионов, принимающих международных мигрантов, резко отличается от США, Великобритании и других стран ЕС по ряду параметров. Основной поток международных мигрантов в России - это временные мигранты, приезжающие на заработки без своих семейств. За последнее десятилетие доля России в общем объеме переводов, направляемых мигрантами к себе на родину, выросла с 1 до 6%, тогда как доля США снизилась с 25 до 10%²⁹. Россия с этой точки зрения сдвигалась, скорее, не в сторону Запада, а в направлении другого крупнейшего принимающего региона мира - нефтедобывающих стран Персидского залива, в экономике которых шире, чем где-либо в современном мире, используется труд временных иностранных рабочих. Международная миграция в Россию - плоть от плоти теневой экономики, вследствие чего эволюционирует и может регулироваться только совместно с нею. В силу преимущественно временного характера миграций и ряда других факторов России удалось пока избежать "феномена парижских предместий" - формирования этнических сообществ, представители которых на протяжении нескольких поколений занимают неблагоприятные позиции на рынке труда. Кроме того, в России, в отличие, например, от Великобритании, где выходцы из стран Британского Содружества оказывают существенное влияние на результаты выборов, международные мигранты практически не участвуют в политической жизни страны.

Ввиду названных причин российская миграционная политика не может быть и в обозримом будущем вряд ли станет "калькой" с западной. Это, разумеется, не исключает общих черт в миграционной политике России и других стран, определяемых хотя бы тем, что Россия является участником ряда международных соглашений по миграции. Многообразие современности, как справедливо отмечает Б. Виттрок³⁰, отнюдь не исключает наличия у нее некоторых общих для всего мира черт, в частности, принимаемых всеми странами обязательств, отделяющих современный мир от средневековья.

Говоря о прогностическом аспекте теорий второго и третьего демографических переходов, не следует забывать о том, что обе они широко используют предположения о сохранении наблюдаемой в настоящее время скорости изменений в будущем. В теории второго перехода это, например, предположение о том, что доли внебрачных рождений будут и далее расти столь же высокими темпами, как в современной Западной Европе. В теории третьего демографического перехода экстраполируются на будущее нынешняя весьма либеральная миграционная политика развитых стран и относительно невысокие темпы образования межэтнических семей.

Подведем итоги. Возникновение теорий перехода обычно происходит в начале крупномасштабных социальных изменений, быстрота и сила которых подобна взрыву. Волны, движущиеся из его эпицентра, быстро распространяются в пространстве, в силу чего теории перехода - независимо от того, идет ли речь о демократическом, демографическом или каком-либо еще транзите - создаются и воспринимаются под сильным эмоциональным воздействием взрывной волны. Теории перехода вызывают в этот период всеобщий интерес, ибо в них можно отыскать и объяснение происходящих изменений и прогноз их результата.

Однако через какое-то время после начала изменений выясняется, что их универсальность, предрекаемая теориями перехода, иллюзорна. Инновации наталкиваются на сопротивление институциональной среды, обладающей в каждом конкретном случае своими особенностями. Процесс приобретает широкую вариативность, возникают синкретические феномены, не предвиденные теориями перехода и совмещающие то, что "по теории" казалось несовместимым. В результате "шляпа" транзитологии, говоря словами булгаковского литературного персонажа, перестает вмещать не только Россию, но и государства СНГ, Китай, Вьетнам, другие страны.

Концепция многообразия современности представляет собой более широкую основу для объяснения и прогнозирования происходящих изменений, чем теории перехода. Данная концепция отнюдь не блокирует попыток найти некий общий знаменатель "современности", позволяющий отделить ее от того, что современностью не является. В то же время, из свойственной этой концепции трактовки современности как арены взаимодействия множества культурных программ логически вытекает не только возможность, но и неизбежность социальной (экономической, демографической, политической и т.д.) синкретики. Концепция многообразия современностей - в отличие от теорий перехода - не располагает к эффектным утопиям и антиутопиям, будущее представляется ей открытым для разных альтернатив. Она, однако, лучше отражает многообразие мира XXI столетия и в силу этого является более надежной основой для действий, направленных на его улучшение.

¹ Клупт Михаил Александрович - доктор экономических наук, профессор, декан Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов (E-mail: klupt@mail.ru)
² Eisenstadt S. Multiple modernities // Daedalus; Winter 2000. Vol. 129. N 1.
³ Виттрок Б. Современность: одна, ни одной или множество? Европейские истоки и современность как всеобщее состояние// Полис. 2002. N 1. С. 141-159.
⁴ Mouzelis N. Modernity: A non-European conceptualization // C. Keyder (ed.) Tradition in Modernity. Southern Europe in Question // Proceedings of the ISA Regional Conference for Southern Europe. Istanbul. June 20 - 21 1997. P. 25-44.
⁵ Lesthaeghe R., Van de Kaa D.J. Twee demografishe transities // In Bevokling Groei in Krimp. Dirk J. Van de Kaa and Ron Lesthaeghe (eds.) Van Loghum Slaterus, Deventer. 1986.
⁶ Коулмен Д. Иммиграции и этнические сдвиги в странах с низкой рождаемостью - третий демографический переход в действии // Миграции и развитие. М.: СП "Мысль", 2007, с. 12-48.
⁷ Van de Kaa D.J. Anchored Narratives: the Story and Findings of Half a Centry of Research into the Determinants of Fertility // Populations Studies, 1996, vol. 50, p. 425
⁸ Atoh M., Kandiah V., Ivanov S. The second demographic transition in Asia. Comparative Analysis and Low Fertility Situation in East South-East Asian Countries // Japanese Journal of Population. 2004. Vol. 2. N 1; Jiang Leiwen. Has China Completed Demographic Transition? www.iussp.org/Bangkok2002/S02Leiwen.pdf; Matsuo H. Is Japan s Second Demographic Transition country? Discussion paper // The Second Demographic Transition in Europe. Bad Herrenalb, Germany 23 - 28 June 2001.
⁹ Захаров С. В. Рождаемость в России: первый и второй демографический переход // Демографическая модернизация, частная жизнь и идентичность в России. Тезисы докладов. М., 2002 http://demoscope.ru/weekly/knigi/konfer/konfer_08.html
¹⁰ Захаров С. В. Перспективы рождаемости в России: второй демографический переход// Отечественные записки. 2005. N 3. С. 124-140.
¹¹ Zakharov S. Russian Federation: From the first to second demographic transition Demographic Research (электронный журнал). July 2008. Vol. 19, article 24. p. 950 http://www.demographic-research.org/Volumes/Vol19/24
¹² Jiang Leiwen. Has China Completed Demographic Transition? www.iussp.org/Bangkok2002/S02Leiwen.pdf; Doo-Sub Kim. Theoretical Explanations of Rapid Fertility Decline in Korea // Japan Journal of Population. 2005. Vol. 3. N 1.
¹³ Mouzelis N. Modernity: A non-European conceptualization // C. Keyder (ed.) Tradition in Modernity. Southern Europe in Question // Proceedings of the ISA Regional Conference for Southern Europe. Istanbul. June 20 - 21 1997. P. 25-44.
¹⁴ Парсонс Т. Система современных обществ / Под ред. М. С. Ковалевой. М.: Аспект Пресс, 1998. 270 с.
¹⁵ Society at Glance 2009 - OECD Social Indicators http://www.oecd.org/document/24/0,3343,en_2649_34637_2671576_1_1_1_1,00.html
¹⁶ Suzuki T. Fertility Decline and Government Interventions in Eastern Asian Advanced Countries The Japanese Journal of Population. Vol. 7. N 1 (March 2009), p. 47
¹⁷ Рассчитано по: Демографический ежегодник России. 2009. Стат. сб. / Росстат. М., 2009. с. 104, 171.
¹⁸ Рассчитано по: Демографический ежегодник России. 2009. Стат. сб. / Росстат. М., 2009. с. 171, 172.
¹⁹ Perelli-Harhs B., Gerber T. Non-marital Childbearing in Russia. Second Demographic Transition or Pattern of Disadvantage // MPIDR WP 2009 - 007, March 2009.
²⁰ Inglehart R. The Silent Revolution: Changing Values and Political Styles among Western Publics. Princeton Universtiy Press, Princeton, N.J., 1977.
²¹ Краткие итоги выборочного обследования "Семья и рождаемость" / Росстат http://www.gks.ru/free_doc/2010/family.htm
²² Surkyn J., Lesthaeghe R. Value Orientations and the Second Demographic Transition in Northern, Western and Southern Europe: An Update // Demographic research (электронный журнал). 2004. Special collection 3, article 3 http://www.demographic-research.org/special/3/3/S3 - 3.pdf
²³ рассчитано по: Демографический ежегодник России. 2009. Стат. сб. / Росстат. М., 2009, с. 132
²⁴ Coleman D. Why we don't have to believe without doubting in the 'Second Demographic Transition' - some agnostic comments // Vienna Yearbook of Population Research, 2004, Vienna, Austrian Academy of Sciences.
²⁵ Коулмен Д. Иммиграции и этнические сдвиги в странах с низкой рождаемостью - третий демографический переход в действии // Миграции и развитие. М.: СП "Мысль", 2007, с. 12 - 48.
²⁶ Там же, с. 37.
²⁷ Lesthaeghe R., Neidert L. The second Demographic Transition in the U.S.: spatial patterns and correlates. Population Studies Center. Univ. of Michigan. Report 06 - 592, March 2006.
²⁸ Эран Ф. Пять предвзятых идей об иммиграции во Франции // Население и общество. 2004 (май). N 80.
²⁹ Migration and the Global Recession. A Report Commissioned by the BBC World Service. Michael Fix, Demetrios G. Papademetriou et al. Migration Policy Institute, September 2009 www.migrationpolicy.org/pubs/MPI-BBCreport-Sept09.pdf, p. 81
³⁰ Виттрок Б. Современность: одна, ни одной или множество? Европейские истоки и современность как всеобщее состояние// Полис. 2002. N 1. С. 141-159.