Сельская Россия: пространственное сжатие и социальная поляризация

Татьяна Нефедова¹, Александр Никулин²
(Текст лекции, прочитанной 13 мая 2010 года в Политехническом музее в рамках проекта "Публичные лекции Полит.ру". Полностью обсуждение см.: http://www.polit.ru/lectures/2010/08/05/countryside.html)

Татьяна Нефедова: Добрый вечер, большое спасибо за приглашение. Я постараюсь рассказать о сельской России. Но начать хочу с того, что «сельская Россия» в целом — это бессмысленное понятие, потому что сельская Россия — это разные миры, с огромными различиями между Севером и Югом, Западом и Востоком, пригородом и периферией, в конце концов, между русскими и нерусскими районами. Это миры, живущие в разное время. Поэтому прежде чем показать, что происходит сейчас в сельской России, я хотела представить очень кратко: что она из себя сейчас представляет. Мы условно разделим страну на пять крупных широтных зон. Причем, обратите внимание, на карте 1 границы проведены не по субъектам Российской Федерации, а по внутренним административным районам, которые приближают эти зоны к природным, к системе расселения. В них совершенно по-разному устроена сельская жизнь.

Первая зона — слабо освоенная. Она занимает половину территории России. Вдумайтесь: на половине всей территории страны живет менее чем 1,5% сельского населения с очень низкой плотностью. Эту территорию условно можно назвать внешней периферией России, это ее природный резервуар, здесь находятся самые северные в мире большие города: Норильск и Мурманск. В Советские годы эта территория привлекала людей из разных концов СССР большими зарплатами и возможностью накопить деньги для того чтобы потом уехать на «материк». Когда эта возможность исчезла, в 90-е годы, оттуда начался очень сильный отток населения, самый сильный в России. Она представляет собой разрозненные поселки, очаги освоения, а все остальное  — мир традиционного хозяйства коренных малочисленных народностей. Раньше здесь были оленеводческие колхозы, которые распались, и сейчас преобладает почти натуральное хозяйство. Вторая зона — лесная, которая тоже занимает огромную территорию — 22% территории России, и в ней живет 3% сельского населения. Это тоже обширная периферия, где пространство организуют лесные и горнопромышленные поселки. В советское время сюда было затянуто и сельское хозяйство, которое испытало в 90-е годы полный коллапс. Очаги благополучия связанны здесь с добычей нефти, газа и столицами регионов. Третья зона — лесо-сельскохозяйственная – меньше по площади, но здесь сосредоточена уже треть сельского населения. Для нее тоже характерен большой отток сельского населения, поскольку здесь быстро росли города, это была основная зона урбанизации и промышленного развития. Главное - для нее характерны очень сильные контрасты между пригородами и периферией регионов. По существу здесь внешняя периферия как бы переходит во внутреннюю периферию, то есть окраины регионов, и эта внутренняя периферия занимает большую часть этой зоны. Наконец, сельскохозяйственная зона — это наш благодатный юг, где проживает почти 60% сельского населения с повышенной плотностью. Она тоже очень разная. Одно дело — почти полностью распаханные равнины Северного Кавказа, например, Краснодарского края, или Центральное Черноземье, другое — засушливые районы Поволжья и Западной Сибири. Но, тем не менее, это основная сельскохозяйственная зона страны, это надежда нашего сельского хозяйства, хотя здесь тоже есть депрессивные территории, и я о них скажу. И, наконец, южные горные районы, хотя и очень разные по национальному составу и по плотности населения: на Кавказе она высокая, в Сибири — низкая. Но, тем не менее, для них характерны сходные процессы. Колхозы, которые были в советское время, рухнули, и население перешло к традиционному экстенсивному животноводству. Даже этот краткий обзор показывает, насколько разная у нас сельская местность, и нет никакой общей модели развития для таких контрастных территорий.

Рисунок 1. Зоны с разным типом освоения территории России

Много проблем можно рассматривать, говоря о сельской России. Поэтому я постараюсь основное внимание уделить тому, что происходит с освоенной сельской территорией, показать, как она сжимается. Дело в том, что расширение и сжатие освоенного пространства, такие пульсации территории — это нормальное явление. Они связаны с волнами освоения, с миграциями населения, с экономическими кризисами и т.п. Я хочу сразу определить время, я буду говорить о второй половине ХХ века, но, главное, хочу представить, что же сейчас происходит в сельской местности у нас в России.

Сжатие пространства  — это сегодня очень модная тема, и есть два понимания этого термина. Первое — это повышение проницаемости пространства, то есть любая точка становится более доступной, благодаря развитию транспорта, информации и так далее. Пространство как бы уменьшается. Второе понимание — это физическое сокращение освоенных и заселенных территорий. В отношении сельской России мы будем говорить о сжатии во втором понимании, хотя экскурсы к первому неизбежны. Более того, глобализация и повышение проницаемости территории только ускорили процессы сокращения освоенного сельского пространства, как это ни парадоксально. Это я и попытаюсь вам показать. Сжатие освоенного пространства может быть отраженно разными показателями. Я выбрала 4 группы наиболее наглядных. Это убыль сельского населения и связанное с этим ухудшение качества социальной среды. Это поляризация всей системы расселения, вплоть до исчезновения деревень. Это поляризация хозяйственной деятельности, включая наиболее землеёмкие — сельское и лесное хозяйство. И это непосредственное физическое сжатие землепользования, уменьшение площади сельскохозяйственных угодий и земель, которые, так или иначе, используются. Я хочу сразу оговориться: больше всего мы будем, конечно, говорить о современном этапе, в том числе о 90-х кризисных годах. Но сжатие освоенного пространства — это не только эффект кризиса. Это может быть эффектом модернизации хозяйственной деятельности, и, в общем-то, это не всегда негативный процесс. Оценки могут быть неоднозначные. И в последнее время появляются самые разные оценки от алармистских воплей о потери территории исконной России до прагматичных оценок эффективности этого процесса.

Рисунок 2. Динамика сельского населения между переписями 1959 и 1989 гг. (1989 г. в % к 1959 г.)

Рисунок 3. Динамика сельского населения между 1989 и 2009 гг. (2009 г. в % к 1989 г.)

Итак, начнем с населения. На этих картах (рис. 2 и 3) показано как уменьшалось население еще до последнего кризиса 90-х годов, за 30 лет, начиная с 59-го года и после 90-го года. Я оставила в стороне катастрофы начала ХХ века и взяла спокойные периоды, в которые все равно происходило сильное уменьшение сельского населения, несмотря на то, что естественный прирост в те годы был еще положительный. И основная зона в основном миграционных потерь — это как раз Центральная Россия вокруг Московской области, где население уменьшилось более чем в 2 раза. И дело даже не в количественном уменьшении сельского населения. При таком оттоке населения из поколения в поколение в течение довольно долгого периода происходит так называемый отрицательный социальный отбор, потому что уезжают в первую очередь люди молодые и активные, которые хотят чего-то добиться в жизни. Соответственно, меняется сама сельская среда. Очень важно понимать: это не только количественный, но и качественный показатель. В 90-х годах, как видно на рисунке 3, ситуация резко изменилась, население потянулось в Европейскую часть, в т.ч. в сельскую местность, и из северных районов России, как я говорила, и из бывших союзных республик. Но реальная прибавка населения все равно была либо на юге, либо в Московской и Ленинградской областях, а на остальной территории все равно шло сокращение сельского населения.

Чтобы понять, что будет дальше с оттоком сельского населения, скажу пару слов об урбанизационных процессах в России. Весь ХХ век шло увеличение городского населения за счет сельского — это нормальный и объективный процесс урбанизации, который проходят все страны, но в разное время. В России с 1926-го года постоянно сокращалось сельское население, и только в 90-х годах эти процессы приостановились. Сразу заговорили о том, что урбанизация завершена, и что скоро люди поедут обратно из городов в сельскую местность. Но жизнь показала, что эта приостановка роста городов во многом была временной и связанной с экономическим кризисом и распадом СССР, изменившим тренды миграции. Был отрицательный отток из крупных городов в начале 90-х, был приток в сельскую местность из бывших союзных республик, в основном, до 95-ого года. А к концу 90-х годов урбанизация восстановилась в России. То есть это была реакция на все перемены, и сейчас вновь наблюдается преобладающий рост больших городов. Все это говорит о том, что урбанизация в России не завершена. А значит, в ближайшие годы сельское население будет уменьшаться. Это очень важно понимать, потому что переломить эту тенденцию простым увеличением зарплат в сельской местности и тому подобными мерами не удастся. Если вы помните, в 80-е годы сельские зарплаты почти сравнялись с городскими, а отток из деревни был очень сильный. Это лишний раз доказывает, что вмешательство в такие объективные процессы не всегда приводит к желаемым результатам.

Итак, сельское население убывало очень неравномерно в разных регионах. Давайте спустимся на уровень внутри регионов и посмотрим, что там происходило. Мы видим на графике 4, что различия внутри регионов увеличивались даже сильнее, чем между регионами. Это пример Костромской области, типично нечерноземной, где коэффициент вариации плотности населения по административным районам рос гораздо быстрее, чем в Европейской России по регионам. Почему это происходило? На правом графике 5 показано, что во второй половине ХХ века только пригород, ближайший район к Костроме сохранил сельское население. Стоит отъехать 40-50 км от Костромы — и мы попадаем в зону катастрофического оттока сельского населения, который был эффектом далеко не последнего 20-тилетия, а характерен с 50-х годов и ранее.

Рисунок 4. Изменение численности всего и сельского населения с 1897 по 2006 гг. на территории современной Костромской области, человек

Рисунок 5. Численность сельского населения Костромской области по мере удаления от Костромы с 1950 по 2005 гг., тыс. человек

Борис Долгин: Прошу прощения, с момента получения паспортов или еще до момента получения?

Татьяна Нефедова: Еще до момента получения, хотя получение паспортов процесс резко усилило. Тут было два момента: с одной стороны, людям дали паспорта, а с другой, стали сокращать личное подсобное хозяйство во времена Хрущева. Все вместе это только подтолкнуло людей к отъезду из деревни.

Если обобщить по разным районам различия в плотности населения от центра регионов к их периферии в разных частях страны (графики на рисунке 6), то мы увидим, что картина, которую я вам показывала по одной области, характерна почти для всех регионов кроме, пожалуй, республик Кавказа. Везде плотность населения падает от пригородов к периферии регионов, но особенно сильные различия мы наблюдаем в Нечерноземье, примерно в 8, а в некоторых регионах и в 10 раз. Это все-таки результат именно длительной депопуляции сельской местности. Две линии показывают плотность в 1990-м и в 2009-ом годах. И за последние 20 лет в Нечерноземье ситуация только ухудшилась. Пригороды, как и прежде, сохраняют население, а на периферии оно продолжает таять. В Черноземье, по существу, та же картина, только на более высоком уровне плотности. На равнинах Северного Кавказа тоже есть различия в плотности, но ситуация иная. Они увеличили плотность сельского населения в последние 20 лет. Но где была максимальная прибавка? Опять-таки ближе к главным городам.

Рисунок 6. Плотность сельского населения (чел/кв. км) от пригородов — районов ближайших к областному центру (зона 1) до периферии, окраинных административных районов регионов (зоны 5,6-7)

Таким образом, сельское пространство России, и так слабо освоенное и заселенное, уже давно до 90-ого года, сжалось в отдельные очаги и ареалы, а между ними возникла, как говорят географы, социально-демографическая пустыня. И переломить эту ситуацию очень сложно. Глобализация и информация лишь усилили эти процессы, потому что они высвечивают контрасты между городскими и сельскими территориями. Сейчас главным остается отъезд молодежи из сельской местности. Дети кончают школу и едут в города. Особенно в Нечерноземье, сибирских районах. То есть главным фактором стала не экономика, к сожалению, у правительства нет этого понимания, главным фактором стало несоответствие имеющейся социальной среды в сельской местности запросам молодежи.

Расселение сельское очень остро реагирует на эти демографические процессы. Еще в советское время происходила концентрация населения в центральных поселениях. Как мы знаем, этот процесс был замечен и усилен в свое время выделением перспективных и неперспективных деревень, что очень сильно осуждалось. Однако это отчасти диктовалось экономической концентрацией предприятий и укрупнением колхозов. Последние годы этот процесс идет спонтанно, а результаты те же. И то, что происходит сейчас после 131-ого федерального закона, при объединении поселений и, особенно, в связи с новым финансовым кризисом при секвестровании бюджетов, — все это только ускоряет процессы концентрации населения и умирания малых удаленных деревень.

Та же концентрация наблюдается в инфраструктуре. Если выделить территории, удаленные более 5 км от дорог с твердым покрытием, как малодоступные для пешеходов и для автомобилей, то окажется, что только Московская область более или менее доступна, да и то кроме стыков административных районов. Стоит нам отъехать 80-100 км от Москвы, допустим в Ярославскую область — и огромные пространства за пределами основных магистралей и пригорода Ярославля оказываются малодоступны. Надо сказать, что демографические процессы и инфраструктура тесно взаимосвязаны. Отсутствие дорог, распад всей сельской инфраструктуры усиливает деградацию нежизнеспособных поселений, а с другой стороны, те места, откуда уезжают люди, не стимулируют власти к какому-либо улучшению сельской среды. В последнее время часто говорят: зачем нам дороги, у нас слишком большая территория, мы можем охватить территорию интернетом, сотовыми телефонами и так далее. Но давайте посмотрим на ту же Костромскую область. В интернете есть охват территории, например, сотовой связью МТС. И что мы видим? Опять тот же пригород, ближайшие к городам районы, крупные поселения и территория вдоль дорог. И многочисленные белые пятна — те же «дыры пространства».

Теперь поговорим об экономике. Если обратиться к кадастровой стоимости сельскохозяйственных земель, то видно, что в сельском хозяйстве всегда работало 2 ренты: рента по плодородию и рента по положению. Выделяются, помимо самого лучшего Краснодарского края, Черноземья, также Московская область, Ленинградская область. В советское время природные условия в значительной степени игнорировались. Благоприятные природные условия, необходимое для произрастания культур сочетание тепла и влаги — всего на 14% территории России, в основном, южнее Москвы. Однако даже после падения производства в 90-х четверть агропродукции производится в Нечерноземье, еще четверть — за Уралом. В советское время очень многие регионы были нацелены на самообеспечение, сельское хозяйство затягивалось в северные районы со сложными природными условиями, даже туда, где уже почти не оставалось населения. Все это держалось на огромных дотациях. И то, что мы сейчас имеем, — это во многом результат этого процесса.

Рисунок 7. Динамика производства, посевной площади и поголовья крупного рогатого скота в % к 1990 г.

Рисунок 8. Типы субъектов РФ по изменению вклада в общероссийское сельскохозяйственное производство за период 1990-2009 гг.

Что сейчас происходит с сельским хозяйством? Это наиболее землеемкая отрасль. В 90% сельских поселений до сих пор сельское или лесное хозяйство служат главными организаторами жизни на селе. Поэтому процессы, происходящие в сельском хозяйстве, очень важны для понимания того, что происходит в сельской местности. В 90-х годах, после того как были отменены госдотации, госзакупки, после того как активно стал проникать импорт, появился сильный диспаритет цен, предприятия не выдержали новых коммерческих условий, был очень тяжелый кризис, мы все знаем. До 1998-ого года сельскохозяйственная продукция уменьшалась, что видно на графике 7. На самом деле, у предприятий, крупных и средних, ситуация была еще хуже. Кривую производства на этом графике отчасти еще выравнивают хозяйства населения, которые лучше выдержали кризис. После дефолта ситуация начала постепенно улучшаться. Дефолт дал преимущество российским предприятиям, к тому же за 10 лет они адаптировались к новым условиям. Продукция с 1999 года постоянно растет. И мы видим, что она уже приближается к уровню 90-ого года. Но что важно: все эти годы постоянно падала посевная площадь (небольшое повышение в 2008 году характерно только для юга), и до сих пор уменьшается поголовье скота. О чем говорит этот график? Он очень выразительный. Он говорит о том, что выход из кризиса выборочный, он происходит лишь в отдельных районах, ареалах, очагах, а не на всей территории агропроизводства. Карта на рисунке 8 показывает те районы (желтым и оранжевым), которые увеличили свою долю в сельскохозяйственном производстве. Это, в основном, южные районы, отчасти лучше себя чувствуют пригороды и некоторые животноводческие республики. Что это означает? Это означает, что новые коммерческие условия стимулировали территориальное разделение труда в сельском хозяйстве, и сельское хозяйство стало сдвигаться в те районы, где есть ресурсы: трудовые, природные.

Влияние природных условий очевидно. Но есть еще один фактор, который очень сильно влияет на организацию сельского хозяйства и не столь очевиден. Это влияние городов. Казалось бы: какое дело сельскому хозяйству до городов. Оказывается, что очень большое. Например, выход валовой продукции с единицы сельскохозяйственных угодий уменьшается от пригорода к периферии. Отчасти это может зависеть еще и от состава продукции, потому что в пригородах продукция более дорогая. Но давайте мы от этого абстрагируемся. Проанализируем урожайность зерновых культур, например, Ярославской области. Природные условия, естественно, самые лучшие на юге, они постепенно ухудшаются в северной болотистой местности. А где мы видим самую высокую урожайность? Вокруг Ярославля, вокруг Рыбинска и вдоль трасы Москва — Ярославль — Кострома. То есть происходит стягивание продуктивного сельского хозяйства к городам, оно совершенно очевидно подтверждается статистикой. В результате, пространственная организация современного сельского хозяйства очень напоминает мозаику, очаговость. Кстати, как и сельского расселения, что хорошо видно на картах 9 и 10. Где у нас лучшие районы? Это южные территории с благоприятными природными условиями, это пригородные Московская, Ленинградская области, это отдельные очаги вокруг крупных городов и отчасти еще поволжские республики, которые лучше сохранили сельское население. Это очень важно понимать, потому что у нас превалирует представление о континуальности сельского хозяйства. Есть города, леса, а все остальное — сельскохозяйственные земли. На самом деле, все гораздо сложнее. В рамках этих зон, которые остались за пределами Юга и пригородов, и происходит наибольшее сжатие освоенной территории, отток населения и забрасывание сельскохозяйственных земель.

Рисунок 9. Плотность сельского населения по внутрирегиональным административным районам Европейской России, чел/кв. км

Рисунок 10. Административные районы Европейской России с лучшим состоянием сельскохозяйственных предприятий в середине 2000-х гг.

Рисунок 11. Надой молока от одной коровы от пригородов к периферии в среднем в нечерноземных регионах Европейской России в 1990, 2000 и 2007 гг., кг в год

Рисунок 12. Плотность сельского населения и надои молока от одной коровы на профиле Смоленск-Москва-Владимир, 2004 г. (1,2,3… — районы-соседи областного центра первого, второго, третьего и т.д. порядков в Смоленской, Московской и Владимирской областях)

Я говорила, что с 99-ого года сельское хозяйство выходит из кризиса. Но давайте посмотрим на график 11 — как меняется продуктивность животноводства внутри регионов в Нечерноземье по мере удаления от города от пригородных районов к периферии, до окраин регионов в среднем по многим областям. Мы видим, что и в 90-м году самые высокие надои были в пригородной зоне, хотя самые лучшие пастбища на периферии, но почему-то коровы себя лучше чувствуют около города. К 2000-му году, когда был еще кризис, все показатели упали, но условный экономический рельеф остался тем же. А в 2000-ых годах, уже к середине их, сельское хозяйство стало выходить из кризиса, но где? Опять же в пригородах при еще худшем состоянии на периферии. О чем это говорит? Это говорит о том, что существуют некоторые эндогенные факторы организации российского пространства, они очень устойчивы и оказываются гораздо сильнее всех внешних изменений, будь то капитализм или социализм, рынок или плановое хозяйство. Пространство все время воспроизводит само себя. Это очень важно понимать, и это часто не учитывают власти, им кажется, что они придумали какой-то закон, какое-то постановление — и это будет работать по всей России. Не будет. Пространство проявит себя. Тут мы подходим к понятию «памяти пространства» — Path dependency, о которой сейчас много говорят. Это не географический детерминизм, она проявляется через некие лимитирующие факторы развития, которые существуют в этой внутренней периферии: институциональные, инфраструктурные, демографические, психологические и т.п., о которых я говорила. В результате по доле в сельскохозяйственном производстве у нас главные производители, помимо южных регионов, Башкортостана и Татарстана, — небольшая по площади Московская область. Мы все видим вокруг Москвы коттеджи, а Московская область является и мощным сельскохозяйственным производителем. График 12 — это профиль от Смоленска через Москву на Владимир, широтный профиль. Мы видим, как падает плотность сельского населения резко к окраинам Московской области, еще более падает на окраинах Смоленской и Владимирской областей и чуть-чуть повышается к пригороду Смоленска и к пригороду Владимира. Но что интересно, надои молока от одной коровы почти повторяют, не с такой контрастностью, но повторяют ту же картину. Таким образом, в Московской области формируется основной конфликт землепользования: с одной стороны, здесь передовые предприятия с продуктивностью на европейском уровне, которые являются поставщиками продукции на наши московские комбинаты, с другой стороны, их вытесняют коттеджи и другие землепользователи вплоть до прямой скупки земли, искусственных банкротств успешных предприятий и тому подобное.

Обратной стороной этой концентрации вокруг пригородов является формирование зон устойчивой депрессии на периферии регионов, особенно в Нечерноземье. Эти зоны я называю «черными дырами» сельского пространства. Это своеобразная «болезнь места» — результат длительного истощения ресурсов, прежде всего человеческих. Это территории, где, как правило, очень плохое состояние крупных и средних агропредприятий, где полностью отсутствует мотивация деятельности у населения. Эта среда не производит из себя фермеров, а те фермеры, которые пытаются туда приехать и там работать, ею отторгаются. Это проблемные территории. Причем есть территории, где устойчивая депрессия была характерна еще до 90-ого года. Это местность между Московской и Ленинградской областями, такая большая черная дыра. И на северо-восток от Московской области, куда было затянуто в свое время сельское хозяйство.

Как же реально сжимается пространство на этих территориях? Я лишний раз хочу вам показать, что это все процесс не последних лет. Мы пытались сделать карту динамики землепользования за весь ХХ век, что было довольно сложно, потому что границы регионов менялись, пришлось работать по довольно мелким единицам. И получилось, что значительная часть Центрального района — это территория, где происходило значительное уменьшение сельскохозяйственных угодий, еще до 90-ого года, а к северу от Московской области и на Северо-Западе по существу весь ХХ век шло уменьшение сельхозугодий. И когда наши природоведы работали в этих районах, они под огромными соснами находили под тонким слоем формирующегося подзола, 20 см черной пахотной земли. С 1960-ого года потери земель усилились, и за последние 50 лет только по официальным данным мы потеряли 40 млн. гектар. И 2/3 этих потерь приходится на последние 20 лет. Эти потери характерны все-таки для крупных предприятий: 2/3 сельскохозяйственных угодий и 3/4 посевной, так или иначе, используют или не используют бывшие колхозы и совхозы, не важно, как они сейчас называются. Работать с земельной статистикой для того, чтобы понять, как физически сжимается освоенная территория, очень сложно, просто потому, что здесь очень большая путаница. Ведь у нас сейчас почти все земли формально частные. В начале 90-х сельхозземли были разделены на паи, и они теперь считаются собственностью сельского населения. На самом деле эти паи арендуют те же самые предприятия, и именно они забрасывают эти земли. Более того, когда шло разделение на паи, население было на 20 лет моложе, сейчас многие уже постарели, умерли. И у нас 22 млн. га земель вообще не имеют никакого хозяина, не могут найти хозяев этих паев. Поэтому я не очень люблю работать с земельной статистикой. Гораздо лучше работать с посевной площадью, здесь отчетные данные за каждый год. Два графика 13 и 14 очень наглядно показывают, что происходило в России до 90-ого года и после. На левом графике (темно-коричневым) обозначено, как сокращалось сельское население, и оранжевым — посевные площади. До 90-х было очень сильное сокращение сельского населения, в Нечерноземье более половины за 30 лет, а посевные площади держались любой ценой. Мы знаем, что за это отвечали партийные органы, и кроме самых северных регионов Сибири и Дальнего Востока они практически нигде не сокращались. Главное было — посеять; неважно, что посевы зачастую не убирали, они уходили под снег, но посеять нужно было обязательно. И вот что произошло в 90-х, когда этот жесткий партийно-административный контроль исчез. Произошло катастрофическое падение посевных площадей — при том, что население хотя и сокращается везде, кроме юга, но гораздо меньшими темпами. И именно поэтому мы имеем сейчас такую ситуацию. Агропредприятия, особенно на внешней и на внутренней периферии, держали гораздо больше земель, чем были в состоянии обработать. И это привело к такому обвальному сжатию сельскохозяйственного землепользования в 90-ых годах. И те новые фермерские хозяйства, которые появились в 90-ых годах, и крошечные хозяйства населения не могут компенсировать этих колоссальных потерь земель предприятий.

Рисунок 13. Динамика сельского населения и посевной площади по крупным макрорегионам России, 1990 г. в % к 1960 г.

Рисунок 14. Динамика сельского населения и посевной площади по крупным макрорегионам России, 2008 г. в % к 1990 г.

Давайте спустимся вглубь региона. На примере той же Костромской области, которую мы подробно изучаем. В пригородном районе сельское хозяйство живо: на 3% территории области производится четверть сельскохозяйственной продукции. Только пригород сохранил посевные площади. По мере удаления от Костромы постепенно освоенные территории сжимаются, становятся все мозаичнее, превращаются в мелкие островки среди леса. И на периферии остается узкая полоска освоенной земли только вдоль рек. Но даже эта узенькая полоска не вся освоена. Если мы посмотрим, что происходит в конкретном колхозе, у нас там есть полигон в Мантуровском районе, мы увидим, что из тех земель, которые распахивались до 90-ого года, осталось несколько небольших полей. Большая часть — это заброшенная земля, которая до сих пор числится как пашня. По статистике пашня не так уж сильно уменьшилась. А по существу реально засеваются только 15% тех земель, которые в статистической информации нам даются как пахотные земли. То есть сжатие освоенного пространства колоссальное. На пашне постепенно вырастает молодой лес, и на деревни наступает дикая природа с волками, медведями.

И последнее, что я хотела сказать, буквально несколько слов. Что же приходит на смену этим заброшенным полям в Нечерноземье и в других регионах? Мы все время говорим о развитии, мы привыкли мыслить в терминах развития. Для подобных территорий надо, вероятно, говорить о моделях хозяйственного сжатия. Безусловно, такие модели не остановят сжатие освоенного пространства, они увеличивают его очаговость, но в очагах они спасут хотя бы от тотального забрасывания земель. Таких моделей может быть несколько, в том числе и традиционная модель агропредприятий. Конечно, все предприятия не выживут в таких районах, но какая-то часть выживет. И уже сейчас наметилось несколько типов предприятий, которые выживают даже на периферии регионов. Это муниципальные унитарные предприятия, опекаемые местными администрациями, так называемые МУПСы, их довольно много появляется. Это предприятия, которые поддерживают местные пищевые переработчики, формируются небольшие локальные холдинги. Ведь пищевики все равно нуждаются в стабильной сырьевой базе, и они поняли, что лучше вложить средства в один-два колхоза и получать стабильную продукцию, чем надеяться неизвестно на что. Отдельные предприятия получают средства по национальным и региональным программам, но их немного. Инвестиции в сельское хозяйство идут на Юг и в пригороды, до периферии доходят редко. Но два, три, четыре агропредприятия на район из бывших 15 выживут, и это тоже очень важно, потому что в таких местах агропредприятия выполняют не только экономическую, но и социальную функцию. Все-таки самоорганизация в сельской местности очень низкая, особенно в депопулирующих районах, и главными организаторами остаются крупные и средние сельхозпредприятия.

Вторая модель — это мелкое частное хозяйство и усиление его товарности, неважно, есть предприятие или нет. В Мантуровском районе на периферии Костромской области мы анкетировали население, обследовали их хозяйства и выяснили, что при упадке предприятий сжимается и частное хозяйство. Казалось бы — предприятия нет — расширяйся, хозяйствуй — земли много. Но этого не происходит, опять же, потому что произошло не только количественное уменьшение, но и качественная деградация трудового потенциала. Большая часть населения уменьшила производство, что видно на графике 15. Я всегда задаю такой вопрос: как бы вы вели свое хозяйство, если бы вам оказали денежную помощь, неважно, в виде кредитов, дотации или так далее. График 16 показывает, что только 14-15% готовы расширять свое производство даже при внешней помощи. Это и есть реальный трудовой потенциал, который остался на периферии, и это, конечно, очень сильно контрастирует с обилием свободных земель.

Рисунок 15. Изменение объема продукции своего хозяйства жителей Мантуровского района Костромской области, % ответивших

Рисунок 16. Как бы жители Мантуровского района Костромской области вели хозяйство при гипотетическом увеличении доходов, %

Третья модель — это вообще уход от сельскохозяйственного развития, тут могут быть разные модели, ведь у нас обилие грибов, ягод в этих районах, и переработка всего этого возможна. Наконец, модель, связанная с использованием лесных ресурсов. Надо сказать, что она и раньше имела место, потому что при убыточном сельском хозяйстве многие колхозы выживали исключительно за счет леса. Они использовали бесплатно колхозные леса, и за счет этого у них получалась какая-то прибыль. После нового лесного кодекса 2007-го года их лишили и этого дохода, потому что колхозные леса сейчас ликвидированы, а они должны арендовать леса на общих основаниях, что увеличит волну банкротств агропредприятий в сельской местности. Но, тем не менее, есть специализированные лесодобывающие предприятия, масса пилорам стоит в Нечерноземье. Наконец, там, где почти не осталось трудоспособного населения, все равно нужна социальная поддержка территории, потому что там проживают люди. Эти бабушки должны дожить достойно свою жизнь, тем более что такие малые деревни — вообще-то самые дешевые дома престарелых, эти бабушки себя и продуктами отчасти обеспечат. И здесь нужны самые простые меры, которые местные власти не выполняют, да зачастую и не могут выполнить из-за отсутствия средств, — это автолавки, медпомощь, автобусы до каждой деревни, а, значит, проезжие дороги и так далее. Тогда старики не уедут, и к ним будут приезжать дети, внуки, и, может быть, эта деревня еще останется жить.

На самом деле, происходит не только сжатие, происходит и расширение, вернее, реосвоение пространства, но это расширение очень своеобразное, оно тоже выборочное и связанно с двумя процессами. Первый — подъем сельского хозяйства. Я вам говорила про крупные агрохолдинги — относительно успешные предприятия, расположенные в Нечерноземной зоне, как правило, в пригородах. Но их оттуда выдавливают, им, конечно, очень не хватает земли, слишком она в пригородах дорога. Что они делают? Они выбрасывают такие «щупальца» — нетрудоемкие производства на периферию. Вот наглядный пример — Смоленская область. Среди полной разрухи местного сельского хозяйства вдруг появляется такой «вставной зуб». Что это такое? Это откормочный комплекс Останкинского мясокомбината, который находится в Москве. Он имеет свиноводческий комплекс в Можайском районе, а этот свиноводческий комплекс создает откормочное предприятие на 45 тыс. голов в Смоленской области. И это происходит в разных областях, окружающих Московскую, новое сельскохозяйственное реосвоение и расширение сжавшегося было освоенного пространства.

Вторая модель расширения освоенного пространства тоже связана с городом и тоже очаговая. Это дачное реосвоение сельской местности, очень популярное. Когда мы говорим о дачах, у нас обычно это связывается с пригородами. На самом деле, это не только пригороды. И в последнее время не столько пригороды. Существует, как минимум, три вида дач. Ближние дачи — наиболее привычные для нас, которые мы видим в Московской области и вокруг любого большого или среднего города. Среднеудаленные дачи больше характерны для Москвы и Петербурга, в первом случае они захватывают регионы, соседствующие с Московской областью. И дальние дачи – зоны дальних дач Москвы и Петербурга уже сомкнулись в Новгородской и Псковской областях, - они распространяются до 600-700 км. Я приведу вам пример одного из сельских поселений в том же Мантуровском районе Костромской области, который мы обследуем, — это 600 км от Москвы. Только в центральном поселении почти треть домохозяйств — это уже городские дачники, там только московские дачники. А в малых деревнях — от половины до 70-90% домохозяйств. Дачники живут в обычных северных деревенских избах, ничего там нового не строят, хотя благоустраивают дома внутри. Более того, пытаются сохранить деревни в их первозданном виде. Дачники, хотя и временно, стимулируют личное подсобное хозяйство местного населения, дают ему возможность приработка при ремонте домов и в целом создают новую социальную среду, хотя и не всегда однозначно воспринимаемую консервативным населением.

И, наконец, заключение. Есть явное противоречие в оценках значимости пространства. Очень модно в последнее время, особенно на Западе, говорить о том, что пространство уже не важно. Что у нас наступает смерть пространства, у нас технологический прогресс, у нас широкополосный интернет, у нас усиливается связность территории, у нас информационное общество, физический размер пространства нам не важен. Все, что я вам пыталась показать на фактах, — это совершенно противоположная точка зрения. Я беру на себя смелость утверждать, что пока в условиях России пространство — это смерть для сельской местности. Почему? Прежде всего, из-за недостатка демографических и финансовых ресурсов для освоения огромного российского пространства. Технологический прогресс, конечно, важен, и скоростные поезда, и самолеты, и тому подобное, но все это касается больших городов. Например, пустили скоростной поезд Сапсан, это приблизило Петербург к Москве, но «отдалило» (во временном эквиваленте) внутренние районы Тверской области вдоль трассы от Твери в два раза из-за отмены электричек. И российское бездорожье, как мы видели, все еще составляет колоссальную преграду за пределами основного каркаса расселения. Глобализация, информация –действительно, проникают всюду, они становятся важны, но из-за них становится важнее комфорт, что усиливает отток из деревни, где этого комфорта нет. И, в результате, близость к большому городу становится ключевым фактором. И главным фактором, который лимитирует развитие удаленных районов, является все-таки сильная депопуляция и, как результат, качество трудовых ресурсов, которые блокируют развитие любой территории. Спасибо за внимание.

Александр Никулин: Спасибо большое. Когда мы готовили этот доклад, мы специально договорились, что Татьяна Григорьевна больше времени займет и больше представит красочно и наглядно ситуацию в сельской России, потому что, конечно, центральный вопрос сельского хозяйства, сельского региона — это его пространство. И начиналась лекция Татьяны Григорьевны c характеристики России как страны самых разнообразных сельских пространств, ландшафтов, что мы должны постоянно говорить и помнить о том, что существует, по крайней мере, несколько десятков сельских Россий. Это очень важно понимать, потому что, к сожалению, если мы переходим уже к социально-экономическим, социально-политическим аспектам сельской России, у нас, как правило, реформы и экономическая политика пространственно часто ориентировались на некоторую стандартную почти как шахматная доска страну. И от этого было много совершенно всякого рода бед и нелепостей, последствия которых мы расхлебываем до сих пор.

В оставшееся время мне бы хотелось коротко и сжато на основе уже продемонстрированных пространственных особенностей и противоречий сельского развития страны поговорить о политико-экономических и социально-экономических аспектах сельской России, которые во многом заключаются в проблеме социально-экономической поляризации.

Краткая история этой самой социально-экономической поляризации в постсоветский период такова. К 1990-му году советское сельское хозяйство представляло собой достаточно органичную социально-экономическую систему, в которой, прежде всего, доминировали совхозы и колхозы. Всего их было к 1990-ому году порядка 25000 предприятий. Средний пространственный размер колхоза был примерно 5 тыс. га, средний размер совхоза приблизительно 10 тыс. га, значит, среднее советское крупное аграрное предприятие занимало приблизительно 7,5 тыс. га. Это очень большое по международным меркам предприятие. Колхозы и совхозы являлись так называемыми селоообразующими предприятиями — жизнь сел и деревень во многом зависела от того, насколько успешно функционирует тот или иной колхоз или совхоз. Управлять ими (колхозами и совхозами) было страшно трудно. Существует такое понятие дифференциальных оптимумов в сельском хозяйстве, подразумевающее, что для каждой сельской отрасли есть некоторый оптимальный размер функционирования хозяйства. Так вот, и колхозы, и совхозы в силу своей громоздкости были трудно управляемые, сильно забюрократизированные, у них существовали постоянно их преследующие проблемы уравниловки. И как следствие этого, когда социологи-полевики изучали колхоз, я должен сказать, главный вопрос заключался не в том, что колхоз плохо работал, а в том, как он вообще мог работать? Вроде бы такая громоздкая неэффективная организация. И в чем существовал смысл сохранения, развития и укрепления на протяжении основного периода советской власти колхозно-совхозной системы? Здесь можно было бы говорить о том, что на позднесоветском этапе развития произошел некоторый симбиоз между так называемыми крупными и мелкими хозяйствами.

То есть гласно или негласно советская власть в лице местного руководства поддерживала систему неформального взаимопроникновения и взаимного сосуществования колхоза как аграрного предприятия и местных деревенских личных подсобных хозяйств. Люди выходили на работу в аграрные предприятия, им там недоплачивали, им там не очень нравилось работать, но они имели доступ к местным ресурсам и обратно возвращались из этого колхоза, и они несли из него, например, водитель автобуса — канистру бензина, доярка  — молоко, скотники — корм, и так далее. Это все, как правило, использовалось очень рационально в личных подсобных хозяйствах, — в сетях их межсемейного обмена. Система была странная, но она работала.

А потом перестройка, потом говорится о том, что нам нужно все кардинально поменять и есть некоторое состояние эйфории. У нас периодически происходит шараханье от мелкого к крупному: то говорили, что крупное у нас самое эффективное, и прогрессивна зерновая или какая-нибудь животноводческая фабрика, а потом заговорили прямо противоположное, что только фермеры, семейные, мелкие хозяйства — вот они-то и прокормят Россию. И в результате была сделана робкая и неуверенная попытка упразднить колхозно-совхозную систему в начале 90-х годов, заключалась она в том, что, во-первых, возвращаясь к кооперативным принципам, разделили землю колхозов и совхозов на земельные паи, чтобы что-то досталось сельским жителям. И примерно у нас было 120 млн. га этой земли, которую разделили среди сельских жителей. Примерно средний размер пая был 10 га, в некоторых регионах он был 2 га, в других 17 га, в среднем пришелся этот земельный пай в 10 га земли. Плюс были созданы возможности для выделения земель под фермерские хозяйства и создания условий для развития фермеров сельской России.

Реформы в начале 90-х забуксовали. Забуксовали по объективным причинам, глобальный постсоветский экономический кризис очень больно в целом ударил по сельскому хозяйству. Например, знаменитые ножницы цен, когда, скажем так, аграрные производители оказались не в состоянии конкурировать с интересами города, промышленности, и все эти бесконечные рассказы, которые продолжаются до сих пор, сколько литр молока стоил в советское время, сколько литр бензина стоил, а сколько сейчас стоит? И вот в несколько раз паритет изменился в сторону цены бензина, а молоко, говорят, сейчас продается дешевле минеральной воды. Нарушилась система централизованного планирования, снабжения, руководства колхозами. И, в результате, если вы помните это, произошел обвальный спад крупных аграрных хозяйств, и одновременно начался процесс самоэксплуатации местного сельского населения, когда благо дачникам дали землю — 6 соток, всех желающих наделили землей, самоэксплуатацией занялись колхозники в колхозах, — и 90-е годы явили перед нами парадоксальный результат.

Это был кризис крупного аграрного производства, пост-колхозов и пост-совхозов, которые действительно сокращали посевные площади, падала урожайность, вырезался скот. И практически по всем статистическим показателям сейчас, даже через 20 лет, у нас за исключением зерновых чудовищные показатели спада аграрного производства, особенно в животноводстве. И до сих пор животноводство по-прежнему находится в кризисе, и как оно выйдет оттуда, непонятно. И одновременно не происходило становления того самого разумно рационального фермерского товарного хозяйства. Фермером оказалось тоже быть страшно тяжело, потому что нужна определенная инфраструктура для фермерского хозяйства, нужна определенная кредитная поддержка, нужна определенная кооперация, в конце концов, необходимо знание, а часто фермерами становились люди случайные, и общая неблагоприятная обстановка сказалась и на том, что фермерство развивалось достаточно вяло, медленно и неуверенно. Где-то, достигнув количества 250 000 фермерских хозяйств, оно у нас на этой цифре законсервировалось к концу 1990-х годов. Сейчас порядка 285 000 фермерских хозяйств, но из них теми самыми товарными, в таком американском смысле этого слова, буквально является несколько десятков тысяч. А больше ста тысяч этих так называемых фермерских хозяйств что-то из себя представляют то ли рекреационное, то ли эти фермеры занимаются на Газелях и КАМАЗах просто извозом. То есть как такового сельскохозяйственного производства там нет, или это просто натуральное производство для поддержки самих хозяйств, но не для реализации сельхозпродукции на рынках.

Единственное, где происходила экспансия, возрождение агропроизводства в массовом масштабе, — это самое что ни на есть натуральное потребительское хозяйство дачников и личных подсобных хозяйств, здесь, например, наблюдался действительно рост. Но это скорее был рост натурального производства-потребления для обмена с городом в виде тех же самых неформальных контактов и связей, родственников, знакомых. И так продолжалось до 1998-го года, когда произошел дефолт, когда неожиданный расклад рубля и доллара, наконец, способствовал тому, что заниматься сельским хозяйством стало иногда выгодно. И, прежде всего, на это обратили внимание крупные финансовые структуры. И такой, например, известный экономист Евгения Серова, в начале 2000-ых, написала броскую статью, что занятие нефтяным бизнесом дает 40% прибыли, а занятие зерном дает 200% прибыли. И тут, как грибы после дождя, в начале 2000-ых годов, у нас начинается экспансия так называемых агрохолдингов. Агрохолдинги — это новейшие формы сверхкрупного аграрного производства. Возникают они благодаря тому, что, прежде всего, крупный бизнес из сырьевых структур посчитал, что сельским хозяйством заниматься выгодно.

То есть, с одной стороны, стало действительно выгодно производить зерно в громадных масштабах, с другой стороны, за 10 лет земли бывших колхозов и совхозов так обесценивались, что их стало возможно скупать по дешевке. И, в результате, за это десятилетие — начало ХХI века — у нас возник громадный сектор агрохолдингов, некоторые из них контролируют площади в 150 000–300 000 га. Это колоссальные латифундии, которые превосходят размеры земельных владений фаворитов Екатерины — Орловых и Потемкиных, — и сейчас происходит вот эта сверхконцентрация крупнейших агропредприятий, превосходящих по своим размерам и организационным структурам бывшие агропромовские колхозные и совхозные структуры. Они достаточно популярны, подобного рода образования, и сейчас, с точки зрения идеологии крупно-мелкое, у нас побеждает идеология крупного и сверхкрупного.

Мне как-то пришлось быть на очень популярном ежегодном аграрном конгрессе в Восточной Европе по сельскому хозяйству в немецком городе Халле, и там выступал молодой парень из Украины, представитель каких-то агробизнес-кругов, не помню, какой ассоциации. И он буквально рапортовал о новых успехах этих агрохолдингов на Украине, в России и Казахстане, которые собираются создавать собственный пул, создавать собственную громадную зерновую сбытовую империю. И он всячески подчеркивал, что, конечно же, и сельское хозяйство подчиняется законам концентрации аграрного производства, научно-технического прогресса, и за агрохолдингами будущее.

Его оппонент — представитель европейского сообщества — сказал: обратите внимание, все-таки в остальных странах Восточной Европы трансформация сельского хозяйства пошла по фермерскому пути. А то, что вы нам рассказывали о том, какие создаются громадные зерновые частнокапиталистические фабрики, — это все здорово, но вы забыли человека и в целом это напоминает эволюцию Украины, Казахстана и России по пути латиноамериканских латифундий. Это действительно так, на нашем плодородном Юге эти процессы создания громадных конгломератов-латифундий все набирают и набирают обороты и никак не могут остановиться.

Но я должен сказать также, что, конечно же, этот процесс поддерживается и местными властями, и на федеральном уровне министерством сельского хозяйства, и на региональном уровне по разным причинам. Первая — в России считается, что чем больше укрупняешь, тем управлять этим легче. Укрупняли до неимоверных размеров колхозы и совхозы, и сейчас укрупняют эти самые агрохолдинги. И чиновникам кажется, что чем все это выше, тем кажется все более обозримым, и тем более удобно всем этим хозяйством управлять. Второе — у нас здесь существует взаимопроникновение бюрократических структур и капиталистических структур, то есть в советах директоров там непонятно, кто есть кто, эта информация часто закрыта, но мы можем легко догадаться, что очень многие чиновники обладают и пакетами этих самых акций агрохолдингов, и у них сконцентрированы тоже уже громадные земельные территории. И подобного рода взаимопроникновения бюрократии и крупного бизнеса способствуют в целом непрозрачности, коррумпированности этих громадных латифундий — и, конечно, внушительным масштабам воровства на разных уровнях иерархий агрохолдингов.

Опять же, когда говорят про то, что крупный агробизнес на Западе контролирует по большому счету всю сельскую местность, то это правильно. Но обратите внимание на существеннейшую разницу в таком контроле у них и у нас. На Западе крупный агробизнес контролирует через специальные программы кредитные, технологические достаточно независимые слои фермерских хозяйств. Бизнес напрямую не руководит работой фермеров, а только косвенным образом через банковские кредиты, через агротехнологии пытается дирижировать фермерами в своих интересах. А у нас, как в советские времена, агрохолдинги эксплуатируют труд наемной рабочей силы — сельхозрабочих, фактически бесправных экономически и политически, часто люмпенизированных и деморализованных.

Снова упомяну, что у нас сформировался немногочисленный, но уже крепкий слой фермеров капиталистического типа, которые имеют по 2-3 тыс. га земли. Это, как правило, наши степные области: Саратовская, Новосибирская, Кемеровская, там фермеры становятся все более и более самостоятельным хозяйственным типом. К сожалению, этот тип не многочислен, но с точки зрения экономической эффективности и социальной справедливости, он, пожалуй, более предпочтителен, в сравнении с этими гигантскими полуфеодальными-полукапиталистическими агрохолдингами.

И, наконец, наши личные подсобные хозяйства и дачники. Татьяна Нефедова упомянула, что ушло целое поколение трудолюбивых людей советской поры, а дачники, представители личных подсобных хозяйств, стареют, и, в целом, за последнее десятилетие наблюдается уменьшение сельскохозяйственного производства в этом секторе. И главная проблема заключается в том, что происходит поляризация и между этими мирами, и внутри них. То есть существует огромное количество слабых сельскохозяйственных предприятий, агрохолдингов, фермеских хозяйств, личных подсобных хозяйств.

И главная проблема заключается в том, что мы не можем пока наблюдать интегрированной сельской местности, за исключением, может быть, Белгородчины. И происходит социальная поляризация, социальное расслоение некогда единого сельского пространства России.

Как можно было бы предотвратить подобного рода расслоение? Тут рецепт изобретать нечего. Еще в начале ХХ века — это была кооперация, это эффективное местное сельское самоуправление и это, наконец, специальные программы социального и культурного развития сельской местности. Со всеми этими тремя направлениями у нас дела обстоят плохо и очень плохо. Проблема эта очень трудная — поднимать кооперацию и местное самоуправление и разрабатывать особые сельские социально-культурные проблемы. Но без них нам деваться некуда, и без них мы будем иметь то, что имеем, то самое сжатие пространства к городам и к плодородным землям и ту самую социально-экономическую дифференциацию на бедных и богатых, на сильных и слабых. Остальное, пожалуйста, вопросы.

¹ Д.г.н., ведущий научный сотрудник Института географии РАН.
² К.э.н., руководитель Центра крестьяноведения и аграрных реформ и Интерцентра, МВШСЭН (Шанинка).