Из воспоминаний о Юрии Александровиче Леваде

Некоторые отрывочные воспоминания о Юрии Леваде[1]

Л. Ярославский

Юрий Александрович Левада, а для меня просто Юрка, был моим лучшим другом детства. Но за почти 70 лет нашей дружбы время близкого общения с ним было крайне ограничено отдельными периодами – так уж сложилась наша жизнь.

Познакомился я с Юркой в 1937 году (мне тогда было 8 лет, а Юрке 7) в г. Виннице (Украина), куда я переехал с родителями из г. Сталино (ныне Донецк). Видя, что на новом месте у меня нет друзей и знакомых и я скучаю в одиночестве, наша домработница привела меня в Юркину семью, жившую через дом, и мы с ним очень быстро сблизились, поскольку обладали схожими характерами. Нас сблизили общие интересы: склонность к сидячим занятиям и чтению (к тому времени мы с ним были для своего возраста довольно начитанны), к длительным прогулкам и представлениям кукольного театра в соседнем сквере.

Увлекались приключениями индейцев, делали луки и стрелы, пытались строить вигвамы. Летом часто ходили с родителями на реку (р. Южный Буг подковой окружала центр города и до реки отовсюду было близко). Увлекались греблей, беря лодки напрокат. Лазали по старым каменоломням, в которых вдоль берегов реки добывали гранит взрывным способом. Вода, заполнявшая бывшие карьеры, зарастала камышом и осокой и становилась местом обитания лягушек, закатывавших удивительные концерты. Иногда устаивали и более дальние походы до так называемых скал украинского писателя Коцюбинского, где он любил отдыхать над рекой.

Но особый восторг вызывали у нас весенние ледоходы (тогда еще не была построена плотина ниже по течению у села Сабаров, и течение не было зарегулировано). Зрелище ледохода завораживало: льдины плыли, натыкаясь друг на друга, вздымаясь в торосы, потом под напором льда эти препоны огромным треском рушились, и движение льда возобновлялось. Иногда на льдинах оказывались собаки. Некоторые прибрежные улицы затоплялись и людей поселяли в приготовленные помещения.

Особая опасность создавалась для мостов, иногда под напором льда некоторые пролеты рушились. Поэтому заблаговременно выше мостов лед взрывали, а во время ледохода то и дело саперы на лодках подплывали к особо крупным льдинам, бурили в них шурфы, взрывали и раскалывали на более мелкие, могущие пройти между опорами мостов. Так что во время ледоходов над городом стоял гул канонады. Предупрежденное заранее население заклеивало окна бумажными лентами крест-накрест, чтобы не вылетели от взрывной волны.

Наша школа №18 стояла на высоком берегу над рекой, так что во время ледохода классы пустели и учителя не могли загнать нас в здание, поскольку все высыпали на высокий берег реки и часами наблюдали это великолепное и величественное зрелище.

Хотя я родился на Украине, но, живя в Донбассе, до 8 лет не сталкивался с украинским языком. И только познакомившись с Юркой, я стал от него перенимать украинский язык. Его мама, Наталья Львовна, работала журналисткой в областной газете «Бiльшовицька правда» и свободно говорила и писала свои статьи по-украински. Дед Юры, фармацевт или химик по образованию, был одним из основателей Винницкого мединститута в 1935 году. Но в 1936-1937 годах, т.е. в годы ежовщины, прошли аресты ряда преподавателей и студентов института, обвиняемых в разных грехах, и в том числе в шпионаже в пользу Японии. Однажды ночью пришли и за дедушкой Юры, но тот лежал в постели, умирая от злокачественной опухоли. И его оставили в покое. Похороны его, как подозреваемого врага народа прошли негласно. Мы с Юркой с моего балкона наблюдали катафалк, за которым шла лишь кучка близких.

Нельзя не отметить, что мать Юры, Наталья Львовна, была незаурядной женщиной, широко образованной, обладающей, очевидно, разносторонними талантами. Когда я приезжал в Винницу и навещал ее, она всегда заводила разговоры на разные политические и литературные темы, стараясь понять интеллектуальный уровень собеседника. Конечно, она оказала огромное влияние на развитие своих сыновей.

В 1937 году мы поступили в школу: Юра – в украинскую, а я – в первую в городе с русским языком обучения. Но со второго класса Юра тоже перешел в мою школу, и мы сидели с ним до 4-го класса за одной партой. Все внешкольное время мы проводили с ним только вдвоем. Но по любому поводу часто ссорились, переставая даже разговаривать друг с другом. Тогда одноклассники пытались нас помирить, толкая навстречу одного другому. Иногда в дело примирения вмешивалась даже пионервожатая.

Вскоре к нашей паре присоединился еще один мальчик – Горик Барабашев, сын папиной сотрудницы. Он был старше нас на год и очень начитан, его мысли опережали возможность их высказать, и он трещал как пулемет. И физически он был более развит, чем мы с Юркой, довольно упитанные, так что нас называли кабасями. Лет десять тому назад Горик умер, заведуя кафедрой гражданского права МГУ.

Все трое учились мы хорошо и охотно.

Наше совместное времяпровождение вне учебы состояло в строительстве моделей из конструктора, что-то мастерили из дерева, а вне дома любили бродить по окрестностям города. Ну и, конечно, играли в индейцев и мушкетеров, вытачивая из дерева мечи и сабли, играли в ножички и т.п. Летом – река и лодка (конечно, с родителями), зимой – лыжи. Горику подарили пару белых крыс, и мы с ними играли, устраивая цирковые представления. Ну, конечно же, чтение, кино, изредка театр (в городе был неплохой оперный театр). Зимой в школе, на работе у родителей, даже в домоуправлениях устраивали новогодние елки. Елки разрешили благодаря секретарю ЦК КПУ Постышеву, и мы на всех елках кричали: «Спасибо т. Постышеву за новогоднюю елку». Однажды во дворце пионеров еще в г. Сталино я прочитал «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» и я громко спросил папу: «А причем тут Сталин, а не Постышев?». Папа цыкнул на меня и поскорее увел домой. Это было в 1934-35 году.

Нам всегда недоставало книг, в детской библиотеке выбор был очень скудный, полки книжных магазинов были еще беднее. Доставали у знакомых, сохранивших дореволюционные библиотеки: Майн Рида, Жюль Верна, о Тарзане. По большому блату папа выписывал для меня журналы «Пионер» и «Костер». Однажды Юрке пришла в голову идея устроить кукольный театр и поставить пьесу «Любовь к трем апельсинам». Юрка талантливо лепил из пластилина головки кукол, с их помощью мы делали эти головки из папье-маше, шили платья из лоскутов. Но настал июнь 1941 года…

Вообще мы политикой интересовались и кое-что понимали. Понимали, почему в нашем подъезде исчезли три семьи, а квартиры их опечатали. Понимали, что творится в Прибалтике и за взрослыми повторяли «Каунас пока у нас» и радовались, что эти страны стали советскими. Особую радость испытали 17 сентября 1939 года, повторяя «Пани Польши нету больше» и т.п. Весело встретили 1 мая 1941 года. 20 июня наш преподаватель истории собрал все четвертые (вернее, уже пятые) классы и стал организовывать большую военную игру. На 23 июня дал каждому задание что-то приготовить.

Любимым летним занятием для нас были походы в ближайший лес. 22 июня отправились в лес за земляникой, которой уродилось немало в том году. Дом, где жил Горик, стоял на краю города у рощи, которая круто обрывалась к долине с огородами. С нами пошли несколько мальчиков, что жили в доме Горика. Пройдя эту долину, углубились в лес, который неплохо знали, и бродили по его тропкам много часов, играя и лакомясь земляникой. Вернулись домой только к вечеру и, когда поднялись из долины в рощу, были удивлены, что нас встретили рыдающие женщины, матери тех мальчиков, что пошли с нами. От них узнали, что началась война с Германией, что Киев горит и они думали, что нас уже нет в живых.

Наверное, не все поняли серьезность ситуации. Так, на другой день Юрка с Александром Степановичем отправились в магазин и купили большую карту СССР, очевидно, чтобы отмечать ход боевых действий. А мы вечером, включив приемник, услышали, как немцы «пустились наутек от метких выстрелов наших солдат». Вечером по квартирам ходили солдаты из соседнего военкомата, требуя светомаскировки.

На другой день привычно, как накануне ледохода, заклеили окна полосками бумаги, а из нас, подростков, организовали команды для рытья траншей-убежищ. Я рыл на своем дворе, Юрка – на своем. В этих недорытых на нужную глубину траншеях и пережили первый авианалет. А когда через неделю началась эвакуация, разъехались, даже не простившись. Горика с его мамой случайно встретили на станции Ясиноватая и взяли их координаты для переписки.

Юрку я вновь увидел только в сентябре 1944 года, спустя полгода после освобождения Винницы. Он вернулся с Натальей Львовной и редакцией газеты сразу после освобождения города. Чуть позже него вернулся Филя (Филипп Григорьевич Рутберг) с госпиталем, в котором служила его мать. До моего возвращения они с Юркой успели подружиться и теперь мы дружили втроем (Филя был на год младше нас), теперь он возглавляет какой-то НИИ АН России и сам является член-корреспондентом Академии наук. Нашей радости не было предела, мы долго бродили по пустынным знакомым улицам, обезображенным войной, по известным местам, а потом пошли в уцелевший кинотеатр им. Коцюбинского на фильм «Багдадский вор».

Дом, где мы прежде жили, уцелел, но квартира пока была занята другими людьми, а Юркина бабушка пережила всю оккупацию и сохранила богатую библиотеку дедушки. Сгорело и прекрасное, незадолго перед войной построенное здание нашей прежней школы, как и многих других. Нам отвели небольшое здание начальной школы с выбитыми окнами. Но директор школы, не взятый в армию из-за дефекта зрения, Тимофей Павлович Камарницкий, очень строгий человек, но неплохой организатор, сумел отремонтировать здание и оборудовать классы досчатыми столами, по 3-4 в класс. А каждого записавшегося обязал приносить с собой по стулу. Так что сидели мы вокруг этих столов на своих стульях. Наша школа получила №4.

Отопление было печное, но зимой в классах было тепло. Время от времени от каждого класса отряжали группу учеников на пилку и колку дров. Учебу в этой школе мы начали с 8-го класса, а мальчики, пережившие оккупацию, пропустили год учебы и были старше нас на год. Преподавательский состав по всем предметам был не просто хорошим, а превосходным. Но условия учебы были не просто тяжелыми: не хватало тетрадей (писали на чем угодно, в том числе на немецких бланках и афишах), учебников не хватало и давали по одному учебнику на 3-4 ученика и мы бегали друг к другу, чтобы готовить уроки по очереди. К этому добавлялись и бытовые трудности жизни в городе, перенесшем оккупацию и разрушения. Однако, все ученики были нацелены только на одно, на успешное окончание школы. Поэтому все до одного поступили впоследствии в ВУЗы, в том числе столичные. В сочиненном кем-то гимне школы были такие слова: «…что может собственных Платонов и быстрых разумом Ньютонов 4-ая МСШ рождать». И Юрка Левада и Филипп Рутберг одни из них.

Среди учителей особенно выделялась Ольга Васильевна Щербо, преподававшая русский язык и литературу, и пришедший из армии уже после Победы Лев Моисеевич Шмуленсон, преподававший математику. Своей приверженностью русской культуре и знанием литературы Ольга Васильевна оставила в своих учениках светлую память на многие годы. А Шмуленсон своей строгостью и требовательностью вынудил несколько учеников даже перейти в другую школу. Оценку «отлично» имел у него только один ученик – Юра Левада, остальные перебивались с тройки на четверку, но даже последний троечник на вступительных экзаменах в институты не получал меньше пятерки! Таков это был блестящий педагог.

Осенью 1944 года, пока не начались занятия в школе, т.е. до 1 октября, мы увлеклись кролиководством, достав у знакомых ребят несколько кроликов. Из досок, отрываемых от полуразрушенного кафе, сколотили клетки в подвале Филиного дома. Пока была еще зеленая травка, проблем с кормом не было, но с приходом зимы трава пожухла, школьные и домашние дела (вода, дрова, очереди и т.п.) забирали все свободное время, и с кроликами пришлось расстаться.

С началом занятий в школе Юрка быстро сошелся с одним из учеников – с Борисом Федоришиным и его другом Игорем Данкевичем, с которыми подружился и я. Вчетвером мы организовали группу друзей, которую в классе называли эскадроном. Наш «эскадрон» занимал две последние парты (с 9 класса столы были заменены нормальными партами), сидя за которыми за спинами других учеников, мы во время неинтересных уроков занимались, чем хотели. Внимательно слушали учителей математики и физики, астрономии, а остальных – от случая к случаю. В «свободное» время читали книги, выбирая настолько потрепанные (например, «Дневник Кости Рябцева»), что они легко разбирались по листикам, мы их разбирали и передавали по очереди отдельными частями. Увлекались буриме, а потом и английским.

В школе изучали немецкий язык. Но однажды Юра нашел в шкафах дедушки самоучитель английского, изданный в виде отдельных поурочных тетрадок. Юрка стал самостоятельно изучать английский и заразил этим всех четверых. Английский показался нам настолько легким, что по примеру Юры тоже стали изучать его по тетрадкам этого самоучителя, не оставляя школьного немецкого. В 10 классе я немецкий бросил, а Юрка продолжал параллельно изучать два языка, и пожелал сдавать на выпускных экзаменах оба языка, и в аттестате зрелости у него значились два языка.

А в начале 1945 года, когда война кончалась, в Великобритании в результате парламентских выборов победила партия лейбористов во главе с Эттли. Консерваторы проиграли. Считая лейбористов прогрессивной (рабочей!) партией, а консерваторов во главе с Черчиллем нашими недоброжелателями, которые неискренне сотрудничали с нами во время войны, Юрка подбил нас поздравить главу лейбористов Эттли с его избранием на пост премьера. Такое письмо мы написали и в Юркином переводе отослали. Судьба письма нам, конечно, осталась неизвестной.

Все годы учебы Юра показывал самые лучшие результаты по всем предметам. В 9 и 10 классах он был единственным, кто имел отличные оценки по математике. Его сочинениями заслушивались ученики, когда Ольга Васильевна читала их классу. Его работы отличала нестандартность мышления, образность выражений и четкость определений. Наряду с этим даже задания по черчению отличались аккуратностью и особой тщательностью исполнения. О его абсолютной грамотности как русской, так и украинской, не стоит и говорить. Но при этом Юрке не было свойственно высокомерие и чувство превосходства над другими. Наоборот, он всегда охотно помогал тем, кто чего-то не понял, терпеливо разъясняя трудные места.

И в учебе, и в житейских делах он проявлял настойчивость и упорство. Помню случай, когда, перетаскивая лодку через плотину из набросанных камней, мы уронили в воду уключину. Стали нырять, чтобы ее найти. Двоим из нас это вскоре надоело, и мы хотели возвращаться без уключины. Но Юрка настоял продолжать поиски и вскоре мы ее нашли.

Конечно, в школе было много так называемой общественной работы. При выборе кандидатуры для того или иного поручения, как правило, первым называли фамилию Левада. Хотя Юрка протестовал («что я вам, козел отпущения, что ли?»), но не всегда мог отстоять себя. Ему удавалось успешно сочетать учебу с общественной работой. Он один из первых в классе вступил в комсомол, а потом выполнял поручения райкома. Ездил по окрестным селам с лекциями, хотя из-за бандеровцев в районе было неспокойно.

Так мы окончили 8-ой класс и наступил великий день 9 мая. Уже с вечера не выключали радио, а когда Левитан объявил о капитуляции Германии, чуть не до рассвета носились по городу с воплями радости и песнями. А утром, как по команде, собрались в школе и пошли на демонстрацию, чеканя шаг, как нас учили на уроках военной подготовки, проходя мимо трибун, установленных еще к 1 мая.

К этому времени мы познакомились с тремя девочками из женской школы и все вместе много гуляли и по городу, и на речке, и в любимом лесу. Вернулись уцелевшие родители, пришли в школу демобилизованные учителя. Учеба продолжалась.

В 9 классе у Юрки появилась идея выпускать инкогнито стенную газету. Назвали ее «ИКС» и печатали статьи на машинке, которую мой отец привез из Германии. В газете высмеивали как учеников, так и отдельных преподавателей, отражали школьные события. Вечером скрытно проникали в школу и в наш класс, не занятый второй сменой, и вывешивали ее на видном месте. Утром, придя в школу, никто не мог понять, как и откуда появилась эта газета. После третьего или четвертого выпуска разразился скандал, и директор лично запретил ее. Только потом мы поняли, с каким огнем играли в то время сталинской подозрительности и репрессий. Но, по-моему, никто так и не узнал, кто выпускал эту газету.

Наконец, приблизился день выпускных экзаменов и прощания со школой и школьными товарищами. Выпускное сочинение по русскому языку и литературе писали, как в угаре, не слыша даже сильнейшую грозу за окнами. А выпускной вечер нам устроили роскошный – в здании Облисполкома, председателем которого был в то время отец одного из наших выпускников. Гремел оркестр, огромный зал был уставлен столами с закусками, тортами и напитками: только что очередной голод, пронесшийся по Украине, благодаря усилиям наших родителей совершенно на торжественных столах не отразился. Каждый из нас, кроме родителей, мог пригласить кого-то из близких или подругу.

Первым огласили фамилию Левада и директор вручил Юрке золотую медаль – единственному выпускнику, получившему эту награду, и аттестат. А потом вызывали всех по очереди к столу, где сидели все преподаватели, и под звуки оркестра «туш» директор поздравлял каждого и вручал аттестат.

А потом все разъехались. Юрка поступил на философский факультет МГУ, я в строительный институт тоже в Москве, а наши друзья Борис и Игорь – в Ленинград, тоже на философский факультет ЛГУ. Годом раньше в МГУ поступил и Горик на юридический факультет. Так, с 1947 года наши пути стали расходиться, хотя ежегодно снова проводили вместе зимние и летние каникулы. В Москве время от времени встречались, но регулярно Юра и Горик не забывали о моем дне рождения и приезжали ко мне с поздравлениями. Примерно на 3-ем или 4-ом курсе у Юры появилась любовь – Лия.

Иногда я приезжал к ним в общежитие на Стромынке или в Лианозово (тогда еще зеленый пригород Москвы).

Когда Юра стал аспирантом, они поселились в общежитии на Ленинских горах, и я иногда навещал их там. Тогда мы много гуляли по зеленым склонам, а однажды уже вечером забрались на самый верх трамплина и еле оттуда слезли вниз. Особенно часто я виделся с Юркой, когда он стал подрабатывать в редакции общества «Знание» в здании Политехнического музея, каждый раз, бывая в центре, я заходил в редакцию. Но все это были эпизодические встречи и прошлой близости уже не было: у каждого появились иные профессиональные интересы и свой круг общения.

Когда Лия ждала ребенка, они сняли комнату на Гоголевском бульваре. Вскоре я пришел к ним, чтобы поздравить с первенцем, а хозяйка сообщила, что они пошли в ЗАГС зарегистрировать сына. Я дождался их возвращения и первым моим вопросом был, как назвали сына, Юрка ответил: «Именем самого великого философа». Поскольку я не знал имени ни Гегеля, ни Фейербаха, я решил, что мальчика назвали Карл в честь Маркса. Но Юрка меня удивил, сказав, что самым великим философом был Ленин, и сына назвали Володя. Я мало знал об их семейной жизни, но однажды Юрка пришел ко мне и сказал, что расстался с Лией. Мне настолько тяжело было это услышать, что я попросил его не рассказывать мне ничего об этом сейчас, оставив на потом. Но потом случай узнать все не представился, и я до сих пор не знаю причину их развода.

Вскоре в Юркиной жизни появилась Тамара, очень милая и интеллигентная женщина, но мне не представилось случая близко ее узнать. Близко узнала Тамару моя жена, поскольку с моими маленькими сыновьями она несколько лет выезжала летом в Винницу, где близко познакомилась с Тамарой, которая тоже вывозила туда своего сына Федю. Выросших сыновей Юры, Володю и Федю, я совершенно не знал и никогда не видел, но со слов Юры знал, что у него растут талантливые дети. Поэтому трагедия с Федей остро переживалась и нами, поскольку совпала и с нашей бедой.

Так пролетела жизнь. Поредели ряды свидетелей нашей прежней жизни, оставляя нам только память о них. И я рад, что в моей жизни был такой друг, как Юрий Александрович Левада, и что моя память сохранит его светлый образ, сколь это будет возможным.

P.S. Юрий Александрович Левада, начиная со школьных лет, был авторитетом не только для своих друзей и товарищей, но и для всех, кто узнавал его образ мышления и поведения в жизни.

Когда же по праву возглавил ВЦИОМ, а потом и аналитический центр, получивший известность по его имени, он стал признанным авторитетом не только лично для меня, но и для множества россиян и жителей зарубежья, куда только доходили его взгляды и оценки различных событий текущих лет и различных политических деятелей.

Его мнение лично для меня было окончательной инстанцией, и я то и дело звонил ему, получая четкие оценки и характеристики тех или иных событий.

«Центр Левады» получил доверие людей разного положения и я надеюсь, что сотрудники Центра на многие годы закрепят это уважение всех, кто его знал и для кого его мнение было ценным. Аналитический Центр Юрия Левады – это лучший итог жизни моего Друга.

С Юрием Левадой я учился на одном курсе…[2]

А. Павлов

С Юрием Левадой я учился на одном курсе, было нас, «школьников», на курсе примерно половина состава, остальные были фронтовики, которые смотрели на нас, семнадцатилетних, как на неоперившихся птенцов. Разница между нами в 4-6 лет воспринималась как разница между поколениями. И, действительно, жизненный опыт прошедших фронт, закаленных в боях молодых людей и нас, бывших недавних школьников, был, конечно, несопоставим. Однако, Юра Левада, несмотря на то, что он был самым младшим из «школьников», (он родился в 1930 году, а почти все остальные бывшие школьники с нашего курса были 1928-1929 годов рождения), как-то выделялся из нашей «школьной» массы своей серьезностью. Его, уже в те годы сутулившаяся крупная фигура невольно вызывала уважение. Он был медлителен и солиден во всем. На устах его блуждала слегка ироническая снисходительная улыбка, которая как бы свидетельствовала о том, что он знает нечто, о чем другие не догадываются. Он не был активным общественником, не увлекался спортом и поэтому в студенческие годы я с ним мало общался. Мое внимание он привлек уже после окончания университета, когда пошли разговоры о его очень интересных лекциях по социологии. В то время социология еще не вошла в моду и официально рассматривалась как «буржуазная наука», ибо марксистской социологией считался исторический материализм и все, что выходило за рамки исторического материализма, трактовалось как отклонение от марксизма. Не случайно академический институт, занимавшийся социальными исследованиями, назывался Институтом конкретных социальных исследований, а не Институтом социологии. Изданные в двух томах лекции по социологии Ю.А. Левады вызвали большой интерес и сразу же подверглись суровой критике. В ноябре 1969 года было организованно их обсуждение в Академии общественных наук при ЦК КПСС, которое приобрело все черты огульного осуждения. (Я на обсуждении не был и сужу о нем по опубликованному в 1979 году обзору в «Научных докладах высшей школы. Философские науки»). Судя по обзору, только Борис Грушин, наш однокурсник, попытался как-то защитить Леваду от нападок и обвинений в отходе от «исторического материализма», «от социально-философских основ марксизма», в «непростительных уступках буржуазной социологии» и прочих смертных грехах. Репрессии последовали незамедлительно. Вопреки всем законам и правилам его лишили профессорского звания и запретили преподавать. И он вынужден был устраиваться на работу не по специальности, как мне помнится, в Экономико-математический институт АН СССР. Только перестройка в эпоху М.С. Горбачева позволила ему вернуться к любимому делу, и результаты не замедлили сказаться. Он стал признанным лидером в области социологических исследований общественного мнения и совершенно закономерно исследовательский Центр его имени является ныне самым авторитетным учреждением в этой области деятельности. Жаль, что такие люди уходят из жизни раньше других своих ровесников.

Мой друг Юра

А. Ракитов[3]

Я никогда не звал Юру Леваду Юрием Александровичем. Мы с ним почти ровесники. Разница в возрасте (не могу ручаться за точность) от одного до двух лет. Так как мы были однокурсниками (когда учились на философском факультете МГУ им. Ломоносова), то я привык звать его по имени. В студенческие годы мы учились в разных группах. К тому же тогда я не стремился поддерживать обширные знакомства и приятельские связи. Поэтому у нас практически не было никаких контактов. Завязались и были в каком-то смысле уже тесными они позже, во время аспирантского обучения и после него.

Как и во всем обществе, на нашем факультете (и, может быть, больше, чем в других организациях и учреждениях) было развито стукачество и предательство. Стоило как-то неправильно чихнуть или косо посмотреть на кого-то из старших, партийных «товарищей», своих сокурсников, а тем более, вышестоящих, так тут же следовали репрессивные меры. Некоторые мои однокурсники загремели в ГУЛАГ и вышли оттуда только после смерти «отца народов». Одна из самых привлекательных черт Левады заключалась в том, что в нем не было никаких признаков, никаких следов предательства, склонности к доносительству, стукачеству или сведению счетов с кем бы то ни было при помощи партийных товарищей. Вообще и в те далекие страшные, и в более поздние либеральные времена он отличался исключительной честностью и таким, почти вымершим в наше время свойством, как глубокая человеческая порядочность.

Он был умен, образован, открыт для дружеского общения, честен с собой и с другими и отличался большой доброжелательностью и открытостью. Он вообще хорошо относился к людям, даже к тем, которые не всегда этого заслуживали. Эти свойства я ценил в нем больше всего.

Я познакомился с Юрой на одном из аспирантских семинаров, когда я впервые услышал его выступление в порядке дискуссии по поводу кем-то зачитанного доклада. Но действительно тесные отношения у нас установились, когда мы оказались участниками Методологического семинара, который вел довольно популярный в то время молодой философ Юра Щедровицкий (Георгий Петрович). Мы с Левадой к нему хорошо относились, но всегда с некоторым чувством иронии. Надо сказать, что легкая ироничность, жизнерадостная и веселая, незлобная, совершенно лишенная привкуса завистливости, столь характерного для большинства неудачников, была присуща Леваде и порождалась его ясным пониманием того, как нелепо и натужно выглядят так называемые «взгляды» и «убеждения» многих наших ровесников, стремившихся сделать карьеру, главным образом, рассчитывая на свои идеологические «заслуги».

Еще одной важной отличительной чертой Юры была уверенность в своей правоте и способность до конца защищать свои убеждения, независимо от возможных последствий такой позиции. На моей памяти это наиболее ярко проявилось в трех случаях. Первый был связан с защитой его докторской диссертации, которая была посвящена социологии религии. Эта диссертация, лишенная флера вульгарного атеизма, очень не нравилась руководящим «товарищам». Вокруг нее развернулась какая-то противная некрасивая возня, особенно в высшей аттестационной комиссии, экспертный совет которой был укомплектован идеологически безупречными авгурами партийных установок. От Юры требовали изменить основные выводы диссертации и ее содержание. Но он не сдал ни одной позиции. И я до сих пор удивляюсь тому, что ВАК в его тогдашнем составе все-таки утвердил эту докторскую степень, несмотря на противодействие защитников идеологических устоев.

Другой эпизод связан с опубликованием Курса лекций по социологии, который Юра в конце 60 гг. читал, кажется, на журналистском факультете МГУ. Особенность этого курса заключалась в том, что он содержал первую, я бы сказал, реально просочившуюся через железный занавес информацию о современной западной социологии. Естественно, что это вызвало бурное негодование официальных защитников и лидеров исторического материализма, который считался единственно правильной социологией, а именно социологией марксизма-ленинизма. Не помню сейчас уже точно, но в начале или в середине 1969 г. в главном теоретическом органе ЦК КПСС журнале «Коммунист» появилась разгромная статья Г.Е. Глезермана, который обвинял Леваду во всех возможных и невозможных смертных и идеологических грехах. Осенью того же года в Академии общественных наук при ЦК КПСС было организованно обсуждение статьи Глезермана и курса лекций Левады. Председательствовал на этом обсуждении, если мне не изменяет память, заведующий кафедрой философии АОН профессор Момджан. Обсуждение, конечно, проходило по формуле «обвинить, разоблачить и заклеймить». Из единомышленников Левады, выступавших в его защиту, слово дали только Б.А. Грушину. Остальных на трибуну не выпустили. Зато обличителей, разоблачителей и критиков Юры было более чем достаточно. Как ни странно, даже среди работников ЦК КПСС были люди, сочувствовавшие Леваде и возмущавшиеся характером развернувшейся дискуссии. Но активно вмешиваться в ее проведение никто не решался. Один из инструкторов ЦК КПСС, сидевший рядом со мной в зале, передал организаторам обсуждения мою записку с просьбой предоставить мне слово. Естественно, что мне возможности выступить не предоставили. Во время перерыва, между первой и второй частью дискуссии, я проходил по коридору мимо одного из наших однокурсников, работавших в то время в АОН. До моего слуха донеслись его слова: «Я так и вижу, как Левада и его дружки в полосатых робах катают тачки за колючей проволокой». Это, между прочим, была не угроза, а некое предчувствие очень правдоподобной и реальной ситуации, которой могла закончиться дискуссия. К счастью, дело до этого не дошло.

Но самое важное опять-таки заключалось в том, что, отвечая своим оппонентам, Левада и на этот раз не дрогнул, не сдал своих позиций, не раскаялся, не повинился. Он был человек гордый, независимый, исполненный чувства собственного человеческого достоинства. В те времена это были свойства редкие, часто скрываемые, и платить за них зачастую приходилось очень высокой ценой.

Третий эпизод, о котором я упомяну вкратце, произошел уже в наши, извините за выражение, демократические времена, когда Леваду отстранили от руководства Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ), потому что Центр этот публиковал наиболее правдоподобные и нефальсифицированные результаты социологических опросов, сделанные на высоком профессиональном уровне и содержавшие информацию о том, что действительно думает население страны о самых животрепещущих проблемах нашего общества. Кого-то в демократическом руководстве независимая и правдивая информация не устраивала. И здесь произошел один из самых, может быть, интересных эпизодов в жизни Левады и его учеников, из которых состоял тогдашний ВЦИОМ. Если я не ошибаюсь, практически 100% сотрудников уволились из ВЦИОМа и вскоре создали новый социологический центр, получивший название «Левада-центр». Вскоре информация этого Центра снова стала появляться в наших СМИ. А сам Центр, руководимый после смерти Левады его учениками, продолжает работать до сегодняшнего дня и, я надеюсь, будет успешно работать в будущем.

Еще несколько слов о политических позициях Юры или, точнее, о его способности глядеть правде в глаза и не дрожать перед лицом возможных угроз. В 60 гг., когда у нас над всей интеллектуальной жизнью царил «главлит», самое грозное цензурное учреждение России, большинство интеллигентов шестидесятников и семидесятников возмущались нашим застойным бытием, холодной войной и духовным закабалением нации, в основном, в кухнях своих малогабаритных квартир, да и то говорили шепотом. В конце концов, это надоело. Мы, включая Леваду и еще несколько человек, решили все-таки сказать вслух то, что мы думаем и подписали письмо с протестом против процесса над Ю. Даниелем и А. Синявским, которым ознаменовалось начало долгого брежневского периода застоя. Письмо это мы отправили через одного итальянского журналиста для опубликования в одной, по тем временам прогрессивной, итальянской газете. Посредником и устроителем этого дела была наша однокурсница, впоследствии известный кинорежиссер Инна Туманян. Но в самый канун отправки письма за рубеж самые радикальные критики застоя и духовного зажима дрогнули. Мой (в то время близкий) приятель, вот уже 30 с лишним лет проживающий в Америке, считающий себя российским патриотом, насмерть перепуганный явился ко мне в 3 часа ночи и попросил вычеркнуть его фамилию из списка «подписанцев». Недавно он опубликовал двухтомные воспоминания, в которых подробно описал свои тогдашние колебания и перемену во взглядах. Но факт заключается в том, что он струсил. И был он в этом отношении не одинок. Что касается Юры Левады, то он не только в этом, но и в других известных мне конфликтных ситуациях с властями подписей своих не снимал, от убеждений не отказывался и тяжких последствий не боялся, хотя они были постоянной каждодневной реальностью.

Другой эпизод говорит о его высокой политической проницательности. В бытность свою советником первого президента РФ я однажды по делу зашел в кремлевский кабинет тогдашнего госсекретаря Г.Э. Бурбулиса и застал его беседующим с Юрой Левадой и Борисом Грушиным. Это было, по-моему, в начале 1992 года, когда конфликт между реваншистами и демократами только назревал. Бурбулис допытывался, возможен ли, по мнению ведущих социологов, кровавый вариант развития событий или же можно найти бескровный путь разрешения конфликта. Левада утверждал, что поскольку в его основе лежит неуемная жажда власти лидеров конфликтующих сторон, то кровавый вариант практически неизбежен. Грушин придерживался, если мне не изменяет память, такого же мнения. К сожалению, оба они оказались правы и знаменитые события осени 1993 года это полностью подтвердили.

В заключение несколько слов о чисто человеческих чертах характера Юры. Всю жизнь я очень любил собак. Когда, наконец, я смог купить отдельную кооперативную квартиру, то первым делом завел щенка, чистокровного ньюфаундленда. Поскольку в Российской Федерации их не было, то мне привезли щенка из Эстонии. Через пару лет он превратился в отличного выносливого пса, умного, доброжелательного, с которым я иногда, как это ни смешно может показаться, беседовал более откровенно, чем с некоторыми близкими людьми. Пес был отлично отдрессирован в школе для собак-поводырей для слепых. Он водил меня гулять, в магазины за покупками, сопровождал на остановку городского транспорта и далее до места работы. Юра тоже очень любил собак. Он часто бывал у меня дома, приносил подарки детям и не забывал побеседовать с моим псом Церабусом, почесать его за ухом, дать какое-нибудь лакомство. Пес относился к нему очень дружелюбно. Юру он встречал как закадычного друга, становился на задние лапы, старался лизнуть его в лицо. В этой позиции, кстати, они были одного роста. Любопытно, что двух моих друзей: Сашу Зиновьева и Юру Гастева, также больших любителей собак, – он почему-то всегда облаивал. Когда у Церабуса появился первый щенок от чистокровной ньюфаундлендки по имени Фекла, принадлежавшей Мстиславу Растроповичу, я подарил этого щенка Юре. Щенок тот, в силу какого-то несчастья, заразился чумкой, и у него отнялись задние ноги. Большинство владельцев собак в подобных случаях стараются избавиться от своих питомцев. Но Юра возился с ним как лучшая няня: выгуливал, кормил, вычесывал, проводил с ним много времени и очень любил своего пса. Так длилось до естественной кончины этой собаки. Видя, как переживает Юра кончину своего друга, я подарил ему второго щенка, с которым, по воле случая, приключилось такое же несчастье. И нужно сказать, что с таким же стоическим терпением Юра выхаживал и вторую собаку. Для меня такое отношение к животным является очень высоким показателем человечности. Многие не понимали, почему Левада столько возится с больными собаками, но я это не только понимаю, но и высоко ценю. Трафаретная формула «собака – друг человека» наполнена гораздо более глубоким смыслом, чем многие думают. И отношение Левады к своим четвероногим друзьям говорит об очень важной черте его характера: искренней доброте, надежности и умении сохранять свои глубинные привязанности. В наше время черты эти довольно редкие. Всеобщее торжество рубля и доллара поменяло многое в человеческих ценностях. Однако, вспоминая о Юре Леваде, я могу со всей определенностью сказать, что он в этом торжестве не участвовал. Он был хорошим другом, хорошим человеком и хорошим исследователем, могущим послужить эталоном научной добросовестности. И в этом непреходящая ценность его как человека и ученого.

Он из тех ученых и мыслителей, которые были плеядой…

Е. Добрынина[4]

Грушин, Левада, Мамардашвили и несколько других, столь же ярких имен. Ученых, чья наука была наукой, потому что умела оставаться честной и не проплаченной.

А самого Леваду, кстати, в 1969 году уволили из МГУ, где он вел курс им же начатых лекций по социологии. Причем удостоился он отдельной записки Московского горкома КПСС за подписью первого секретаря МГК В.В. Гришина об «идейно-теоретических ошибках» его лекций. Ошибками главный московский партийный босс назвал то, что сейчас считается главным достоинством социологии – если, конечно, она настоящая, а не «заказная»: честность, непредвзятость, опора только на собственные данные… «Лекции не базируются на основополагающей теории и методологии марксистско-ленинской социологии – историческом и диалектическом материализме. В них отсутствует классовый, партийный подход к раскрытию явлений советской действительности, не освещается роль классов и классовой борьбы как решающей силы развития общества, не нашли должного отражения существенные аспекты идеологической борьбы, отсутствует критика буржуазных социологических теорий», – значилось в той «аналитической записке». Многие сейчас дорого дали бы, чтоб иметь в своем послужном списке подобный «отрицательный отзыв».

Юрий Александрович никогда не был в числе «записных экспертов». Руководил Центром, писал книги, до последнего держал руку «на пульсе» исследований. Но не жаловал разные семинары и конференции на расплывчатые и конъюнктивные темы («Мне ходить трудно и времени жаль»). Он ничего не забыл тем, кому отказывался «подавать руку». Но был выше того, чтобы с кем-то сводить счеты.

Левада никогда не мельтешил в «политическом поле», не пытался «создать себе имидж». Человеку, имеющему реальный авторитет, имидж и вправду не очень-то требуется. Правда, в политике Левада вес имел не меньший, чем в науке, – к его мнению прислушивались даже те, кто старательно это скрывал.

А в его интервью, даже трижды урезанных и отредактированных в бумажном переложении, все равно всегда слышались его неповторимые интонации – ироничные, спокойные, абсолютно естественные. Он не строил иллюзий, он не обманывался сам и не обманывал других – редкое по нашим-то временам качество.

Открываешь в компьютере тексты давних интервью с Юрием Левадой, и такое впечатление, будто взяты они вчера. Лица меняются, а суть – нет. И вновь эти тексты оказываются «неудобными» для публикации – хотя бы потому, что представляют собой редкостное нынче «прямое зеркало», в котором и власть, и люди, и страна, и эпоха отражаются именно такими, какие они есть, без макияжа, ретуши или фигур умолчания.

Вот, навскидку, фрагмент 4-летней давности интервью Юрия Левады, которое автор этой заметки брала для давно почившего в бозе политического еженедельного журнала:

«…– Кстати. Раньше твердили «лишь бы не было войны». А теперь чего люди боятся больше всего?

– Даже после нынешнего лета народ не очень страшится катастроф. А опасается он роста цен, обесценения зарплаты. Надеется, что власть каким-то образом сумеет этих зверей укротить. Считают, что власть за все в ответе и должна нас вытащить. Все остальные страхи по распространенности – просто мелочевка. Почему-то в этом году довольно распространенными были слухи о дефолте. Но это, скорее всего, просто повторение обычных августовских страхов и телевизионных разговоров. Доллар, евро, рубль, долги, еще чего-то, платить нечем... Власти ищут крайнего. Были сцены, когда несчастную Матвиенко буквально били об стол: как ты допустила!!! Что она-то могла допустить или не допустить, если денег нет… Но телевизору граждане верят, как ничему другому. Газет никто не читает, книги значения не имеют. Теоретики массовой коммуникации давно уже говорят о «вторичной неграмотности»: многие люди воспринимают только образную информацию, а другая до них не доходит.

– А власть чего опасается?

– Насчет людей я ответ знаю точно, а в данном случае могу догадываться. Власть боится потери популярности. Она чрезвычайно внимательно следит за рейтингами. Когда им кажется, что начинаются колебания, я слышу вокруг такие шумы, что не успеваешь отсмеяться. Какая разница – на два процента больше или меньше? Это в пределах ошибки или погодных колебаний. С точки зрения массовой поддержки ничего не случится, даже если потерять десять или двадцать процентов. Но в их глазах это катастрофа. Они создают целую сеть служб, которые должны ласкать их, по шерсти гладить – мол, хорошие, хорошие… Поэтому надо постоянно что-то выдумывать. Проще всего изобрести очередное повышение зарплаты. Люди, которые это заявляют, знают, что по экономическим причинам цены подскочат быстрее. Но впечатления их слова производят.

А еще… Не знаю. По-моему, они друг друга боятся.

Зато массовых народных волнений могут не опасаться. Для этого у наших граждан нет ни аргентинской ярости, ни французской организованности, ни польской «Солидарности»… Как ни крути, а выбор у нас небольшой – либо оказаться на уровне Латинской Америки годов этак пятидесятых, либо (что менее вероятно) в положении южной Европы после краха коммунизма. Опыт развитых европейских стран или азиатских «драконов», увы, не про нас. Легких выходов не будет.

– Как относятся к своим перспективам граждане?

– По признанию самих людей, они умеют показывать выдержку и характер в отчаянном положении. Я бы в этом усомнился. Все-таки я из того поколения, которое видело войну. Даже там была скорее погоняловка, чем сила характера.

Человек как таковой по натуре серый, вялый, несамостоятельный. Но он ко всему старается приспособиться, показывает власти свою лояльность и даже энтузиазм, а на самом деле хочет выжить – и более ничего. В этом секрет долговечности в России царя, Советов и т.д. Нас не научили действовать иначе. Если говорить об итогах последних 10 лет, то процентов 15 за эти годы выиграли, а большая часть проиграла. Но люди считают, что они «приспособились». Чаще всего – унижаясь, снижая уровень своих запросов и способностей… Но адаптировались, и в этом реальная опора всего, что сейчас в России есть. И спокойствия, и терпения, и благополучных голосований.

– В том числе и в ближайшем политическом сезоне (речь шла о 2003 годе – Е.Д.)?

– Нынешний сезон – это мелкая возня… Влиятельных сил, которые несколько лет назад обозначились было в России, нет ни одной. Сцена пустая, как в финальном акте «Гамлета». Автор не знал, чем закончить пьесу, и решил всех убить.

– В таком случае хочется быть зрителем, а не героем…

– Эти роли взаимосвязаны. Всегда на сцене малая часть людей, а остальные смотрят. Ахают, ужасаются. Только потом замечают, что они тоже заняты в постановке. Иногда не хочется быть зрителем. Но участником спектакля ты окажешься все равно. Такой у нас театр, где нет сцены и зала, а места не нумерованы. Правда, это совсем другая тема.»

Те, кто даже раз или два имел в своей жизни возможность поговорить с Юрием Левадой, наверняка вспоминают его сегодняшним промозглым вечером. Его медлительные фразы и точные формулировки, легкий слог и тяжелую походку, его умение мыслить нестандартно не для того, чтобы казаться «интересным» для публики или высокого начальства – а просто из-за нестандартности мышления.

А на столе в кабинете (по крайней мере, в прежние годы) он держал смеющегося толстопузого Будду. Что бы ни происходило, какие бы тучи вокруг ни сгущались, Будда хохотал, а хозяин кабинета оставался мудрецом, философом и немного скептиком. Чего ему это стоило – отдельный вопрос, ответ на который он обычно оставлял про себя.

По материалам «Российской газеты». 17.XI.2006

Юрий Левада – крупнейший русский социолог[5]

Я. Кузьминов, А. Шохин, Е. Ясин

Юрий Александрович Левада – крупнейший русский социолог. Он не только выдающийся ученый, но знаковая фигура последних 20 лет отечественной истории.

Надо помнить, что до горбачевской перестройки социология как наука в СССР не признавалась. Но думать людям не запретишь даже если разгоняются научные учреждения, видные учёные лишаются постов, а вместо социологии разрешается говорить только о конкретных социологических исследованиях. Левада был в числе тех, кто активно готовил возрождение российской социологии. В 1987 году на волне перемен возник ВЦИОМ. В 1992 году его возглавил Юрий Левада. Это воспринято было всем научным сообществом с удовольствием. По очень простой причине: Левада – это гарантия объективности и политической неангажированности исследований. А мы все так в этом нуждались. И ни разу за долгие годы никто не усомнился в высокой научной репутации Юрия Александровича. Напротив, она только укрепилась.

Потом Ю.А. Левада вынужден был уйти из ВЦИОМа. На его место пришли другие люди, видимо более покладистые. Слава Богу, репутации Юрия Александровича хватило на то, чтобы создать и обеспечить заказами Левада-Центр, благо почти весь коллектив пошел за ним.

На парадах впереди идёт колонна знаменосцев. Это избранные, отмеченные временем и товарищами люди. Левада был в колонне знаменосцев эпохи перемен, трудной, но славной эпохи в истории нашей страны. Это счастливая судьба. Ему повезло и нам повезло с ним. И время, и товарищи выделили его как эталон сплава редких качеств – ума, таланта, честности и сердечности. Сам он был скорее пессимистом, особенно размышляя о качествах нашего народа, хорошо зная его после длинного пути «от мнения к пониманию». Но те, кто знал Юрия Леваду, те встречая его, всякий раз укрепляли свою веру в достоинство и честь человека, ибо он внушал оптимизм.

Теперь знамя выпало из его рук. Грустно! Но остальные должны сплотиться, перехватить его ношу. А наши дети, я имею ввиду и студентов Вышки, должны знать: им есть с кого брать пример.

[1] Л.Ярославский. Некоторые отрывочные воспоминания о Юрии Леваде. // Воспоминания и дискуссии о Юрии Александровиче Леваде / [сост. Т. В. Левада]. – Москва :Издатель Карпов Е.В., 2010. С. 22-32
[2] Павлов А. С Юрием Левадой я учился на одном курсе…// Воспоминания и дискуссии о Юрии Александровиче Леваде / [сост. Т. В. Левада]. – Москва :Издатель Карпов Е.В., 2010. С. 38-39.
[3] Ракитов А. Мой друг Юра.//Воспоминания и дискуссии о Юрии Александровиче Леваде / [сост. Т. В. Левада]. – Москва : Издатель Карпов Е.В., 2010. С. 42-48.
[4] Добрынина Е. Он из тех ученых и мыслителей, которые были плеядой…// Воспоминания и дискуссии о Юрии Александровиче Леваде / [сост. Т. В. Левада]. – Москва :Издатель Карпов Е.В., 2010. С. 167-170.
[5] Кузьминов Я., А. Шохин, Е. Ясин. // Воспоминания и дискуссии о Юрии Александровиче Леваде / [сост. Т. В. Левада]. – Москва :Издатель Карпов Е.В., 2010. С. 234-235