… о миграции в истории Петербурга

Впервые в истории Петербурга доля мигрантов близка к четверти населения. Особых волнений это вызывать не должно: на протяжении веков коренные петербуржцы всегда уступали приезжим в численности. Правда, тогда это были русские крестьяне.
Сегодня русскую деревню сменила мировая. В Петербург едут не из Псковщины, не с Верхней Волги или берегов Онежского озера. Нынешние мигранты — андижанцы, ошцы, памирцы. Но пути приспособления к жизни в Петербурге у новых мигрантов такие же, как были у старых. 

Гастарбайтеры старого Петербурга
Разница между деревней и городом в старой России была колоссальной, будто две разные страны. Деревни отстоят друг от друга на десятки верст. Сеть путей сообщения — разрежена. До ближайшей станции, как правило, сотни верст. Мужик (если его не забривали в рекруты) чаще всего, кроме как в церковь ближайшего села на престольные праздники, никуда из своей деревни не выбирался. Вся жизнь шла в окружении односельчан. Деревенская жизнь — персональная: сват, сосед, Колька Рыжий. Любой человек знаком и понятен. Опыт городской, тем более столичной, жизни представлялся в этих условиях своеобразным антимиром.
Каменные громады домов, трамваи, вода льется из крана, витрины забиты неизвестными предметами и, главное, множество людей, которым нет до тебя никакого дела. "Человек человеку — бревно",— говорил Алексей Ремизов. "В родной деревне я всех знал в лицо,— вспоминал отходник из Белоруссии,— а в столице только незнакомые равнодушные лица людей. Не с кем заговорить. Каждый живет своим делом, спешит куда-то. В этой человеческой гуще мне, деревенскому пареньку, было нередко страшно". 
Ехали из деревни к удачливому земляку, человеку в Петербурге обжившемуся. Хозяин оставлял новоприбывшего себе или передавал другим односельчанам — предпринимателям. Каждый уезд, даже волость специализировалась на определенной профессии. Из Ростова Великого шли огородники, из Кимр — сапожники, из Пошехонья — портные, из Буя — картузники. Галич, Солигалич, Данилов, Чухлома поставляли Петербургу строителей. Углич, Романов-Борисоглебск, Мышкин, Кашин — торговцев и трактирщиков. 
Попадали в столицу "Ваньки Жуковы" — деревенские подростки. Их статус на неопределенное время — "мальчики": никакого жалованья, грязная работа, но кров и харчи — хозяйские. Хозяин — по существу отец, часто жестокий, но только он защищает от окружающего хаоса. 
Через 3-4 года мальчик или отсылался домой (не достаточно послушный, не прилежный, глупый, часто болеет и т.д.), или получал от хозяина приличный костюм, пальто, шапку, сапоги с галошами, две пары белья и 30 рублей денег и настоящим "питерщиком" возвращался на побывку в деревню, поражая земляков франтоватым видом, подарками матери и сестрам и мятными пряниками соседским детям. 
В столицу недавний "мальчик" возвращался уже приказчиком, половым, плотником, огородником. Приказчики и подмастерья по-прежнему оставались в неопределенном статусе взрослых детей в семье хозяина, игравшего роль деревенского большака. Его власть была всеобъемлющей — изгнание с места означало для подмастерья полный крах, так как между земляками-хозяевами существовали постоянные связи и провинившийся в одном месте не мог рассчитывать на работу в другом. Отъезд же обратно в деревню считался позором. На таких смотрели как на "браковку" — неудачников, незавидных женихов.
Крестьянин-отходник зарабатывал примерно в два раза меньше, чем петербургский рабочий. Рядовой рабочий получал в среднем 177 (печники), 190 (штукатуры), 195 (каменщики) рублей за строительный сезон продолжительностью в 7 месяцев. В тогдашнем Петербурге 25 рублей в месяц — прожиточный минимум. Станочники на заводе имели в зависимости от квалификации 50-100 рублей в месяц. 
Условия жизни были ужасными. Портные на портновском верстаке, сидя по-турецки, проводили рабочий день (15-16 часов, с тремя перерывами на чай и обед). Здесь же и спали. 
Рабочий день на строительстве продолжался в среднем 14 часов: строители ночевали в подвалах недостроенных домов. Из отчета тогдашнего санитарного врача: "В одной квартире из 3 комнат жила артель плотников, состоявшая из 16 взрослых и 6 детей, в другой, из 4 комнат,— 23 каменщика, в третьей 21 каменщик помещался в двух небольших комнатах. На двух человек полагались одни нары". 
У "питерщиков" было всего три выходных дня в году: Пасха, Троица, Рождество, а в Прощеное воскресенье, на Масленицу, Фомино воскресенье (день годового расчета с хозяевами) работали с 12 часов дня. 
Жалованье, полагавшееся работнику в городе, для Петербурга нищенское, в деревне считалось завидным. Раз в несколько лет (строители — каждый год) "питерщик" ездил на побывку, заводил семью. С женой и детьми он виделся не каждый год, зато посылал им деньги, позволявшие семье нанимать батраков и жить по деревенским меркам зажиточно. 
Прикопив денег, большинство "питерщиков" возвращалось в деревню. Но были и те, кто оставался и переходил в более высокую социальную группу — буфетчики и повара в трактирном промысле, старшие приказчики — в торговом, закройщики в портновском, "рыночные" среди огородников, строители-десятники. 
Они создавали собственную сеть связей среди клиентов и поставщиков, получали приличное жалованье, выписывали в город семью или женились на петербурженке (часто хозяйской дочке). Земляки обеспечивали кредитом; рабочая сила шла с родины. Примерно каждый двадцатый крестьянин, занятый в малом бизнесе, становился самостоятельным хозяином. 
Итак, переход от крестьянина к горожанину долгий и болезненный процесс. Он облегчается созданием своеобразного кокона, до поры до времени оберегающего деревенского человека от прямого столкновения с городской жизнью. Конечно, для русских мужиков урбанизация была не так болезненна, потому что они говорили на родном языке и исповедовали православную (редко старообрядческую) веру. 

"Колхозники" и "южане"
Население Петербурга в XX столетии дважды почти полностью менялось. В Гражданскую войну его численность сократилась с 2,4 млн до 700 тысяч человек. Перед блокадой в Ленинграде жило 3,4 млн, в 1943-м осталось 600 тысяч. 
И каждый раз падение численности компенсировали все те же крестьяне. Во времена нэпа они вернулись из своих деревень как отходники. Со времен коллективизации старались в Ленинграде закрепиться. Ехали по-прежнему к односельчанам. Жили в переполненных общежитиях или в комнатушках "уплотненных" барских квартир, превратившихся в гигантские коммуналки. Второй огромный крестьянский поток направился в город после войны. 
Отходник имеет возможность вернуться на родину. Новые мигранты — "лимита" — такой возможности, как правило, не имели. И если до революции крестьянский и городской миры сосуществовали, не пересекаясь, то в социалистическом Ленинграде новопереселенцы и старожилы учились в одних школах, жили в одних квартирах, вместе работали. 
Адаптация была нелегкой. Герои Михаила Зощенко не слишком симпатичные персонажи. В ванных солили огурцы, в хмелю хватались за топор, раздражали старожилов диалектизмами. Недавних крестьян дразнили "колхозниками", "скобарями" (многие приезжали из разоренной войной Псковской области). Появилось прозвище "лох" (ЛОХ был на номерах областных машин). 
Но социализм обеспечивал высокую социальную мобильность. Дети, родившиеся в деревне, оканчивали школы и институты, становились врачами, учителями, инженерами. А Ленинград с его музеями, библиотеками, остатками интеллигенции их ассимилировал. 
Ситуация поменялась к середине 1970-х, когда русская деревня уже обезлюдела и на все расширяющиеся заводы неоткуда было брать рабочих. Впервые в истории города естественный прирост превысил уровень миграции. Именно тогда появляются первые учащиеся ПТУ из Средней Азии, а на ткацких фабриках Петроградской стороны работали девушки из Вьетнама. Однако распад СССР этот процесс прервал. 
Петербург все время своего существования был русским по преимуществу городом: национальные меньшинства составляли примерно 15 процентов населения что до революции, что после. В XVIII веке среди инородцев преобладали англичане, потом настало время немцев (6,8 процента населения в 1868 году); во второй половине XIX века за первенство с немцами боролись финны и поляки (6,5 процента в 1910 году). После революции начался приток еврейского населения; в 1970 году евреи составляли 4,1 процента населения Ленинграда. После распада СССР в Петербурге обосновалось несколько десятков тысяч грузин и армян и несколько сотен тысяч азербайджанцев. Выходцев с Северного Кавказа по разным причинам в Петербурге значительно меньше, чем в Москве. 
Сейчас баланс поменялся, по разным данным, только приезжих из Средней Азии (узбеков, таджиков, киргизов) в городе около миллиона, то есть примерно пятая часть всех горожан. 
Особых национальных противоречий нет, ситуация не так напряжена, как в Москве. В городе сохраняется традиция благодарности среднеазиатам, приютившим ленинградцев, эвакуированных во время блокады. Но, конечно, проблема адаптации стоит остро. Нынешние мигранты по преимуществу из Средней Азии. Сколько их, точно не знает никто. Больше всего узбеков (в землячестве считают — 600 тысяч человек), дальше с большим отрывом — таджики и киргизы. 
Характер приспособления среднеазиатов к чужой им действительности напоминает методы, которые использовали наши отходники до революции. Их как купол оберегала перенесенная в Петербург общинная структура. Узбеки привезли в Петербург свой махалля. 
Узбекские дети, обучающиеся в петербургских школах, как правило, земляки. В каждом классе — уроженцы одного поселка. У узбеков свои общежития, детские сады, общественный транспорт, газеты, врачи, чайханы, молитвенные комнаты. 
Важнейший признак того, что некоторые мигранты обосновались в Петербурге всерьез и надолго, это их массовый приход в стационарную торговлю. Прежде узбечки вообще не торговали, да их и не видно было. Они жили в своих кишлаках и получали денежные переводы от мужей или сыновей. Теперь они сидят на кассах, следят за торговым залом. Собственники маленьких круглосуточных магазинов и их работники — земляки. Торговля требует грамотности, владения русским языком. 
Кстати, и ярославцы, монополизировавшие розничную торговлю в старом Петербурге, выделялись на фоне других крестьян тем, что все получили начальное образование. Ярославская деревня понимала необходимость школы и финансировала ее. 
Таким образом, мы видим картину, до деталей повторяющую начало XX века. Конечно, первые мигранты были православные, великороссы, но от этого стресс переезда для них не был меньше, чем у сегодняшних уроженцев Средней Азии. 
Подавляющее большинство гастарбайтеров — временные гости. Они приезжают и уезжают. Уже сейчас строителей из Средней Азии стало меньше, чувствуется кризис в экономике. И если работы не будет, гастарбайтеры отправятся в Казахстан, страны Персидского залива, в Европу.
Но существует энергичное меньшинство, не желающее возвращаться на родину. И как бы ни было трудно, эти люди будут ассимилироваться, несмотря на то что говорят по-русски с акцентом и исповедуют ислам. 
В конце концов, в Петербурге давно стали своими поволжские и касимовские татары, осваиваются азербайджанцы, крепко стоят на ногах уроженцы Афганистана. 
Нас пугают примерами неконтролируемой миграции в Европу и США. Но надо сказать — наши мигранты на пособии не сидят. Чтобы выжить, им надо пахать больше, чем местным, а получать — меньше коренного населения.
Алгоритм приспособления приезжих в любом большом городе одинаков: постепенный выход из общины, махалля, земляческого круга. Выживают сильнейшие. Город слабых не любит, ему нужны сильные.

Лев ЛУРЬЕ. «Огонек», 28 октября 2013 года