"Кавказ" подо мною. Краткие заметки по формированию и практическому использованию "образа врага" в отношении "лиц кавказской национальности"

А. Левинсон
(опубликовано на сайте Политру: http://www.polit.ru/docs/618834.html)

Опросы общественного мнения¹ дают все основания для того, чтобы говорить: враждебные настроения по отношению к категории людей, называемых "кавказцы" или "лица кавказской национальности" (далее ЛКН), имеют массовый характер. Информация от правозащитных организаций, сообщения СМИ говорят, что в отдельных случаях меры дискриминации, эксклюзии, а то и насилия в отношении ЛКН имеют организованный, институционализированный характер, являются политикой ряда общественных организаций, а также государственных и местных органов власти. Наконец, военные действия на Кавказе, по убеждению многих их участников и многих наблюдателей, также ведутся федеральными силами именно против людей определенной - "кавказской" национальности.

Мы полагаем, что подобная универсалистическая риторика в устах тех, кто осуществляет названные практики, является инструментом, выводящим их из-под ответственности. Ведь ответственность за преследования по национальному признаку, будь она установлена, оказалась бы весьма серьезной. Впрочем, субъектами ответственности могли бы стать отдельные лица. Мы же здесь и далее будем говорить о процессах в безликом (и безответственном) общественном мнении, массовом сознании.

Итак, к сожалению, у нас вполне достаточно оснований, чтобы говорить о наличии массового враждебного отношения к этой категории ЛКН, о том, что в ряде случаев они оказываются в роли врага. Однако, понятие "враждебность" и его ученые эквививаленты (ксенофобия, этнический негативизм, этническая эксклюзия), как и понятие "врага" (противника), обладает иной природой, нежели понятие "образ врага". Последнее включает фигуру, инстанцию, исследователя, квалифицирующего ситуацию, но находящегося вне ее. Кроме того, категория "образа врага" привлекается для описания субъекта враждебного отношения, в отличие от понятия "врага", которое прилагается к объекту такого отношения. Наконец, концепт "образа врага", на наш взгляд, стоит применять для анализа тех случаев, когда выражение негативизма в адрес какого-либо социального объекта имеет результатом (фактической/латентной целью) не причинение ему ущерба, его уничтожение и т. п., но повышение солидарности в некотором сообществе - субъекте этих негативных переживаний, аффектов.

"Образ врага", можем мы сказать, сложный аналитический концепт, конструкция, создатели и пользователи которой принадлежат той же стороне, которой принадлежат автор и читатели этих строк, назовем ее "описывающей". Категории же ЛКН принадлежит, как мы покажем, стороне "описываемой". Сама категория, что тоже будет показано, является, в свою очередь, весьма сложной конструкцией, создателей которой мы укажем.

На последующих страницах мы рассмотрим некоторые исторические и социальные предпосылки к формированию "образа врага" именно из "кавказцев", а затем рассмотрим один из случаев использования этого образа.

"Национальность" как ведущая антропологическая квалификация.

Сказав, что объектом враждебности очень часто оказываются лица некоторой национальности, стоит спросить себя, почему именно национальность является поводом для дискриминации (или выдается за таковой). Специалист легко обнаружит, что в большинстве случаев, когда дискриминация того или иного рода осуществляется в отношении "кавказцев" или ЛКН, она является дискриминацией расовой, а не национальной. Это всего яснее, когда употребляется слово "черные" и его эквиваленты. Это всего нагляднее, когда под имя "азеров", что есть своего рода "национальная квалификация", зачисляют представителей других национальностей.

Наше понимание "описывающих", что под национальностью в этих случаях разумеют расу важно для нас самих. Но не менее важно было бы понять, почему использовано слово "национальность".

Мы не претендуем на освещение всего громадного комплекса вопросов, связанных с использованием этой категории. Мы хотим только указать на возрастание роли национальной квалификации и самоквалификации в 1990-е годы на советском, далее постсоветском пространстве.

Коротко говоря, распад относительно сложных социетальных структур, институтов, сопровождался компенсаторным укреплением отношений более простого, прямого характера, к каковым относятся солидарности на "природных", примордиальных началах, такие как возраст, национальность или место проживания (при расширительном понимании соответствующих терминов их иногда называют гендерными или расовыми категориями).

Можно полагать, что причины таковы. Институциональное устройство Советского государства как формы для общества было заложено, как известно, на высоко универсалистических началах, характерных для одного из утопических вариантов коммунистической идеологии начала 20 века. К одному из этих начал относится утверждение всеобщего равенства, вне зависимости от расы или национальности. Более того, утверждалась цель-идеал упразднение наций и национальных различий.

С течением времени это устройство эволюционировало. Нелишне напомнить, что поддержавшие первоначальную утопическую вненациональную версию идеологи и их сторонники были репрессированы. Далее широко описанная эволюция режима в конце 1930-х-1940-х гг. была призвана подтянуть и консолидировать новые слои местной бюрократии, появившиеся в результате ускоренной ротации. Категория национального была реабилитирована и пущена в ход как инструмент. "Национальность" получила ценностную окраску - частью с опорой на сходные традиционные категоризации (народность, вероисповедание), частью как новый атрибут человека или группы. В случае позитивного знака национальность для человека или группы могла превращаться в ресурс, в том числе для вертикальной мобильности. Национальность же могла трансформироваться в корпоративный - в ресурс местной бюрократии в отношениях с вышестоящими инстанциями.

После существенных колебаний и конфликтов в хрущевскую пору, баланс наличных бюрократических групп, в том числе опознающих себя как "национальные", был установлен. Это стало далее восприниматься как брежневский застой. Развитие бюрократической системы приняло характер инволюции. Обслуживающие систему идеологические группы, которые были связаны с универсалистским коммунистическим дискурсом, достигнув верхних этажей отведенных им каналов мобильности, закрепились там. Закрепившись, они монополизировали свои права на интерпретацию соответствующих идеологем и на эмиссию соответствующих символических продуктов, которыми они обслуживали политический режим.

В связи с этим такие направления, как наука, идеология, культура в универсалистической их трактовке, потеряли перспективность для ориентированной на мобильность смены. Только узкая категория имперско-столичной интеллигенции могла продолжать искания на универсалистических же путях, но сменив "коммунистический" вариант универсализма на "гуманистический" или "общечеловеческий". А для местных субэлитных групп альтернативная дорога лежала через незанятые смысловые зоны религиозного, этнического, мистического, наконец, национального.

Первые этапы кризиса высшей государственной бюрократии ("гласность") разблокировали пути одновременно для обоих дискурсов - "общечеловеческого" и "национального". Победившая на этом первом этапе фракция высшей бюрократии сделала ставку на союз с бывшим идеологическим противником - "Западом". Соответственно, внутри страны она привлекла носителей "общечеловеческих" универсалистских воззрений ("перестройка"). Тогда союзником центральной власти (М.Горбачева) выступил автор той репетиции "перестройки", которая была проведена на Кавказе - Э.Шеварднадзе, уже оставивший свой региональный пост. Нерепрессивный характер слабого режима оставил "националистический" дискурс в распоряжении нижележащих групп бюрократии.

Этот дискурс обнаружил для них свою высокую инструментальность, поскольку он позволил отмобилизовать под каждую из местных элит "свое" общество. Этот этап воспринимался как "национальный подъем". Далее с опорой на этот ресурс местные элиты сумели добиться независимости от центра (что потом предстало как "парад суверенитетов). На Кавказе этот процесс принял особо конфликтные формы. Грузия, по структуре наиболее напоминавшая собственную метрополию, пережила пароксизмы националистически ориентированного режима с авторитарно-тоталитарными замашками, чреду конфликтов, имеющих характер гражданской войны, а далее серию сепаратистских выступлений, имевших и собственные "национальные" источники и поддержку извне.

В большинстве случаев инволюция местной госбюрократии, освобожденной от контроля центра и получившей "свои" ресурсы в безраздельное пользование, углублялась. Сложные структуры управления, если они не были связаны с процессами перераспределения собственности или мешали им, были разрушены или заброшены. Соответственно, сложные формы имперской идентичности и лояльности потеряли свой практический смысл. Не поддерживаемая имперская культура - а это была единственная институционально обустроенная культура - стала стремительно разрушаться. Это выразилось в формах разрушения науки, образования. Простые формы идентичности, для поддержания которых нужен минимум институционально-организационных средств, стали приходить на смену. "Нация", "национальность" относятся именно к таким.

ЛКН как еврей нашего времени

Один из классических вариантов "образа врага" для многих обществ - "еврей", "жид". Синдроматика антикавказских установок среди населения центральных и ряда окраинных районов РФ во многом напоминает классический антисемитизм, каким он был в конце 19- начале 20 века в Российской империи. В самом деле, в обоих случаях объектом является меньшинство, члены которого имеют внешность, манеру речи (акцент), имена, которые считаются "характерными", то есть, говорящими об определенных (отвергаемых) человеческих качествах и даже о чуждых большинству ценностях и враждебных ему целях их носителей. Как и в случае с еврейством из местечек, "кавказцы" внутри себя общаются на чуждом и непонятном для большинства языке, слушают собственную музыку, справляют свои ритуалы и праздники, сохраняют собственные бытовые привычки, включая способ организации семьи и число детей, отношение к их воспитанию, отношение к учебе. Их группа, как некогда евреи, имеет свою собственную бытовую этику, свою трудовую и коммерческую этику, и, наконец, собственную веру.

Далее, что "черные", что евреи, как часто с неприязнью отмечают в их окружении, стремятся держаться вместе, помогают друг другу. Они компактно проживают и концентрируются в определенных профессиональных и экономических нишах. Одно из важнейших обстоятельств - они подвизаются в предпринимательстве (коммерции, торговле, бизнесе). При этом надо отметить, что в силу ряда причин эти группы-меньшинства оказываются, как правило, более успешны в предпринимательстве, чем большинство, среди которого они живут и которое оказывается в положении их клиентов и их работников. Соответственно, они аккумулируют капитал. У "национального чувства" появляется "классовый" компонент.

Эти группы легко становятся объектом концентрированного антагонизма, нередко включающего такой эксцесс, как погром.

Нетрудно заметить, что эти признаки (пригодные для описания многих групп, включая, например, китайцев в Юго-Восточной Азии, или индийцев в Африке), приложимые к еврейству конца 19 - начала 20 в. в России и некоторых других странах Восточной Европы, не приложимы к еврейству сегодняшнему. Последнее утратило свои отличия от окружающего большинства и по языку, и по вере, бытовой культуре и пр. Оно также в значительной мере рассредоточилось по разным экономическим и социальным нишам. Произошла ассимиляция евреев. Они трансформировались в общность совсем другого рода, гораздо более полно интегрированную в местную культуру. О цене этой ассимиляции, включающей чуть было не удавшееся "окончательное решение еврейского вопроса", здесь говориться не будет.

Такие евреи также иногда становятся объектом негативного отношения, и это отношение также зовется антисемитизмом. Однако, но по нашему глубокому убеждению, очень важно провести различение. "Классический" антисемитизм существовал долгое время вплоть до первых десятилетий 20 века, он направлялся против меньшинства, пугавшего большинство своей опасной чужестью. Нынешний антисемитизм нацелен на группы ассимилированных евреев, пугающие своей опасной близостью.

Среди выходцев с Кавказа часть принадлежит более ранним волнам, чем нынешние мигранты и беженцы. Степень их ассимиляции в советскую и российскую культуру примерно такая же по глубине, как у обсуждаемого современного еврейства. Соответственно, если они и становятся объектами враждебного отношения, то типа современного антисемитизма.

Что касается нынешних "кавказских" диаспор в России, то им достается в удел вполне классическая форма неприязни к "торговому народу". Их постигает участь не просто презираемых и ненавидимых, но гонимых, громимых и т.п. При этом у некоторых групп "кавказцев", как напр., армян, а также чеченцев, в коллективной памяти, как и у евреев, жива травма (попытка геноцида или целенаправленных репрессий против них как народа). Это формирует дополнительные характеристики диаспоры и окрашивает отношения с большинством.

Кавказ. Упражнения в географическом детерминизме

Кавказ - горное образование, лежащее у моря. В период, когда формировалась современная политическая карта мира, Кавказские горы и море за ними - при имевшихся ресурсах и средствах ведения войны и вообще оказания силового давления - были труднопреодолимым, препятствием для дальнейшего расширения российского государства. Баланс сил между Россией и другими странами закрепился в 19 столетии таким образом, что Кавказ стал краем, пределом российской экспансии на этом направлении. В этом смысле Кавказ - предел возможностей империи.

В ходе ее полураспада, приостановленного в начале конца 20 века, Кавказ снова показал себя в этом качестве лиминального обстоятельства российского существования. По его хребту пролегла новая граница. Но и его северные склоны как территория - зона наибольшего риска в части утраты числящихся за РФ земель и наибольшей вероятности (или наибольших иллюзий) приобретения, возвращения отпавших. Именно там - участки территории РФ, где фактически нет ее юрисдикции, где против страны на ее территории ведут боевые действия иноземцы - не абстрактные "международные террористы", а граждане других государств. Вместе с тем, именно на Кавказе и только на Кавказе РФ заявляет претензии на контроль над территориями, принадлежащими сопредельному государству, осуществляет силовые и политические действия, которые многим кажутся похожими на аннексию. Скажем так, Кавказ это географическое место, где продолжается колониальная история России, единственное место, где Россия может себя вести или не может себя не вести как колониальная держава.

Более того, на Кавказе продолжает разыгрываться геополитическая драма времен холодной войны. Именно там Россия находится своими военными структурами в наиболее тесном соприкосновении, фактически - противостоянии со своим прежним основным соперником и потенциальным военным противником - США.

Российские военные объекты соседствуют с американскими в постсоветской Средней Азии, но там есть флер новой "путинской" политической реальности, т.е., хотя бы видимость совпадения "контртеррористических" целей и интересов обеих стран. Появление же американских военных в Грузии есть прямое противостояние российским намерениям и в этом смысле - очередное обозначение Кавказа как предела, барьера для российской экспансии - теперь не природного, ландшафтного, но геополитического.

Война и курорт

Но географическое положение Кавказа имеет и другую проекцию, назовем ее природно-этно-культурной.

Черное море как дальняя периферия средиземноморского бассейна оказалось северным краем распространения соответствующей культуры. В силу этого обстоятельства в зоне Кавказа совершался культурный контакт. Российская (степная, лесная, северная, словом, континентальная) культура якшалась с культурой, которая была прежде всего фундаментально "другой". При этом в отличие от "других" на северной и восточной границах советской ойкумены (и в подобие таковой на западной границе) она была заряжена более высоким потенциалом. Она потому была притягательна.

Россияне вступили в контакт с этим культурным комплексом тогда, когда он постепенно выходил из-под влияния Османской империи. Соответственно, дошедшая до российских глаз и ушей средиземноморская культурная линия имела сильную "присадку" мусульманской - тюрко-персидско-арабской - традиции. В культурном смысле этот "южный Запад" то и дело переходил в "южный Восток". Тифлис для россиян был столько же Парижем, сколько Стамбулом.

Кавказ, еще будучи театром военных действий в 19 в., получил в литературе и обслуживаемом ею читающем обществе статус экзотической страны. Романтическая проекция едва ли не лучше всего удалась именно в отношении Кавказа как природной зоны и как обиталища племен и народов.

Для европейских наций долгосрочные колониальные войны - в отличие от относительно более коротких, но более опасных для нации войн с равным противником, другим государством - безусловно играли особую и важную роль в культуре. России помогло стать в этот ряд неуспешное и потому длительное покорение Кавказа. Наличие Кавказа как места для подвига, для славной смерти сыграло важную роль в становлении этической системы российского дворянства, как раз тогда, когда оно (дворянство) закладывало основы того, что теперь называется "русской культурой". Военное покорение Сибири и Поволжья прошла до этого периода, завоевание Средней Азии - в основном после. Поэтому романтическое в российской культуре оказалось связано прежде всего с Кавказом.

Кавказ дал выход к двум культурным зонам. Одна - Средиземноморье, северной окраиной которого было черноморское побережье Кавказа (и Крым). Амбиянс средиземноморских портовых городов, культура курорта сыграли важную роль в сложении сперва культуры праздного класса, потом - праздничной культуры дворянства, потом форм неповседневности для их наследников в советское время. Здесь можно было играть в Европу.

Другой выход - к Малой Азии, на Восток. Присутствовавший на Кавказе мусульманский компонент в краткий период советского покоя употреблялся как декор для создания ориентальной среды.

Массовой же культуре принадлежат - что не встретит возражения - разнообразные фильмы, телеспектакли, эксплуатирующие символический фонд Кавказа как истории. Сюда, в свою очередь, относятся исторические по своей пометке сведения, получаемые на самом Кавказе теми, кто там побывал. Имеющийся фонд "прошлого", если угодно - "традиции", выполняет, как ему и полагается, роль обоснования сегодняшних позиций.

Здесь встает одна серьезная проблема. Этические проблемы, которыми были озабочены в свои времена российские литературные классики, не включали вопроса о правах - правах человека, правах людей разных конфессий на благодать, правах наций на самоопределение, правах одной страны на территорию другой, и пр. Для них эти вопросы еще не вставали или не вставали применительно к ситуации на Кавказе. Норма интернационализма, появившаяся из других парадигм, не говоря о нормах гражданских прав, плохо стыкуется с тем, как подходил к российской политике на Кавказе Пушкин и другие "наши все".

С появлением марксистской космополитической доктрины и выросшего из нее пролетарского интернационализма был выработан подход и к официальной картине современности и к официальной картине истории. Не место излагать его здесь. Важно подчеркнуть, что этот подход достаточно складно увязывал все морально-значимые решения, которые могли встретиться на предусматриваемом этой масскультурой жизненном пути советского человека.
В частности, переход Кавказа, населенного, что ясно, людьми из другой части мира, в собственность России, затем СССР, как и следующие из этого права "нас" на "их" ресурсы, там были обоснованы не "нашими" эгоистическими (по нынешнему - национальными) интересами, а "их" интересом и пользой. Если бы не мы, они бы не приобщились…

Другое дело, что наряду с этой официальной масскультурой существовала некоторая фольк-традиция, особый дискурс, в котором также было свое историческое усмотрение, как и своя антропология, этнология и социология.

Именно этому принципиально бесписьменному современному фольк-дискурсу, как ни странно, корреспондирует этика Пушкина и Лермонтова - в той части, в которой она отвечала этике казаков и генералов. Там нет сомнений, почему чечен - злой, как нет вопроса, а можно ли объявлять злыми/добрыми целые народы и пр.

Такая фольк-история - (этноистория, если угодно) - сообщает людям уверенность, в том что нынешние обстоятельства - не новость, что такое распределение ролей - мы боремся с ними, они пытаются нам вредить - нормальное, что "они всегда нас ненавидели", "они тысячу лет с нами воюют". Рассказами о том, что Кавказ был завоеван и притом в ходе длительных войн, обосновывается право на этот край.

Антропологический подход здесь объясняет инаковость кавказцев очень просто. Он принимает ее за данность, но не оставляет ее в статусе факта, обстоятельства, которое надо объяснить, а наоборот, превращает ее в объясняющий аргумент. Именно потому они к нам враждебны, что они иные. Асимметрия не смущает. На одной стороне мы - такие, какие мы есть, беспредикатные. Из того, какие мы, вообще ничего не следует - мы для себя прозрачны, невидимы. А на другой стороне они, не такие. Они, конечно, совершенно непрозрачны и не стоит их рассматривать изнутри, изучать как людей. Ясно, что их непохожесть на нас и есть причина того что "они нас не любят", нам вредят.

А вот такое же фольк-социологическое усмотрение: они все держатся вместе, все друг за дружку, один пролезет, всех за собой тащит. У них слушаются старших, уважают женщин, мстят за своих. У нас ничего этого нет. Эти качества нравятся нам, как нам нравится богатство. Они, в этом смысле, богатые, мы бедные. У нас преимущество (перед самими собой) которое бедный имеет в глазах народа: "нам труднее". Они не пьют, у них такой закон, или - они пьют и не спиваются, а мы много пьем, спиваемся, нам и от этого труднее.

Наше превосходство доказано. Оно сохраняется и в тех случаях, когда признается, например, их (чеченов) неодолимость.

Еще раз к "истории большевистских организаций в Закавказье"

Колонизация Кавказа после окончания военного сопротивления шла путем включения региона в общую имперскую рамку в качестве одной из провинций. Такая ситуация открыла перед обществами Кавказа определенные перспективы мобильности в относительно широких пределах той социальной системы, которую представляла собой российская империя. Одна линия - это включение местных элит в состав имперской знати. Другая - подключение к одному из главных механизмов вертикальной мобильности - системе образования. Наконец, третья линия представляла собой включение в контр-элиту, оппозицию, оспаривавшую власть у самодержавия.

По такому каналу восходили на общеимперский уровень многие жители Кавказа, среди них Иосиф Джугашвили. Империя на то и империя, что ее судьбу порой решают маргиналы, но всегда решают в центре. Для имперского Центра Джугашвили с Кавказа был в еще большей степени маргинал, чем Ульянов из Поволжья или Бронштейн из Новороссии.

Кавказскому происхождению Сталина надо сегодня уделить особое внимание. Из цивилизационных очагов, завоеванных российскими царями, Кавказ имел особое значение. Этот край исторически - старше России, он же ее демографически моложе. Его народы располагают социальными ресурсами, которых нет у русских, но нуждаются в том, что они могут найти только в России. Кавказ как населенное место имел совсем иную структуру социальных связей, нежели центральная часть империи. Сталин наложил сетку одних отношений на другие, и пользовался с выгодой для себя обеими. Став во главе империи, Сталин, не забудем, выступил и как владыка Кавказа. В своей провинции он уничтожал роды и кланы, переселял или изгонял народы, запрещал языки.

Однако он же дал оставшимся после его террора ренту (цены на природные ресурсы), которая после его смерти кормила этот край еще лет сорок, до распада империи. При нем были установлены такие закупочные цены на мандарины, лавровый лист и прочие уникальные продукты субтропического края, что туда потекли деньги со всего Союза. Он заложил основы кавказского феодального капитализма, обогнавшего русский.

Видимо тогда выстроилась роль Кавказа, в первую очередь Грузии, служить экспериментальной площадкой для всех главных социальных и экономических процессов, которые затем будут потрясать Россию. Тотальная коррупция, механизмы блата и дефицита, теневики, цехи и цеховики, все это сначала появлялось на Кавказе, позже проникало в Россию. Более того, перестройка репетировалась в Грузии при Шеварднадзе.

Прощающийся с госсоциализмом корпус элементов бывшего СССР стоит перед выбором, какую модель капитализма принять. Одну предлагал наш Север, наш Запад - Прибалтика. Другую - наш Юг, наш Восток. Это Кавказ и Средняя Азия. Первая модель, будем считать, это классический капитализм, "по Веберу". Рациональность, эффективность, прозрачность, чистота. Собственно в России этой дорогой намеревались двигаться некоторые из кооператоров самой первой волны, пришедшие из НИИ, из ВУЗов. Хотели выпускать недорогую добротную обувь или мебель и иметь честную высокую прибыль.

Вторая модель - капитализм, который можно назвать кавказским или южным. Для нас он южный, потому что в господствующих сейчас у нас формах он закладывался одно-два поколения назад, прежде всего на Кавказе, на так называемых "югах", а также в некоторых районах Средней Азии. Но расцвел он прежде всего на просторах России, отчасти Украины. Его можно в широком смысле назвать средиземноморским, но в средиземноморье его зовут левантийским. Это капитализм, который родился и живет вне лона протестантской этики.

Прошло какое-то время и пришлось констатировать, что выбор в России сделан и сделан в пользу второго типа. В самом деле, бизнес, основанный на связях родства и знакомства, а не формальных ролей, на устных договорах и угрозе расправ, а не на документах и юридической урегулированности и т.д. и т.п. стал доминирующим в России. Излюбленная шутка "у нас базар, а не рынок" самим употреблением персидского слова указывала на "персиянскую", "азиатскую" родословную нашего кое-как сложившегося капитализма. Более ученые рассуждения о его мафиозно-бюрократической основе вели к тому же - к аналогиям с третьим миром, то есть, с той же "азиатчиной".

Депортация

Здесь не будет обсуждаться роль Сталина в истории империи в целом и его роль в отношении Кавказа. Мы ограничимся упоминанием репрессий, которые по его прямому указанию, но от имени советского (=российского) государства осуществлялись на Кавказе и которые повлияли на лояльность этому государству со стороны горцев, покоренных им менее чем два поколения назад. На эту сниженную лояльность Сталин ответил репрессиями теперь уже на уровне народов, в частности - чеченского народа. Рядовому составу и офицерам НКВД, по всей видимости, политорганы предложили некие объяснения, почем они должны депортировать мирных жителей. Можно полагать, что в рамках этой части общества был сформирован образ врага, имевший объектом чеченцев (ингушей, калмыков). Однако для остального общества господствующей оставалась концепция дружбы народов и курортного представления соответствующей местности.

Не Ермолов, а Сталин создал для России ту проблему Кавказа, которой Россия мучается и теперь, мучает Кавказ. Не в силах справиться с чеченцами, она зовет тень Сталина, чтобы он снова их выселил.

Какую роль сыграла депортация и реабилитация в той форме, в которой она прошла, в мотивациях сторонников отделения Чечни от России, мы не беремся оценить. Но наши исследования показывают, что через десятилетие после того, как была проведена реабилитация репрессированных народов, среди россиян, от имени которых действовала репрессивная власть, преобладала идентификация с этой властью, а не с той, которая провела реабилитацию.

По состоянию на 2000 год около половины россиян считали "определенно правильным" или "скорее правильным" делом предпринятую Сталиным депортацию чеченцев. "Скорее неправильным" или "определенно неправильным" находили это лишь треть граждан страны. Итого в соотношении 48:34 мы наблюдаем торжество сталинских идей над решениями конституционных органов РФ о реабилитации репрессированных народов. И здесь на старушек-сталинисток не сошлешься. В поколении 18 лет-24 года за высылку выступают 52% - самая высокая доля среди всех возрастных групп. В студенчестве, которое пополнит ряды образованного сообщества, - соотношение 48:42. Вольется оно, рухнет хлипкое преобладание противников депортаций среди образованных (44:46).

Но это же сознание придерживается другой, более архаичной, "местной" системы норм, в соответствии с которой отношения народов, племен персонализируются и всем членам соответствующей коллективной персоны прескриптивно вменяются определенные вины или заслуги, недостатки или достоинства. Отношения таких субъектов всегда ассиметричны, ибо картина всегда строится эгоцентрически с точки зрения коллективного Эго (мы), для которого остальные - они.

Кавказ и "кавказ"

Кроме Кавказа, есть еще и категория "кавказ", часть российского массового социально-политического дискурса. Для наших целей удобно трактовать "кавказ" как ту действительность, которая имплицирована категорией ЛКН.

Напомним, что в таком употреблении это категория далее не дробима, в ней не различимы общности, которые, как известно, в рамках других дискурсов рассматриваются в качестве отдельных народов, государств, географических зон и пр. В частности, это понятие не различает Северный Кавказ и Закавказье.

"Кавказ", который задается таким определением, как уже понятно, не собственно географическое название, и не обозначаемо им не физическое, подлежащее измерению, пространство. В повседневном употреблении, на которое мы будем опираться, "кавказ" это категория не столько географическая, сколько историческая, а так же психологическая, политическая, геополитическая, криминологическая плюс еще культурная и социальная. Словом, это "место", локал по Гидденсу. Таких "сверх-географических" мест вокруг немало, взять хотя бы "Запад", "севера", и пересекающиеся с "кавказом" - "юга".

Это тоже не столько географическое, сколько историко-культурно-этно-экономическое понятие. Сказать: "юг", "кавказ" - это место где живут ЛКН, теперь было бы неверно. Это место, откуда они приезжают. Тонкость в том, что там, где они живут, они суть армяне или грузины или чеченцы или азербайджанцы и т.д. Там их этим лагерно-казарменным собирательным термином не назовешь.

Кроме того, "кавказ" существует не только в районе Кавказского хребта, но, по убеждению значительной доли россиян, везде. Выражение у нас тут сплошной кавказ является ходячей формулой и встречается практически по всей остальной России.

Будем педантами, и объясним, что этой формулой обозначается разом несколько существенных для данной темы явлений.

Во-первых, формула есть отражение таких процессов и событий на Кавказе, которые ведут к массовой миграции из этого региона.

Во-вторых, в ней отражен факт диаспорического расселения выходцев из Северного Кавказа и Закавказья по пространству бывшего СССР, в частности - России.

В-третьих, она фиксирует при этом факт их локальной концентрации, трайбалистические тенденции в характере их расселения.

В-четвертых, она указывает на относительно малую степень ассимиляции этих выходцев с Кавказа в прочие локальные и этнические общности, что переживается как их чужесть, неуместность.

Наконец, в-пятых, она отражает напряженность в отношениях между местным населением и "кавказом", говорит о враждебности в отношении к нему.

Категория ЛКН. Происхождение

Своего комментария заслуживает базовая категория нашей системы понятий. Понятие "лица кавказской национальности", как показывали наши исследования, родилось в брежневскую эпоху. Местом его происхождения являются казармы и военные городки, точнее - кабинеты политработников. Именно у последних появилась необходимость в специальных категориях для обозначения прежде неизвестного социокультурного феномена. Известным он стал много позднее и именуется с тех пор "развалом СССР". (Связь обсуждаемого локала "кавказ" с локалом "Запад" здесь прямая. По убеждению многих, развалили Союз демократы по наущению врагов СССР с Запада).

Итак, в Советской Армии стали развиваться т.н. "неуставные отношения". Этот апофатический термин, как и явившийся вслед за ним термин "неформальные объединения", а далее - "незаконные формирования", регистрировал то, что социологи (в свою очередь, чисто-отрицательным образом) дефинируют как неформальные социальные структуры, выросшие внутри формальных. Обычнейшая вещь, но в Советской Армии, где такой вид "неуставняка", как "дедовщина", подмял под себя часть уставных отношений, ситуация была особой. В данном случае речь идет о таких неуставных отношениях, которые на языке самих их участников назывались то старым русским словом "землячества", то иностранным научным термином "национализм".

В отличие от института дедовщины, который опирается на временные отношения и связывает статус солдата с временем его призыва (создавая, конечно, свое собственное социальное время, отбиваемое призывами), институт армейских землячеств распределяет статусы сообразно зонам некоторого социокультурного пространства. Само пространство в целом всегда существовало в неотмеченном виде, но оно совпадало с сущностью, которая называлась СССР.

В предыдущей фразе значимым является словосочетание "в целом". Дело в том, что землячества возникли в Советской Армии именно тогда, когда треснула эта целостность.

Заслуживает хотя бы краткого рассмотрения вопрос о том, был ли этот процесс естественным. Можно стать на точку зрения что распад - естественный удел любой империи, можно считать, что для Российской или советской империи распасться тем более естественно. Пребывая в этой логике, впрочем, надо считать, что строить образ врага - естественное дело любой общности, а такой общности, как наша, - в особенности.

Мы не будем сами полемизировать с такими мнениями. Скажем только, что нам известна и другая точка зрения, и ведомо, что она принадлежит большинству населения России. Эти люди думают, что Союз не распался, а что его развалили. Вину очень многие возлагают на Ельцина с Горбачевым. Иногда к ним добавляют других президентов, подписавших Беловежские документы. Есть мнение, что Советский Союз растащили на куски осмелевшие республиканские элиты.

Но, не выбирая между опциями "неизбежная энтропия" и "злодейский заговор", мы укажем на то, что империи не хватило собственно-имперского начала в культуре и социальной практике, чтобы сохранить себя. Речь идет о том, что именно в империях является возможность практиковать то, что можно назвать "локальным универсализмом", "местным космополитизмом". Часть имперских институтов, как, например, гражданство, денежная система и нек. др., в какой-то степени отвечала этим требованиям. Указанную роль способна была играть категория "советского", но в тех случаях, когда она употреблялась не центром для подавления тех или иных зон периферии, а периферийными субъектами для общения друг с другом.

Построение партийной, а с ней и всех остальных систем по территориально-национальному признаку, вопреки интернационалистской, универсалистической по своей интенции коммунистической идеологии, было тактическим выигрышем и стратегическим проигрышем большевистской власти в ее сталинском варианте. Отказываясь от универсалистических принципов в пользу партикуляристических моделей, власть получала опоры. В одних случаях ими выступали системы родства-кумовства, в других - системы, построенные на лояльности "почве", местной традиции и пр. Особая роль отводилась понятию "нации" и "национальности". Расколдованная вроде бы большевиками и, в частности, самим Сталиным, она заново мистифицировалась, будучи молча признаваемой за базовое ("природное") определение личности, общности, государства.

Основной жест власти был в любом случае ясен: универсалистические начала - это демонстративная, внешняя, номинальная сторона дела. Все реальное везде и всегда опирается на партикуляристические и "природные" основания. Надо подчеркнуть, что от этой общей ценностной ориентации пролегала прямая дорога к соответствующим практикам, в том числе практикам политического управления, а далее контроля и воспитания.

Когда эти практики начали реализовываться в специфической среде армии, они дали причудливые результаты. Напомним, что призыв на действительную службу в Советской Армии проходил по всей территории СССР, но неукоснительно соблюдалось правило экстерриториальности. Большая площадь страны позволяла любого призванного удалять от дома. За этим правилом, заметим, стояло представление, что местные связи и местные лояльности военнослужащего заведомо окажутся сильнее тех, которые ему предложит универсальный институт армии.

Собственно говоря, так и случилось. С той только разницей, что "местными", "природными" основаниями оказались такие, которые к местности были привязаны не больше, чем срок призыва к возрасту призывника. В конфликтной среде казармы стали формироваться противостоящие друг другу виртуальные, как теперь говорят, общности, формируемые по смешанным расово-культурно-географическим и геополитическим признакам. Есть основания полагать, что первыми шагами были действия по статусной субординации призывников из не-славянских этносов. Они были дискриминируемы как "чурки". Далее среди них стали различаться "урюки" и "шашлыки", первые, соответственно, выходцы из Средней Азии, вторые - с Кавказа.

Вряд ли можно говорить о формировании в армии полноценной (с точки зрения соответствия теории) конструкции "образа врага", но образование жестокой и воспроизводящейся вражды несомненно. Более того, вражда эта обнаружила широкие возможности расширенного воспроизводства. Были найдены новые основания для консолидации и размежевания. Дискриминация москвичей происходила на внеэтнической основе, другие основания рассматривали себя как национальные. В военных городках или в отдельных подразделениях, иногда даже в отдельных призывах становилось обязательным размежевание по какому-либо сконструированному признаку.

Не следует заблуждаться относительно весьма нарочитой сконструированности и самих этих ситуаций. Концентрация призывников из одного региона или объединенных каким-либо еще значимым в армейских условиях признаком никогда не получалась "сама", "стихийно". Формирование состава частей и подразделений полностью было в руках соответствующих инстанций военного ведомства. Их стараниями в этих частях создавалось доминирование одной либо другой группировки. Другое дело, что признак, который становился либо основанием для солидарности, либо основанием для дискриминации, задавался не ими, а возникал в тесной казарменной среде, в сотни раз сгущавшей воздух империи.

Следует упомянуть и то, что подчиненное положение "чурок" в силу хотя бы демографической ситуации в СССР осуществлялось не во всех частях. Их контр-действия в иных случаях давали почувствовать на себе тяжесть казарменного террора "лицам славянской национальности" - недружным меж собой кацапам, хохлам и бульбашам. Иногда доминирующей стороной оказывались упомянутые "шашлыки", не менее сложное объединение хачей с азерами и т.п.

Так или иначе, собранный в неволю казармы "весь советский народ" в своей молодой мужской части в семидесятые годы уже безусловно не желал поддерживать "дружбу народов", номинальный оплот якобы свободного отечества. А разделить призывные контингенты и разрешить проходить службу на своей территории не соглашалось руководство, в первую очередь, военное. Так оно блюло целостность страны. Наверное, и до сих пор думает, что правильно делало.

Возникшая вражда межевала юношей 18-20 лет. Эксцессы вражды заботили политорганы армии, которым приходилось в той или иной мере отвечать за них. Для описания этих процессов был придуман, как говорилось, термин "неуставные отношения", в отличие от слов солдатского жаргона почеркивающий дистанцию говорящего от самого явления. Таким же образом были придуманы названия для объединений, заданных внутриказарменной ситуацией. Основание, которые политработники старались положить в основу термина, было, как уже указывалось, предопределено несложившимся имперским контекстом, несостоявшимся плавильным котлом.

Потому опорным термином стало слово "национальность". Собственно, так был дефинирован будущий образ врага, закреплен принцип для его воспроизводства. Далее усмотрение политработников положило - надолго - на одну плоскость этнос, регион, конфессию. "Лица славянской национальности" vs "лица кавказской национальности" vs "лица мусульманской национальности". Последнее определение, впрочем, ушло с распадом СССР, поскольку было предназначено для "урюков". Ни татар, ни чеченцев, ни других внутрироссийских магометан оно не имело в виду.

Единство "братских славянских народов" после распада СССР тоже не раз подвергалось большому риску. Опросы 1992-1993 годов регистрировали нарастающее наличие среди россиян тех, кто готов был ради возвращения Севастополя или Крыма применять военную силу против Украины. От респондентов - выпускников военных учебных заведений, где курс набирался еще до 1991 года, приходилось не раз слышать рассказы о том, как прощались с однокурсниками-украинцами: "не дай нам бог встретиться". Есть еще несколько косвенных свидетельств о том, что именно украинцев ладили на место "врага". Переключение на Чечню остановило этот процесс.

Найденный новый враг был куда более подходящим. Одно из первых преимуществ было в том, что чеченцы принадлежали к упомянутым ЛКН.

Злой чечен

Античеченские настроения образуют самостоятельную подтему в вопросе о враждебном отношении части жителей РФ к ЛКН.

С одной стороны, античеченские настроения наиболее резко и сильно выражают комплекс вражды к "кавказцам". В то же время, враждебные отношения с чеченцами развиты по ряду направлений куда дальше, чем с другими группами, относимыми к ЛКН. Против чеченцев (сепаратистов, участников незаконных формирований, бандитов, но все же - чеченцев) ведутся военные действия. Они для некоторой доли россиян - военнослужащих, направленных в Чечню - прямые военные противники. Это иной статус, нежели носитель образа врага.

Но для большей части населения России они могут играть роль носителей образа врага. В ряде случаев их не умеют отличать от грузин или азербайджанцев, они оказываются "хачами", но иногда они уточняются до "чехов". Хотя с чеченцами воюют в Чечне, а с "чеченской мафией" воюют повсеместно, хотя чеченцев подвергают иной раз насилию в отделениях милиции, но, насколько можно судить по слухам и прессе, против них не совершаются акты массового насилия - погромы. Жертвами погромов бывают азербайджанцы или армяне, но не чеченцы. Не исключено, что организаторы погромов опасаются их трогать. Во всяком случае, в общественном мнении у чеченцев репутация "злобных", "мстительных" (практикующих кровную месть). Их не называют смелыми, но за ними безусловно признаются бойцовские качества, которые не приписываются ни грузинам, ни армянам, ни азербайджанцам. Более того, в последние годы, когда понадобилось найти оправдание неудачам федералов в Чечне, получила хождение формула: они сами о себе говорят - мы умеем только воевать или грабить. Такого противника "нормальной" армии не победить - в этом смысл использования формулы.

Образ врага - триггер войны

Советская армия после ухода из Афганистана отяготилась "афганским синдромом", который можно считать сложной реакцией общества (и военных как его части) на "большую и непобедоносную войну". В это обстановке возникли так называемые "антивоенные настроения". У политиков, распоряжавшихся тогда бюджетом, появилась возможность сократить военные расходы, опираясь на согласие большинства жителей страны (в начале 90-х свыше 70% граждан считали нужным эти расходы сократить). В обществе начала действовать тенденция - требовать сокращения армии и военных расходов. К концу 1990-х тенденция потеряла свою резкость, но тем не менее в 1997 году сокращение армии поддержали 43% жителей страны. За сокращение выступали в своем большинстве предприниматели и управленцы, специалисты, студенты, служащие, рабочие.

Но треть жителей, прежде всего старшее поколение, были против сокращения. Но и их останавливало не возможное снижение обороноспособности страны. Этот мотив выдвинули менее одной пятой населения (17%), а среди военных этот мотив выдвинули лишь 11%. Не менее значимым доводом против сокращения в глазах общества в целом (16%), а для понимающих и прямо заинтересованных групп и гораздо более значимым (27% среди военных) было то, что "правительство не сможет обеспечить выходящих в отставку офицеров жильем и работой". Даже среди самых ярых противников сокращения и самых ярых сторонников того, что сокращение невозможно, так как нанесет урон обороноспособности (это сторонники Г. Зюганова), и то последний мотив всего лишь равен по степени значимости мотиву "нечем обеспечить офицеров" (по 24%).

Иными словами, армия в глазах значительной части общества нуждалась в поддержке и сохранении по невоенным причинам. Армия как армия теряла авторитет. Происходило стремительное оттеснение ее с позиций "осевого" института общества, каковым она - наряду с партией и органами - была при советском строе. В 1992-1993 годах можно было зафиксировать "провал" даже на фоне более общего тренда общего падения доверия к армии и двум другим названным институтам.

Военные как корпорация пытались было защитить себя путем создания собственных общественных организаций, путем парламентских дебатов. Общество им не внимало.

Утрата авторитет означала, как мы показали, утрату не только символических благ, но и статусов, то есть, власти, а также бюджетов, то есть, благ материальных.

Быть может, первый ход сделали не собственно армейцы, а более тонко организованные структуры. Но на втором шаге армия подключилась попыткой вновь предложить обществу "главное дело" - войну. Война с внешним противником по многим причинам была невозможна. Армия начала военные действия на территории собственной страны. Конечно не против "своих", а против тех, кто наиболее подходил на роль "врага". Это были чеченцы.

Армия добилась общественного внимания. Но с отрицательным знаком. Деятельность армии в чеченских событиях оценивали как "очень хорошую" 1-2% россиян. Относительное большинство в 40%-45% считали ее неудовлетворительной.

В интервью о роли армии в чеченском кризисе чаще всего выражали сочувствие рядовым военнослужащим, но об армейском командовании чаще всего заявляли, что оно заинтересовано в продолжении войны. Мысль о наличии глубокой заинтересованности верхушки, в том числе военной, в продолжении войны, была весьма распространенной в середине 1996 года.

А в чем было заинтересовано общество? В конце 1996 35%, а в начале 1997 года 29% заявляли, что "были бы только рады отделению Чечни от России". Немалая доля (21% и 29% соответственно) были "против, но готовы смириться", 24% и 22% заявляли, что "это не произвело бы на них особого впечатления", по 13% не знали, что ответить, и только 8% в обоих опросах говорили, что "отделению Чечни следует воспрепятствовать всеми средствами, включая военные". Следует заметить, что последний вариант ответа даже среди военных сперва избирали не более 12%. Что же касается варианта первого ("был бы рад…"), то в некоторых социальных группах (напр., студенты) его в конце 1996 года давали более трети опрошенных, а среди предпринимателей - половина.

Мирный договор, заметим, не считали шагом к отделению (так думали лишь 10%).В июне 1997 года три четверти населения России (74%) одобряли подписание договора о мире и принципах взаимоотношений с Чечней (не одобряли 12%). Но цену мирному договору знали. Его сочли "историческим поворотом в отношениях между нашими народами, знаком прекращения древней враждебности" только лишь 7% россиян. Признанием поражения российской армии в войне 1994-1996 годов сочли его 14%. Для четверти это был не мир, а иллюзия мира, другие 24% полагали, что мир - мало значащий факт, поскольку руководство Чечни, полагали они, не контролирует положение в республике.

Эти данные свидетельствуют о том, что общественное сознание большинства переживало очень сложные времена. Согласие на отделение Чечни для этой части общества вытекало не из сочувствия к стремлениям одного из народов бывшего СССР к независимости. В октябре 1996 г. две трети российского общества (62%) заявили, что отнеслись бы отрицательно (в том числе 33% - резко отрицательно) к включению в конституцию РФ право любого субъекта федерации (края, области, республики) на выход из состава России.

Согласие на отделение Чечни, выраженное к тому же в форме "был бы рад…" наподобие проявленного за несколько лет до того согласия на отделение республик Прибалтики от СССР было реакцией глубоко уязвленного самолюбия страны-метрополии. Наблюдения за отношением к отделившимся республикам Балтии показывает, что дающееся метрополии очень большим внутренним напряжением согласие на уход одного из ее владений далее трансформируется в стойкую неприязнь и зачисление ушедшего в разряд недругов России, тех самых "врагов".

Как непроста по своей природе была терпимость к ожидаемому отделению Чечни, так непростым по природе был и пацифистский настрой общества в начале и в течение первой чеченской войны. Не следует забывать, что общество заявляло свой протест против ведения войны в Чечне достаточно явственно - таково мнение самого общества. В ноябре 1996 61% россиян заявили, а в январе 1997 года оглядываясь на законченную войну, 61% подтвердили, что, что главную роль в прекращении военных действий в Чечне сыграли действия А. Лебедя (61%), (главенство этого фактора подтверждалось и позднее - в сентябре 1997 года - 40%). Но вторым по значимости фактором были сочтены "настойчивые протесты общественности, организаций солдатских матерей, прессы". Относительная значимость именно этого фактора росла в глазах общества по мере удаления во времени от самих событий. Его отмечали почти 30% в октябре, т.е. вполовину меньше, чем вклад А.Лебедя, и уже 40% в январе 1997 - т.е., две трети, и 30% в сентябре 1997 - три четверти от "фактора Лебедя".

Сам факт того, что Россия потерпела поражение в "чеченской войне", в сентябре 1997 года признавали 49%, отделение Чечни большинство россиян полагали решенным делом. Тогда в сентябре 1997 года более половины россиян выражали убеждение, что в будущем Чечня станет независимым государством. Что она останется в составе России, полагали менее четверти россиян (24%). Существенно, что в среде руководителей убежденность в достижении Чечней независимости была выше - 60%, а среди военных это было просто господствующим мнением - 68%.

Поход российских военных за общественным признанием и авторитетом окончился полным провалом. Единственно, что им удалось сохранить, это тезис об идентичности армии и государства, страны, нации. Фиаско военного ведомства поражение милитаристской корпоративной структуры от другой такой же было интерпретировано как национальное поражение, как глубоко переживаемый национальный позор.

На этом фоне не удивительно, что желания снова развязывать военные действия в обществе было немного. Прозвучавшее в начале 1998 года "пробное" заявление министра внутренних дел о возможности превентивных ударов по базам боевиков на территории Чечни встретило отрицательную реакцию 53% населения и поддержку 30%. Окончание вывода российских войск из Чечни было чаще всех прочих названо главнейшим событием 1997 года - так заявили 44% россиян в конце года.

Между тем, прерванная Хасавюртом чеченская война успела стать важным функциональным элементом многих экономических схем и политических комбинаций. Война, как это часто бывает, обнаружила свою полезность вне своих номинальных целей вроде разгрома противника, достижения превосходства над ним и т.п. По рассказам респондентов, война как процесс оказалась нужна нескольким институтам, как связанным с обороной и армией, так и, на первый взгляд, вполне мирным, вроде финансовых учреждений. Особую ценность представляло захваченное войной пространство Чечни, где практически были отменены законы и порядки, действующие на остальной территории РФ, но где потому оказывалось возможным многое из недоступного там. А хозяевами этого мира больших возможностей оказывались силовики. Как говорили некоторые из респондентов, они там делили власть с местными такими же. В образе "врага" появлялись совсем новые черты партнера. Мир оказался большой помехой такому развитию дел, тем более, что он фиксировал непочетную для федерального силового блока ситуацию в Чечне. И закреплял установку общественного мнения против войны и военных.

Тем, кто хотел снова воевать, надо было либо действовать против общественного мнения, либо трансформировать его позицию. Вот здесь сработал образ врага. Безымянные террористы, взорвавшие дома в Москве в массовом сознании были опознаны как "кавказцы", как чеченцы.

Вот результат: в октябре 1999 года 65% населения поддержали бомбардировку военных баз и промышленных объектов на территории Чечни. Отказ от мирных соглашений, подписанных А.Лебедем и А.Масхадовым, поддержали более 50%. В декабре 1999 года 44% поверили, что "боевики будут разгромлены и вся Чечня будет возвращена в состав Российской Федерации". Иначе говоря, общественное сознание повернулось на 180 градусов.

Те, кто полагали тогда, что "конфликт приведет к огромным потерям с обеих сторон и кончится так, как это было в 1996 году" составляли меньшинство в 11%. Вдвое больше было ожидающих, что конфликт примет затяжной характер и распространится на другие регионы Северного Кавказа. Но и обе эти категории вместе уступали по численности верящим в быструю победу.

Отмеченное выше напряжение, с которым общество давало согласие на выход Чечни и отказывалось от того, чтобы препятствовать ему военным путем, можно считать своего рода выражением "афганского синдрома". Действительно, одним из главных антивоенных мотивов был "материнский" протест против гибели "наших мальчиков". За этим протестом стояло реже выговариваемое - "бессмысленной гибели", то есть, не ведущей к достижению поставленной геополитической цели - подчинить соперника, чужака. Теперь, в начале второй чеченской кампании все изменилось. Сочетание боязни мести со стороны чеченцев, страха (его испытывали 60% в ноябре 1999), и желания собственной мести (61% признавались в чувствах "мести и ненависти к террористам и боевикам") нашли психологическую реализацию в начавшихся боевых действиях: 60% считали, что "чеченцы сейчас получают по заслугам".

Военным был дан карт-бланш со стороны общества. Проведение "широкомасштабной военной операции" поддержали 75%. Это ли не триумф в использовании "образа врага" как инструмента для развязывания войны.

Как мы говорили в начале, по своему назначению "образ врага" используется не для решения военных задач (победа над противником), а для достижения неких целей внутри того сообщества, в котором этот образ имеет смысл и хождение. Так получилось и на этот раз.

В начале второй чеченской кампании российское общество поверило в скорую военную победу. Абсолютное большинство поддерживало проведение военных операций. Иначе сказать, общество приняло конвенциональный сценарий "маленькой победоносной войны" и ожидало причитающихся от его реализации позитивных результатов - славы, чести и т.п.

Через недолгое время стало ясно, что вторая кампания полностью повторяет первую. Доля людей, считающих, что военные операции в Чечне преследуют какие-то иные цели, кроме объявленных, опять стала расти. Стала расти и доля убежденных, что военные действия в Чечне будут продолжаться долго или очень долго. Но еще значительнее стала расти доля выступающих за неприемлемый для военных вариант - переход к переговорам. Установилось характерное для первой чеченской кампании соотношение сторонников прекращения и сторонников продолжения военных действий как 2:1.

Эти изменения не стали поводом для разрушения "образа врага". Но ушла важная компонента - возможность использовать его для мобилизации общества. Это доказано в страшном эксперименте, каким стали события на Дубровке. Для тех, кто хотел, чтобы общество затрепетало, узрев образ врага, эти события открыли предельные возможности. Каков результат? В полтора раза увеличилось число выступающих за продолжение военных действий. Но это был всплеск, а не долговременная мобилизация, на которой можно было бы построить мало-мальски серьезную политическую конструкцию. Через два месяца восстановилось описанное выше соотношение 2:1.

Затем последовали события в Ираке. Дезориентированное общественное мнение одновременно хотело бы быть вместе со всем богатым и цивилизованным Западом, к чему мы уже стали привыкать, но по старой памяти хотело бы вместе с бывшими друзьями СССР выступить против привычного "образа врага" - США. Генеральское лобби помогло свернуть вектор государственной политики на рельсы второго варианта. Всплеск промилитаристкого энтузиазма, на этот раз совсем короткий, сопровождал фазу таких долгожданных вестей о военных неудачах нашего бывшего главного противника.

Потом оказалось, что наш бывший союзник сдался без боя, бросив наше вооружение... В массовом сознании наступило разочарование. За продолжение военных действий в Чечне теперь выступает менее 1/5. За переход к переговорам с чеченской стороной - свыше 70%.
Фиаско кампании, развязанной с помощью "образа врага", оказалось таким же впечатляющим, как ее триумф.

1 - Использованы материалы опросов, проводившихся Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ)