Мультикультурализм в Западной Европе: по ту сторону риторики

Владимир Малахов¹
(Опубликовано на сайте Российского совета по международным делам 13 декабря 2012 г., http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=1155)

Государства Нового света – США, Канаду и Австралию – неслучайно называют «иммиграционными»: американская, канадская и австралийская нации были сформированы в результате иммиграции. Кроме того, иммиграция имеет существенное значение для национально-государственной идентичности этих стран. Иное дело – Западная Европа. Здесь национальные государства сложились до того, как столкнулись с массовым иммиграционным притоком. Отсюда неудобство, возникающее от попыток привить на европейскую почву публичную риторику и политическую практику, характерные для «иммиграционных стран». Речь идет о мультикультурализме.

Увлечение мультикультурализмом, по крайней мере, на уровне риторики, получило широкое распространение в ряде европейских государств 1980-х – начале 1990-х годов. Оно, впрочем, довольно скоро закончилось, уступив место либо разочарованию, либо откровенной враждебности. Квинтэссенцией таких настроений стали прозвучавшие в 2010–2011 гг. заявления лидеров ведущих стран ЕС о «провале мультикультурализма».

Эти заявления, однако, оставили открытыми целый ряд вопросов. Было ли обращение к мультикультурализму в Европе данью моде, пришедшей из Северной Америки? Стояла ли за мультикультуралистской риторикой продуманная систематическая политика? И если да, имел ли место провал? Можно ли утверждать, что бесплодность стратегий, связываемых с мультикультурализмом, была продемонстрирована самой жизнью? Попытаемся дать ответы на эти вопросы.

Прояснение понятий

Для того чтобы разговор о мультикультурализме был осмысленным, необходимо договориться о понятиях. Сделать это непросто, поскольку у интересующего нас термина нет устойчивого референта.

В обыденном языке «мультикультурализм» отождествляется с этническим, языковым, конфессиональным и жизненно-стилевым разнообразием того или иного общества. Если раньше такое разнообразие проистекало, прежде всего, из исторической неоднородности населения большинства современных государств, то в послевоенные десятилетия его основным источником стала иммиграция. Именно это имел в виду массовый убийца Брейвик, когда заявил, что ставил своей целью спасти Европу от мультикультурализма.

Второй референт мультикультурализма – политико-административная практика, определенная система мер, предпринимаемых государством с целью поддержания культурного разнообразия. Если присмотреться, то выяснится, что государств, проводящих подобную политику, немного. Строго говоря, институциализированный мультикультурализм, т.е. закрепленный на законодательном уровне и воплощенный в соответствующих институтах, существует лишь в Канаде и Австралии. Только эти две страны положили в основание своих законодательств представление об обществе как совокупности этнических групп, паритет которых в доступе к материальным и символическим ресурсам регулируется государством.

В США, несмотря на все разговоры о приверженности идеалам культурного разнообразия, государство рассматривает общество как единую и неделимую нацию. Что касается поддержки мультикультурности, то она сводится в основном к практике так называемого «утвердительного действия» (т.е. расовых преференций) при приеме в университеты и к изменениям в образовательных программах, которые сильно варьируются в зависимости от штата. Сюда можно добавить «имиджевую» политику – самопозиционирование Америки, адресованное и вовнутрь страны, и международному сообществу, как государства, благожелательно относящегося к проявлениям культурного разнообразия. Собственно, этими мероприятиями мультикультурализм в американском случае и исчерпывается².

Итак, мы должны четко различать две вещи – риторику и практику. Одно дело – публичные заявления и символические жесты руководства той или иной страны, другое дело – конкретные действия.

И, наконец, третий референт термина «мультикультурализм» – идеология. Предполагается, что мультикультурализм – это некая доктрина, мировоззрение, устойчивая система взглядов, короче говоря, идеология. Однако это предположение не соответствует действительности, поскольку общественные активисты, выступающие в качестве адептов мультикультурализма, вкладывают в это слово разные значения. Диапазон интерпретаций данного термина очень широк: от простого утверждения легитимности присутствия культурных различий в публичном пространстве до представления об обществе как конгломерате этнокультурных сообществ, заботу о сохранении идентичности которых должно взять на себя государство³.

Чем был вызван и в чем состоял «мультикультурный поворот» в Европе 1980-х годов?

Несмотря на устойчивое представление, будто появление в европейском общественно-политическом дискурсе лексики мультикультурализма было не чем иным, как продуктом интеллектуального импорта из США и Канады, оно было обусловлено более глубокими причинами. Обращение к идеям «мультикультурного общества» – как со стороны бюрократии, так и со стороны публики – отражало насущную потребность включения мигрантского населения в жизнь принимающего государства. Актуальность этой задачи осознавалась по мере того, как становилось ясно, что большинство тех, кого считали «гостевыми рабочими», останутся в стране навсегда (не говоря уже об их детях, для которых европейские государства стали родиной). А поскольку ассимиляция, т.е. полное растворение вчерашних мигрантов в новом для них социокультурном окружении, была явно неосуществимой опцией, в качестве ориентира была принята формула «интеграция без ассимиляции». Отсюда и популярность в Европе 1980-х – первой половины 1990-х годов таких речевых фигур, как «уважение к культурной отличительности» и «право на идентичность». Предполагалось, что такая установка позволит избежать появления в европейских странах «этнического андеркласса» и, как следствие, геттоизации мигрантов и их потомков.

Согласно распространенному мнению, эта установка не только не оправдала себя, но и послужила источником провала интеграции мигрантского населения в Европе. Молчаливое допущение, стоящее за этим мнением, заключается в том, что если бы европейцы не увлеклись мультикультурализмом, а с самого начала ориентировались на ассимиляцию мигрантов, показатели интегрированности последних были бы выше. Нет ничего более далекого от истины, чем это допущение.

Во-первых, источник проблем, связанных с иммиграцией, лежит не в культурной плоскости. Это, в первую очередь, социальные проблемы, а риторика мультикультурализма как раз способствует тому, что они «культурализируются» – переводятся из структурного плана в морально-психологический⁴. Во-вторых, и содержание обращения к мультикультурализму в Европе, и масштабы его распространения нуждаются в серьезной ревизии. Дело в том, что «мультикультурный поворот», о котором так много говорили на рубеже 1980–1990-х годов, затронул в большей мере сферу публичной риторики, чем реальной политики.

Собственно, в Европе власти всего двух государств – Швеции и Нидерландов – сделали конкретные шаги в соответствии с идеями мультикультурализма. Шведские власти с середины 1970-х годов и голландские с начала 1980-х проводили систему мер по поддержке мигрантских меньшинств. Государство реализовывало, т.е. обеспечивало финансово и инфраструктурно, их права на образование на родном языке, на издание собственных СМИ, на проведение культурных мероприятий и т.д. Однако размах этих мер не стоит преувеличивать. Они были адресованы преимущественно этническим активистам из числа мигрантов и не затрагивали глубокие нужды большинства мигрантского населения. Нелишне напомнить и о том, что во второй половине 1990-х годов власти обеих стран сделали шаг назад. В Швеции был пересмотрен закон о поддержке меньшинств, в рамках которого иммигрантские сообщества были приравнены к историческим меньшинствам (саамам, финнам), а в Нидерландах была свернута программа развития меньшинств, запущенная в 1983 г.⁵.

Отдельного упоминания заслуживает Великобритания. Соединенное Королевство действительно имеет репутацию государства, благоволящего культурному плюрализму. Однако британский мультикультурализм, по сути, сводится к либеральному laissez faire по отношению к публичным проявлениям этнических различий. Специальных мер поддержки этнических меньшинств власти Великобритании не проводят. Пожалуй, единственная британская особенность, сближающая эту страну с заокеанским соседом и отличающая от соседей по континентальной Европе, – это учреждение в 1976 г. Комиссии по расовому равенству. Она занимается мониторингом этнической дискриминации и обладает рекомендательными полномочиями в отношениях с властями. В числе рекомендаций Комиссии – принятие точечных мер по «позитивной дискриминации» (например, при приеме на работу в полицию). Как бы то ни было, мультикультурализм в Великобритании – это в большей мере характеристика символической политики, чем политики инструментальной⁶.

Что касается Франции, президент которой в феврале 2011 г. энергично отмежевывался от мультикультурализма, то эта страна вообще стремилась избегать последнего – даже на уровне риторики⁷. И французские чиновники, и французские интеллектуалы всегда настаивали на незыблемости ценностей «республиканизма». «Республиканизм» в данном случае означает, во-первых, строгое следование принципу секуляризма, а во-вторых, свободу публичного пространства от каких-либо проявлений культурной отличительности. Все различия, связанные с религиозной или языковой принадлежностью, вытесняются в приватную сферу⁸.

И, наконец, случай ФРГ, заявление канцлера которой о провале мультикультурализма (осень 2010 г.) послужило триггером шумных дебатов в масс-медиа, докатившихся и до России. Однако, если о политике «мульти-культи» применительно к Германии вообще имеет смысл вести речь, то надо заметить, что востребованность такой политики была обусловлена совсем иной функциональностью, чем в странах, о которых мы говорили выше. В голландском, шведском и отчасти в британском случае мультикультурализм – что бы под ним ни понималось – должен был служить интеграции мигрантов и их потомков, тогда как в Германии он служил прямо противоположной цели, а именно: не дать мигрантам из Турции стать частью немецкого общества. Понятно, что отдельные школы для турецких детей создавались не по причине озабоченности немецких властей судьбой турецкой идентичности. Они должны были обеспечить возвращение турецких детей на родину их родителей. «Мультикультурные» меры, таким образом, были нацелены в Германии, скорее, на сегрегацию, чем на интеграцию⁹.

Специфика немецкой ситуации во многом определялась рестриктивным характером законодательства о гражданстве, которое действовало по 1999 г. включительно. Оно устанавливало высокие барьеры на пути натурализации иностранцев, тем самым объективно способствуя исключению потенциальных граждан из политического сообщества¹⁰. Иными словами, государство в ФРГ само создавало условия для существования выходцев из Турции как «параллельного общества». Однако вместо того, чтобы связать плохую интегрированность немецких турок со структурными факторами, А. Меркель предпочла возложить ответственность на мифический мультикультурализм. Похоже, европейские лидеры сначала выдумали монстра по имени «мультикультурализм», а потом объявили ему войну.

Вдумчивые наблюдатели зафиксировали поворот от плюрализма к ассимиляционизму еще в начале 2000-х годов¹¹. Стоит, однако, еще раз подчеркнуть, что этот поворот в большей мере касался символической сферы, чем реальной политики. Кроме того, многим странам даже не пришлось делать подобный поворот – по той причине, что увлечение мультикультурализмом их миновало¹².

Возможна ли новая волна популярности мультикультурализма?

В настоящий момент политический класс всех без исключения европейских государств подчеркивает приоритет «гражданской интеграции». Прежде популярные разговоры о поддержке культурного разнообразия отодвинуты на второй план¹³. Однако не исключено, что в не столь отдаленном будущем произойдет очередное смещение в публичном дискурсе, в результате которого ценности культурного диалога и взаимной толерантности вновь потеснят ценности национальной сплоченности. Это не так уж невероятно, если учесть, что объявленный поворот к ассимиляционизму был адресован вовнутрь государств, тогда как с точки зрения внешнеполитического имиджа более продуктивной была и остается демонстрация их готовности и способности гарантировать право граждан на выбор культурной идентичности. Не случайно в международных правовых документах (например, в Европейской рамочной конвенции о защите национальных меньшинств) имеется формулировка о запрете насильственной ассимиляции.

Однако какая бы форма публичной риторики ни возобладала в тот или иной момент в отдельно взятой стране – плюралистическая или интеграционистская, проблема, по поводу которой возникает данная риторика, остается одной и той же. Это проблема инкорпорирования нового населения в социальные институты принимающих государств. Нет нужды напоминать о том, насколько сложна и многомерна эта проблема.

В этой связи хотелось бы обратить внимание на следующие обстоятельства принципиального свойства.

Первое. Процессы инкорпорирования нового населения в общества принимающих стран протекают в значительной мере независимо от того, на какую «модель интеграции» ориентировано руководство конкретного государства¹⁴. Удачи или неудачи на пути включения новых членов определяются множеством объективных и субъективных факторов, причем объективным, структурным факторам принадлежит явный приоритет. Это – занятость и, соответственно, безработица, уровень образования, наличие у выходцев из мигрантской среды необходимой профессиональной квалификации, достойное жилье, отсутствие явной и скрытой дискриминации в доступе к рабочим местам и т.д. Если эти проблемы не решены, никакие административные меры не принесут желаемого эффекта. Как известно, французские чиновники ориентированы на «республиканские» ценности, предполагающие игнорирование этнических различий, тогда как чиновники британские – на ценности плюрализма, означающие учет расы и этничности. Однако «на выходе» и там, и там получилось нечто довольно похожее – вспомним молодежные бунты в пригородах Парижа осенью 2005 г. и в кварталах Лондона в августе 2011 г.

Второе. Собственно управленческие мероприятия, которые проводились – и проводятся – бюрократическими машинами европейских стран, очень похожи друг на друга. Франция, в частности, сколь бы рьяно ее политический класс ни открещивался от мультикультурализма, использует приблизительно тот же набор мер по регуляции общежития в условиях этнической неоднородности, что и ее соседи. Например, министерство внутренних дел сотрудничает с лидерами религиозных общин (в том числе, мусульманских) по таким вопросам, как строительство культовых зданий или подготовка на территории страны священнослужителей (не из Саудовской же Аравии рекрутировать имамов!). То же самое делают власти и в Германии, и в Нидерландах, и в Австрии, и в Бельгии, и в Швеции.

Есть целый ряд повседневных проблем, грамотное администрирование которых выглядит примерно одинаково в разных национальных контекстах, независимо от риторической оболочки. Это – школьные и армейские буфеты, предоставляющие возможность питания в соответствии с религиозными ограничениями (халяльными или кошерными), отдельные кладбища (сектора на кладбищах) для усопших разного вероисповедания, допуск священников различных конфессий в казармы и тюрьмы, учет полиэтничности состава учеников при разработке учебных программ, прежде всего, по истории и т.п. Не последнюю роль играет также присутствие в СМИ выходцев из мигрантской среды в качестве телеведущих и комментаторов, которые уже своей внешностью демонстрируют публике многосоставность сегодняшних европейских обществ. Национальные вариации в этой связи зачастую довольно значительны, но общая логика просматривается однозначно. Современное демократическое государство не может не приспосабливать свою публичную сферу к новым демографическим реалиям. Оно не может не заниматься политической аккомодацией культурных различий. А употребляется ли при этом мультикультуралистская терминология – вопрос несущественный.

¹ Д. полит. наук, в.н.с. Института Философии РАН, профессор МВШСЭН, эксперт РСМД
² Уместно упомянуть также присутствие в повседневной жизни американских городов второго языка наряду с английским. Банкоматы и платежные терминалы в супермаркетах часто снабжены опцией «выбрать язык», предлагая, помимо английского, испанский или китайский. Однако такая практика продиктована не административно-бюрократической, а «рыночной» логикой.
³ В качестве типичного примера первой интерпретации можно назвать Тарика Модуда, из протагонистов второго – Бикху Парекха. См.: Modood T., Webner P. (eds.) The Politics of Multiculturalism in the New Europe: Racism, Identity and Community. L.: Zed Brooks, 2007; Parekh B. Rethinking Multiculturalism: Cultural Diversity and Political Theory. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2000.
⁴ Одним из первых аналитиков, обративших внимание на это обстоятельство, был немецкий социолог Франц-Олаф Радтке. См.: Радтке Ф.-О. Разновидности мультикультурализма и его неконтролируемые последствия // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. В.С. Малахова и В.А. Тишкова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2002. С. 103–115.
⁵ Soininen M. «The Swedish Model» as an Institutional Framework for Immigrant Membership Rights // Journal of Ethnic and Migration Studies. 1999. Vol. 25. № 2; Entzinger H. The Rise and Fall of Multiculturalism: The Case of the Netherlands // Joppke C., Morawska E. (eds.) Towards Assimilation and Citizenship: Immigration in Liberal Nation-States. N.Y.: Palgrave-Macmillan, 2003.
⁶ Alibhai-Brown Y. After Multiculturalism. L.: Foreign Policy Centre, 2000.
⁷ Wieviorka M. 1998 Is Multiculturalism the Solution? // Ethnic and Racial Studies. 1998. Vol. 21. № 5.
⁸ Wieviorka M. (avec Jocelyne Ohana) La différence culturelle. Une reformulation des débats. P.: Balland, 2001.
⁹ Radtke F.-O. The Formation of Ethnic Minorities: The Transformation of Social into Ethnic Conflicts in the So-Called Multicultural Society – The German Case // Rex J., Drury B. (eds.) Ethnic Mobilization in a Multi-Cultural Europe. Aldershot: Avebury, 1994; Traenhardt D. Conflict, Consensus, and Policy Outcomes: Immigration and Integration in Germany and the Netherlands // Koopmans R., Statham P. (eds.) Challenging Immigration and Ethnic Relations Politics: Comparative European Perspectives. Oxford: Oxford University Press, 2000.
¹⁰ Сюда относятся длительность срока постоянного проживания в стране, необходимого для подачи ходатайства о получении немецкого гражданства, обязательное требование отказа от гражданства другого государства, а также отсутствие нормы jus soli («права почвы»), которая дает возможность получить гражданство ребенку, родившемуся в семье постоянно проживающих в стране иностранцев. См.: Heilbronner K. Germany’s Immigration Law under Immigration Pressure // Hansen R., Weil P. (eds.) Dual Nationality, Social Rights and Federal Citizenship in the US and Europe. Oxford: Berghahn Books, 2002.
¹¹ Brubaker R. 2001. The Return to Assimilation? Changing Perspectives on Immigration and Its Sequels in France, Germany, and the United States // Ethnic and Racial Studies. 2001. Vol. 24. № 4.
¹² Joppke C., Morawska E. (eds.) Toward Assimilation and Citizenship: Immigration in Liberal Nation-States. N.Y.: Palgrave-Macmillan, 2003.
¹³ Joppke C. The Retreat of Multiculturalism in Liberal Nation State: Theory and Policy // British Journal of Sociology. 2004. Vol. 55. № 2.
¹⁴ Heckmann F., Schnapper D. The Integration of Immigrants in European Societies: National Differences and Trends to Convergence. Stuttgart: Lucius and Lucius, 2003.