Лукавые цифры и обманчивые теории: о некоторых современных подходах к изучению мигрантов¹

Виктор Шнирельман²
(Опубликовано в журнале "Вестник Евразии", 2008, №2, с. 125-150)

Лет пятнадцать назад как в научных публикациях, так и в СМИ появились рассуждения о неком «пороге толерантности» или «пороге конфликтности», который грозит общественной стабильности. Речь шла о том, что превышение долей мигрантов определённого якобы строго установленного предела неминуемо ведёт к резкому всплеску ксенофобии и росту преступности и физического насилия. Эта идея, похоже, поразила воображение некоторых журналистов. Так, московский журналист со ссылкой на «данные ООН» пугал читателей порогом в 10% «чужаков», достижение которого якобы грозило катастрофой³. Затем эту же информацию воспроизвёл его коллега, обеспокоенный ростом числа мигрантов, что для него безусловно означало рост преступности⁴. Спустя ещё некоторое время «порог конфликтности» снова появился в газете, но на этот раз он был оценен уже в 5%⁵.

Такие цифры полюбились чиновникам, занимающимся миграционной политикой. Например, в 1994 году ответственный работник Управления Федеральной службы контрразведки по Краснодарскому краю, узнавший о «пороге терпимости» от местного эксперта, был убеждён в том, что «в мировой практике прыжок за 15 процентов беженцев и вынужденных переселенцев означает наступление серьёзных негативных социально-политических последствий». В его устах это звучало призывом к ужесточению миграционного контроля, ибо, как он утверждал, на Кубани число таких мигрантов уже достигло 13%⁶. Социолог М.В. Савва, занимавший в первой половине 1990-х годов должность начальника Управления по делам национальностей и вопросам миграции администрации Краснодарского края, упоминал о том же «пороге», опасаясь, что из-за высоких темпов миграции в крае через десять лет каждый пятый будет мигрантом, и призывал «защитить край» от «избыточных мигрантов»⁷. В декабре 2004 года из-под пера краснодарских законодателей вышел документ, где угрозой местной безопасности назывались компактно проживающие этнические общины, по своей численности «превышающие пятнадцатипроцентный предел конфликтности»⁸. Поэтому неудивительно, что в ходе опроса экспертов, проводившегося в 2004 году в Южном федеральном округе, некоторые из них также апеллировали к «критической массе» мигрантов, определяя её в 10-15% и называя опасной⁹. Ссылки на значительно завышенные и неправдоподобные показатели миграции порождали у населения тревоги за будущее края и помогали местным чиновникам и законодателям принимать более жёсткие миграционные правила¹⁰.

Наконец, осенью 2006 года новый зам. директора Федеральной миграционной службы, генерал В. Поставнин, ссылаясь на мнение неких «специалистов-этнографов», предупреждал об угрозе возникновения компактных поселений приезжих «чужеродцев» и доказывал, что особенно опасная ситуация складывается, если их число начинает превышать 17-20% населения, ибо это «создаёт дискомфорт у коренного населения». Это была не оговорка, ибо в другом интервью он снова говорил о «психологической планке в 20 процентов» и утверждал, что, «когда количество приезжих в тот или иной район превышает эту планку, у коренного населения возникает вполне объяснимый дискомфорт». Он убеждал, что в таком случае «приезжие» не ассимилируются, а создают свою инфраструктуру и начинают жить по собственным законам¹¹.

Любопытно, насколько позиция федерального чиновника согласуется с взглядами лидера радикального Движения против нелегальной иммиграции (ДПНИ) А. Белова (Поткина). В своём интервью корреспонденту портала «Сегодня-ру» тот как-то заявил¹²:

«Специалисты подсчитали, что, как только некомплиментарных (ино-культурных) иммигрантов становится более 5%, у коренных жителей появляется чувство дискомфорта. Когда количество иммигрантов переваливает за 25-30%, коренные жители (в данном случае я говорю о славянах) начинают уезжать со своей земли. Этот процесс мы видим сейчас на Северном Кавказе и в некоторых районах Москвы. Причины этого кроются в культурных особенностях некоторых народов…»

Фактически ссылаясь на «племенную мораль», он доказывал, что, попадая в чужую среду, мигранты, чувствуя себя свободными от традиционных моральных норм, совершают предосудительные поступки. В частности, он утверждал, что 60% преступлений в Москве совершают приезжие, однако об этнической принадлежности этих «приезжих» он умолчал¹³. Находит место в его риторике и тезис о защите «этнической и культурной составляющей» России, которым якобы грозят иммигранты. И он требует строгого разделения между «коренными народами» и «гостями», ибо только первые являются «хозяевами в доме». Кроме того, он предупреждал против возникновения «этнических анклавов», жители которых якобы будут не только сохранять свои обычаи и законы, но в перспективе угрожать безопасности России, поскольку представители этнических диаспор стремятся захватить власть на местах и установить свою монополию в целых секторах экономики. Наконец, из его уст звучит и мотив «конфликта культур», явно позаимствованный из известной «теории этногенеза» Л. Гумилева: «К нам идёт Восток, и на стыке этих культур обязательно будет конфликт»¹⁴.

Сходным образом рассуждает и бывший депутат Госдумы от партии «Родина» А. Савельев. Он тоже указывает, что в Москве численность «этнических диаспор» якобы превысила пятнадцатипроцентный рубеж, и доказывает, что их «ассимиляция» теперь невозможна. Мало того, это население он тесно связывает с преступным миром и объявляет, что оно уже ведёт «расовую войну против русских»¹⁵.

I

Этот беглый обзор, во-первых, показывает большой разброс численных показателей «порога конфликтности / толерантности», приводимых разными авторами, а во-вторых, тем самым свидетельствует об их слабой обоснованности. Их скорее следует трактовать как относящиеся к сфере идеологии, чем к науке. Они играют инструментальную роль и призваны придать «научное» обрамление антииммигрантской политике.

Вместе с тем, рассмотренные взгляды не являются произвольной выдумкой дилетантов. Они опираются на утверждения ряда ученых о том, что будто бы, если доля мигрантов в обществе достигает определённого предела (называют то 10%, то 15%), это неминуемо грозит вспышкой ксенофобии¹⁶. Поэтому предлагается строго следить за сохранением «этнокультурного портрета» каждого региона. Совсем недавно социолог, директор Института демографических исследований И. Белобородов, заявил, что «приток иммигрантов создаёт угрозу межэтническому балансу, провоцирует межэтнические конфликты и никак не решает демографическую проблему»¹⁷. В его риторике звучит и тревога по поводу «критического порога»: «Когда около трети проживающих — представители иной культуры, с этим сложно что-то делать». И, предупреждая о якобы неизбежных межкультурных трениях, он называет порог в 10-12% иммигрантов «классическим законом демографии»¹⁸.

Откуда же берутся приводимые разными авторами цифры? Чтобы разобраться в этом, достаточно провести небольшое расследование. Так, М. В. Савва ссылается на В. И. Козлова и Л. С. Перепелкина, а последний, в свою очередь, — на востоковеда Г. И. Старченкова. Тот действительно пишет о некой «критической отметке, после которой масса иностранных рабочих приобретает новую сущность». Пишет он и о «пороге терпимости» у местного населения¹⁹. Однако никаких цифр он при этом не приводит. Мало того, в своих рассуждениях о положении иммигрантов в Западной Европе Старченков опирается не на какой-либо глубокий научный анализ, а на сообщения СМИ. Даётся ссылка, в частности, на журналиста В. Иорданского, который, в свою очередь, заимствовал рассуждения о неспособности крупных иммигрантских общин к ассимиляции из западных СМИ. Однако о «пороге терпимости» он не писал. А в опубликованных в одной подборке с его статьёй работах западных журналистов говорилось не об этом, а о расколе в самих западных обществах по вопросу об отношении к иммигрантам. Кроме того, французский журналист ясно объяснял, что дело не в культурных различиях, а в том, что французские чиновники не оказывают иммигрантам необходимой социальной помощи и не заботятся об обеспечении их работой, что ведёт к отчуждению иммигрантских общин от французского общества, чреватому взрывами недовольства. Правда, английский журналист опасался столкновения христианского мира с исламским. И именно у него Иорданский почерпнул идею о возможном будущем столкновении двух культур²⁰.

Что касается Козлова, то он ссылался на работу Ф. Мэйсона, где тот писал о некотором пороге численности «чужаков», превышение которого вело к росту напряжённости между ними и местным населением. Но ни о каком строго установленном проценте мигрантов в его работе речи не было²¹. В свою очередь, на Западе противники иммиграции также обращаются к идее «порога терпимости»²², нередко опираясь на работы этологов, изучающих фактор территориальности в животном мире. В таких работах говорится о том, что если доля пришельцев из чужого стада достигает 12-25%, то их изгоняют силой, чтобы избежать роста напряжённости²³. Однако всё это не имеет никакого отношения к человеческому обществу, которое развивается по своим законам. Зато рассматриваемая здесь аргументация получила популярность в Великобритании еще в 1960-х годах, когда некоторые местные политики доказывали, что для бесконфликтного существования число «цветных» в стране должно быть ограничено. Вот что говорилось в «Белой книге», опубликованной британскими властями ещё в 1965 году и посвящённой иммиграции из стран бывшей империи²⁴:

«Присутствие… почти миллиона иммигрантов из стран Содружества с различными социально-культурными традициями влечёт за собой целый ряд проблем и создаёт разного рода социальное напряжение в местах их компактного проживания».

Звучал там и уже знакомый нам мотив «критического порога», который не следовало превышать. К этому источнику и восходят знания Козлова, работавшего некоторое время в британских библиотеках, где он занимался проблемами миграции и мигрантов. Вместе с тем, как показывают исследования западных специалистов, агрессивная ксенофобия и расизм наблюдаются иной раз именно в тех странах, где число иностранцев сравнительно невелико. Поэтому о какой-либо прямой связи расизма с количественными показателями иммиграции говорить не приходится²⁵.

Например, судя по данным европейских социологов, не отмечается прямой зависимости между долей иммигрантов и расистскими настроениями. В первой половине 1990-х годов уровень ксенофобии в ряде стран, где иммигрантов было мало (Ирландия), оказался выше, чем в некоторых других, где тех было много больше (Дания)²⁶. Мало того, по переписи 1991 года, этно-расовые меньшинства составляли в Лондоне 20% населения, причём их доля в центральной части британской столицы была еще выше — 25%. При этом иммигранты селились компактно, и в некоторых районах города они составляли более 20% жителей. Но ни к каким вспышкам насилия это не приводило²⁷. Высокая доля иммигрантов характерна и для крупных городов Германии: 27,8% во Франкфурте-на-Майне, 23,8% в Штутгарте, 22% в Мюнхене. Там также встречались крупные скопления иммигрантов в некоторых особых городских районах. Однако, если в 1990-х годах доля иммигрантов была выше на западе Германии (10%), чем на востоке (2%), то уровень ксенофобии и число расистских нападений показывали обратное соотношение²⁸.

Показательные в этом отношении данные приводит швейцарский исследователь. Если максимальный наплыв гастарбайтеров в Швейцарию в первой половине XX века наблюдался в 1914 году, то к началу Второй мировой войны он сократился втрое. Тем не менее, тема чрезмерного присутствия иностранцев не сходила со страниц швейцарских газет вплоть до середины 1930-х годов. Не менее показательной была ситуация на индустриальном севере США на рубеже XIX-XX веков. В тот период конфликты местных обитателей с «чернокожими» выходцами с Юга возникали почти вдвое чаще, чем с иммигрантами из Европы, хотя по своей численности иммиграция из Европы в пять раз превышала прилив «чернокожего» населения и основную конкуренцию представляли именно европейские иммигранты. Иными словами, — делает вывод швейцарский учёный, — речь должна идти не о реальной конкуренции, а о коллективных представлениях о должном порядке вещей²⁹.

Не менее показательны результаты исследований во Франции, касающихся причин популярности Национального фронта Ле Пэна. На первый взгляд казалось, что это движение имело наибольшую популярность именно там, где концентрировались иммигранты и где людям приходилось чаще с ними общаться. Однако при более детальном изучении выяснилось, что дело заключается отнюдь не в численных показателях. Во-первых, наивысший уровень ксенофобии отмечался в крупных городах со свойственной им социальной напряжённостью, вовсе не зависящей напрямую от численности мигрантов. А во-вторых, наивысшую поддержку правые радикалы имели не в районах скопления иммигрантов, а на их окраинах, где люди не столько активно общались с ними, сколько питались слухами, страхами и фантазиями.

Муниципальные выборы, проведённые в 1984 и 1986 годах в Париже с его высочайшей во Франции концентрацией иммигрантов, показали парадоксальную картину. Во-первых, Национальный фронт вовсе не пользовался там той популярностью, которой можно было бы ожидать, исходя из одних лишь демографических показателей. А во-вторых, если в 1984 году он получил высокую поддержку в районах, где жило много выходцев из Испании и Португалии, то в районах обитания выходцев из Северной Африки его успехи были много скромнее. А выборы 1986 года дали прямо противоположный результат. Специалисты считают, что эти колебания связаны отнюдь не с фактором миграции, а с политическими предпочтениями, которые тогда разделяли сторонников консерваторов и социалистов. Кроме того, НФ пользовался особой поддержкой там, где остро стояла жилищная проблема и где была высока доля рабочего класса. Иными словами, главную роль играли политические и социально-экономические факторы, не связанные напрямую с проблемой иммигрантов. Наконец, исторические данные говорят о том, что антииммигрантские настроения возникли задолго до начала массовой иммиграции и с какими-либо численными показателями связаны не были³⁰. Исследователи также отмечают у сторонников Ле Пэна повышенную склонность к фантазированию и паранойе, что порождает у них страх в отношении чужаков и пессимизм³¹.

Изучение ксенофобии в Канаде показало следующую картину. В 1970-1990-х годах доля небелых иммигрантов среди канадского населения увеличилась вдвое (с 5% в 1971 году до 10% в 1991-м), причём за период с 1970-х до середины 1990-х годов доля иммигрантов из Европы упала с 36,2% до 18,6%, а доля иммигрантов из стран Азии выросла с 30,1% до 52,1%. За тот же период уровень ксенофобии существенно снизился, а толерантность возросла. В ряде случаев рост интенсивности контактов, т.е. более близкое знакомство с иммигрантами, положительно влиял на отношение к ним местного населения, хотя по ряду дополнительных причин так происходило не всегда. При этом к стойким ксенофобам относились от 5% до 20% канадцев³².

Ни один из названных выше российских авторов не объясняет, каким образом исчисляется «критическая масса» иммигрантов и как получены цифры «порога терпимости». Лишь в 2002 году В. А. Моденов и А. Г. Носов попытались путем математических исчислений получить цифру критического порога (40%), превышение которого якобы грозило обществу глубоким кризисом и дезинтеграцией³³. Однако их расчеты грешили высокой степенью абстрактности и никак не учитывали самые разнообразные факторы, определявшие большую вариативность взаимоотношений местного населения с мигрантами.

Зато еще сто лет назад к тому же аргументу прибегал далёкий от науки расист М. О. Меньшиков, утверждавший, что Россия «внедрила в себя инородческие элементы в гораздо большем количестве, чем дозволяет структура государства»³⁴. Сегодня похожие взгляды разделяют склонные к расизму европейские «новые правые»³⁵. Такие параллели не случайны, ибо социологи, ссылающиеся на пресловутый «порог терпимости», как правило, с опаской и недоверием относятся к иммигрантам. Кроме того, в их представлении культура отличается системностью, необычайной устойчивостью и строгими трудно преодолимыми границами. Отсюда и проистекают идея непременного «столкновения культур» и вера в неизбежность ксенофобии и этноцентризма. Между тем, сегодня специалисты полагают, что культура имеет открытый дискурсивный характер и отличается гибридностью, а ксенофобия вовсе не является её непременным атрибутом. А в основе групповых конфликтов лежит вовсе не «социокультурная дистанция»³⁶, а политические, социальные, экономические и прочие интересы. Иными словами, рассуждения о «пороге толерантности» являются лишь завуалированной формой расизма³⁷.

II

С рассматриваемой идеологемой тесно связан тезис о «нарушении межэтнического баланса», сплошь и рядом звучащий в антииммигрантской риторике³⁸. Он отражает страхи по поводу якобы автоматического размывания культурных ценностей доминирующего населения. Это служит стержневой идеей культурного расизма³⁹, сторонники которого придерживаются эссенциалистского взгляда на культуру и считают, что, во-первых, человек едва ли не с молоком матери впитывает строго определённые культурные коды, во-вторых, те в неизменном виде сопровождают его на протяжении всей его жизни и он не способен что-либо тут изменить, в-третьих, он является носителем одной и только одной строго определённой культуры. Такой подход игнорирует феномен бикультурализма и фактически отрицает изменчивость. Он также не желает учитывать пластичность человеческой натуры, позволяющей успешно адаптироваться к самым разным условиям окружающей среды⁴⁰. При этом, делая акцент на неизменности «культурных кодов», он естественным образом приводит к идее о якобы неизбежном конфликте культур или цивилизаций. Отсюда и вытекает вывод о «пагубности» массовой иммиграции. В этой парадигме человек рассматривается, прежде всего, не как гражданин, а как носитель той или иной культуры, т.е. культурная идентичность оттесняет политическую на второй план.

Следует отметить, что в России опасения по поводу фатального изменения «этнокультурного портрета» направлены исключительно в адрес нерусских мигрантов. Ни один сторонник этих взглядов даже не пытался применить их к ситуациям широкого расселения русских по национальным окраинам как в царское время, так и, особенно, в советский период. Никого из них не тревожило, например, преобладание русского населения в ряде национальных республик Российской Федерации. И тем более, никто из них не решался ссылаться на такую «процентную норму» для объяснения, скажем, ситуации с русскими в Латвии или Эстонии. Отъезд массы евреев и немцев из страны тоже не порождает у них опасений за «традиционный этнодемографический портрет».

Всё это говорит о присущем рассматриваемому подходу этноцентризме, несовместимом с подлинным научным анализом. Вот почему к использованию рассмотренных подсчётов следует относиться с большой осторожностью. Зато проведённые недавно в европейских странах социологические исследования показали, что рост доли иммигрантов вызывает весьма противоречивые следствия. С одной стороны, в ряде случаев он действительно ведёт к усилению антииммигрантских настроений в обществе, но с другой — растёт интенсивность контактов между приезжими и местным населением, в результате чего люди лучше узнают друг друга и взаимоотношения между ними улучшаются. Мало того, учёные показали, что всплеск ксенофобии происходит не сам по себе, а вызывается целенаправленной пропагандой, представляющей мигрантов в негативном свете. Авторы исследования предостерегают против механического подхода к рассматриваемым здесь численным показателям и их однозначной трактовки как якобы надёжных индикаторов общественных настроений⁴¹. С этим согласуются и выводы некоторых российских социологов. В частности, на российских материалах было показано, что «в полиэтничных республиках, уже длительное время характеризующихся большим сходством социальных позиций контактирующих этносов, меньшей межэтнической трудовой конкуренцией, позитивные оценки межнациональных отношений носят более массовый характер»⁴².

Похоже, никакой жёсткий «порог терпимости» или «конфликтности» просто невозможно установить, ибо взаимоотношения между местным и пришлым населением складываются в зависимости от множества самых разных факторов. Среди таковых следует выделять культурные и языковые взаимосвязи обеих групп, благополучное или кризисное состояние страны приёма мигрантов, особенности расселения мигрантов (в консервативной сельской среде или в склонном к космополитизму мегаполисе, компактное или дисперсное), хозяйственная деятельность мигрантов и её соотношение с местной экономикой, наличие или отсутствие дискриминации мигрантов, традиции толерантности или ксенофобии у местного населения, характер политического режима — демократический или авторитарный, и пр. Кроме того, сами мигранты вовсе не представляют какой-то сплошной гомогенной массы, и уже по одной этой причине придавать какую-либо особую важность их доле в населении некорректно. Уместно также напомнить: в Афинской декларации 1981 года, направленной против расизма, говорилось, что «применение квот, установление порога терпимости и цифровых норм в области образования, основанных на этнических или расовых критериях, должно быть отвергнуто, когда это нарушает права человека»⁴³. Ясно, что упоминаемое требование относится не только к сфере образования, но и к той области, о которой здесь идёт речь.

III

Имеющиеся научные данные разрушают популярное представление о том, что трения между местным населением и приезжими определяются прежде всего этническими различиями и что во избежание конфликтов следует строго сохранять «этнодемографический баланс». Исследователи фиксируют в России немало случаев ксенофобии, направленной против русских репатриантов, которых местные русские встречали без большого энтузиазма. Определённую роль в этом играют профессиональные и социо-культурные различия, ибо бывшим горожанам с их привычкой к зажиточной городской жизни приходилось селиться в сельской местности. Кроме того, приезжие нередко развивали бурную деятельность и пытались организовать кооперативы и фермерские хозяйства. В этих условиях местное население нередко наделяло приезжих русских теми же стереотипными качествами («высокомерные», «расчётливые», «богатые», «хитрые», «наглые», «корыстолюбивые», «замкнутые» и пр.), какими обычно характеризуют представителей «торговых меньшинств»⁴⁴. Стремление отграничить себя от мигрантов создавало у местных жителей стимулы для требований протекционизма по принципу «коренные / некоренные», а это, в свою очередь, благоприятствовало расиализации «чужаков». О последнем свидетельствует, в частности, то, что местные русские иной раз не признают приезжих за русских и называют их «инородцами», «казахами», «киргизами», «таджиками» и т.д., то есть отделяют их от себя символическими средствами⁴⁵. Мало того, они начинают переносить на приезжих те уничижительные термины («черно…пые», «чернозадые», «чурки»), которые обычно используются как оскорбительные для нерусских⁴⁶. Еще в 1990-х годах некоторые местные политики даже пытались идти на выборы под антимигрантскими лозунгами, разжигая у местного населения враждебные чувства к приехавшим из Центральной Азии русским⁴⁷. В середине 2000-х годов роль мигрантофобии как политического инструмента даже усилилась, что показал скандал, вспыхнувший осенью 2005 года в связи с предвыборным роликом партии «Родина».

Если в 1990-х годах мигранты-славяне встречали на юге России гораздо более благожелательный приём, чем неславяне, то к началу 2000-х это стало меняться. Исследование 2001-2002 годов в Ростовской области показало, что там уже каждый третий встречал мигрантов-славян достаточно неприветливо⁴⁸. Аналогичная ситуация сложилась тогда и в Астраханской области, где отмечалось негативное отношение к выходцам из Чечни независимо от национальности, «будь то русские, татары, евреи — кто угодно»⁴⁹. В Тверской области в течение второй половины 1990-х годов отношение к русским мигрантам также изменилось к худшему⁵⁰. Впрочем, ещё на заре фермерского движения в начале 1990-х бывали случаи, когда местные жители сжигали фермы и дома приезжих, не позволяя им «заводить свои порядки»⁵¹. К «этнической культуре» всё это не имело никакого отношения.

Между тем, и без того незавидное положение мигрантов только осложнялось подозрительным и недоброжелательным отношением к ним со стороны местных жителей. Ведь возникавшая вначале эйфория русских мигрантов, ожидавших тёплого приёма на Родине, быстро проходила после их столкновения с бюрократическими препонами, с невозможностью по тем или иным причинам найти работу по специальности или вообще легальную работу, а также после встречи с местной ксенофобией. Это усугублялось тем, что бывшим городским жителям нередко предлагалось остаться в селе, где их высокие культурные запросы встречались с консервативными установками местных обитателей. Всё это отнюдь не способствовало взаимопониманию, и мигранты нередко замыкались в своей среде. А это давало местным жителям повод обвинять их в замкнутости и нежелании интегрироваться⁵². Краснодарский социолог М. В. Савва отмечает наблюдающуюся иной раз у мигрантов тенденцию к «капсулированию», ведущему к замкнутости и закрытости⁵³. Однако он умалчивает о том, что к такому результату приводят не столько какие-то культурные особенности мигрантов, сколько создающаяся вокруг них недоброжелательная обстановка и дискриминационные практики⁵⁴.

В таком положении часто оказывались равным образом как русские⁵⁵, так и нерусские мигранты, переселявшиеся в благоприятную, на первый взгляд, среду своих соотечественников. Например, с похожей ситуацией встретились южноосетинские беженцы в Северной Осетии. Своей успешной предпринимательской деятельностью они вызвали недовольство местных осетин. Однако и здесь это недовольство выражалось в терминах культуры: якобы пришельцы плохо знали и не соблюдали традиционные осетинские традиции и обряды⁵⁶. Как показывают исследования в Ростовской области, аналогичные чувства местные армяне питали к армянам-мигрантам. Ведь, подобно русским мигрантам, те тоже отличались более высоким образованием и в материальном плане были лучше обеспечены, чем местные армяне. Поэтому последними двигали опасения конкуренции со стороны более энергичных пришельцев⁵⁷. Армяне, переселившиеся в Армению из Азербайджана, также встретили недружелюбный приём, так как, по мнению местных армян, «не были носителями армянской культуры и слабо владели языком». Поэтому там их считали «культурными маргиналами» и даже «чужестранцами»⁵⁸. Недопонимание возникало и во взаимоотношениях между российскими адыгами и зарубежными, приезжавшими навестить их в 1990-х годах⁵⁹.

Казахи-репатрианты, переселившиеся в Казахстан из Китая, отличаются от местных казахов более низким образованием и отсутствием профессиональных навыков. Они держатся обособленно и не спешат отказываться от своих культурных особенностей (диалект, образ жизни, обычаи), но претендуют на государственную социальную помощь. Местных казахов раздражают их стремление к обособленности и сохранению своего образа жизни, а также их претензии на государственную поддержку. Поэтому их не считают своими и называют «монголами», «китайцами» и «иранцами»⁶⁰. То есть и здесь происходит своеобразная «расиализация».

Всё это не ограничивается евразийским пространством, а встречается в гораздо более широком контексте. Немецкий психолог Мартина Тисбергер вспоминает, что её отец, изгнанный после Второй мировой войны из Венгрии как этнический немец, встретил в ФРГ достаточно прохладный приём — там его иной раз называли «чёрным» или «цыганом»⁶¹. В таком контексте термин «чёрный» теряет связь с реальным цветом и получает сугубо символическое значение, сочетающее «чуждость» с «ущербностью»⁶².

IV

Приведённые примеры показывают, что мигрантофобия имеет дело, во-первых, не столько с этничностью, сколько с культурой.

Во-вторых, в разных контекстах эта «культура» понимается по-разному: в одних случаях речь идёт о социально-культурных различиях между горожанами и сельскими жителями, в других — о некоторой культурной вариативности, свойственной любой культурной общности (обрядность, поведенческие нормы, пищевые предпочтения, языковые диалекты и пр.). В-третьих, эта вариативность отчасти вызывается культурной гибридностью: скажем, приезжие русские привозили с собой некоторые культурные нормы и установки, заимствованные ими у народов Центральной Азии, что и делало их «другими русскими». Все отмеченные культурные различия отнюдь не возводят какие-либо непреодолимые барьеры. Ведь, например, различия в образовании могут побуждать людей к повышению своего образовательного уровня. А иные обычаи могут казаться привлекательными и заимствоваться. Поэтому речь должна идти не столько о культурных различиях sui generis, сколько о восприятии этих культурных различий в особом контексте, окрашенном ухудшением социально-экономического положения местного населения в обстановке кризиса. Именно в данных условиях культура выступает универсальной объяснительной матрицей, за которой скрываются соперничество из-за доступа к жизненно важным ресурсам или опасения за свою конкурентоспособность⁶³. Опросы, проведённые И.М. Бадыштовой в Москве, Нижнем Новгороде и Смоленске в апреле 1999 года, показали, что значительная часть респондентов (от 35,2% в Смоленске до 44,4% в Москве) испытывали тревогу по поводу конкуренции с приезжими на рынке труда⁶⁴.

Важно учитывать, что, хотя значительную часть мигрантов составляют русские и хотя большинство мигрантов заняты в строительстве, в общественном мнении образ мигрантов неразрывно связан с «инородцами», а сфера приложения их труда — с торговлей и/или с криминалом⁶⁵. Правда, не желая показаться эгоистами, люди пытаются подчёркнуто демонстрировать, что они защищают не свои личные, а некие общие интересы, где образ «мы» оказывается много ценнее, чем «я». Именно поэтому, говоря о негативных последствиях массовой миграции, они делают акцент не на своих личных потерях, а на трудностях, возникающих у какой-либо иной группы «своих». Как в этой связи отмечает Л. Д. Гудков, «военных и милицию больше всего “заботит”, что приезжие “отнимают рабочие места” у местных работников; пенсионеров, что они “торгуют” и наживаются на местном населении; руководителей и домохозяек — что они развращают и подкупают милицию; безработных — что “их очень много везде”; учащихся — что они просто им не нравятся, так как они “наглы” и т.п.»⁶⁶ Это способствует консолидации «мы-группы». Отсюда же и аргументация, пытающаяся всеми силами закрепить этнические культуры за строго ограниченными территориями.

В то же время, если неприязнь к мигрантам сплошь и рядом апеллирует к культурным различиям (учёные в этом случае любят говорить о «культурной дистанции»), то рассмотренные выше примеры заставляют нас относиться к таким аргументам с большой осторожностью⁶⁷ и искать объяснения не столько в этнокультурной, сколько в социальной и социально-экономической сферах. Например, сегодня ясно, что при преимущественной ориентации экономики страны на эксплуатацию сырьевых ресурсов и игнорировании интересов производящих секторов экономики в обществе будет расти число хорошо образованных профессионалов, неспособных найти себе применение и остающихся не у дел. Это уже сказывается на судьбе высокообразованных переселенцев с Дальнего Востока и Севера, страдающих в центральных районах России от безработицы⁶⁸. Очевидно, «иноэтничные мигранты», которых обычно упрекают в том, что они отбирают рабочие места у «коренного населения», не имеют к этому никакого отношения. Напротив, как показывают многочисленные опросы, безработица среди них, как правило, выше, чем у местного населения, а если многие из них, будучи профессионалами, находят работу, то гораздо более низкой квалификации⁶⁹.

Что же стоит за обвинениями в адрес «мигрантов»? С переходом России к рыночной экономике оказалось, что наибольшую адаптивность к ней выказали представители так называемых торговых меньшинств, сумевшие ещё в советские годы получить нужный для этого опыт и менее скованные местной традиционной структурой взаимоотношений⁷⁰. По наблюдениям социологов, с переходом к рыночной экономике и распадом прежней сферы занятости резко возросло значение сферы торговли. Но там ещё в советские годы наибольшую активность проявляли выходцы с Кавказа, уже тогда накопившие значительный опыт и создавшие разветвлённые торговые сети. Тем, кто пытался найти своё место в этой сфере в период экономического кризиса, конкурировать с ними было непросто⁷¹. В свою очередь, исследование связи религиозности с экономическим поведением показывает, что мусульмане выказывали большую склонность к рыночной экономике, чем православные⁷². И это также ставило доминирующее большинство в невыгодное положение.

Однако во всем этом этническая культура была далеко не главным фактором. Доминирующее большинство, привыкшее жить в условиях «патерналистского социализма»⁷³ и связанное с работой на обанкротившихся крупных госпредприятиях, было застигнуто врасплох и оказалось менее готовым к кардинальным переменам. По данным социологических исследований начала 1990-х годов, массовый работник встретил переход к рыночным отношениям апатией и пассивностью, неспособностью эффективно трудиться в новых экономических условиях. В 1996-2004 годах доля таковых стабильно составляла не менее 46-50% респондентов. Тогда успешными ощущали себя лишь 10-12% респондентов, которых одни социологи называют «уверенными рыночниками», другие — «неоконсерваторами»⁷⁴.

Это особенно заметно в малых городах России, значительные массы населения которых ощутили себя забытыми государством и так и не смогли приспособиться к радикальным переменам, оказавшись в так называемых русских гетто⁷⁵. По социологическим данным, в малых городах и особенно в консервативных по своим установкам сёлах наблюдается высокий уровень мигрантофобии⁷⁶. В 1990-х годах именно там были сильны позиции коммунистов, и, по словам эксперта, «мелкий торговец в обывательском сознании становился живым воплощением всех ужасов капитализма»⁷⁷. Впрочем, и в мегаполисах отношение к мигрантам окрашено страхом и недоверием⁷⁸, и, по некоторым данным, именно там мигрантофобия достигает высшего предела⁷⁹.

Отсюда распространённое недоумение по поводу того, что многие выигрышные социальные и экономические позиции быстро оказались в руках так называемых чужаков, в число которых включаются и русские, приехавшие из «ближнего зарубежья». Отсюда же и стремление силой оттеснить их от соблазнительных ресурсов. Любопытно, что демократический принцип гражданского равноправия этому помочь не может, ибо многие «чужаки» являются гражданами России. Тогда-то на повестке дня и появляется оппозиция «коренные / некоренные», призванная восстановить равновесие⁸⁰. Если в русле прежнего колониального дискурса термин «коренные» резервировался за «Другими» («отсталыми», малочисленными, колонизуемыми и пр.), и на этом основании в знак компенсации современные западные демократические процедуры наделяют этих «Других» определёнными привилегиями в русле политики аффирмативных действий⁸¹, то в контексте происходящих сегодня массовых миграций этот термин переосмысливается, и его нередко начинают применять для местного большинства⁸². Сегодня этот аргумент звучит в риторике как радикальных национал-патриотических движений типа ДПНИ, так и в устах высших государственных чиновников. При этом они не сознают, что указанная выше оппозиция ведёт к расиализации этнических общностей, отдаляя российское общество от подлинной демократии⁸³, но зато приближая его к режиму апартеида⁸⁴.

Возмущаясь «этнической преступностью» и призывая к наведению порядка на рынках, «культурный расизм» имеет в виду совсем другой порядок, связанный с концепцией «включённости / исключённости» по отношению к сложившейся общности, обычно понимаемой в России как этническая, а не гражданская. Это заставляет нас обращаться к иному, более глубокому пласту дискурса, апеллирующему к «культурному порядку» и призванному сохранить традиционный «этнический портрет» отдельных местностей и целых регионов. Центральными понятиями такого дискурса являются «коренной / некоренной» и «культурная несовместимость», что идёт вразрез с положениями о гражданских правах, но зато устанавливает социальную иерархию, определяемую отношением людей к местной «этнической культуре». Такой дискурс имеет высокий эмоциональный заряд, так как само понятие «культура» не обладает большой чёткостью и в устах разных людей и в разных контекстах может выражаться и восприниматься по-разному. Однако это не мешает тому, что в таком контексте «культура» служит важным социальным символом. И именно причастность к «культуре» делает человека полноправным членом данного общества, тогда как все иные оказываются «гражданами второго сорта» и соответственно должны урезаться в правах. С такой точки зрения, преуспевающие чужаки оказываются нарушителями привычного статусного порядка, связанного не столько с экономикой, сколько с культурой⁸⁵. Как в этой связи замечает английская исследовательница Кэролайн Хэмфри, «бытовое недовольство направлено не столько против резких различий в доходах, сколько против людей, нарушающих порядок, по которому чужаков не следует допускать к выгодным позициям»⁸⁶. Впрочем, сегодня речь идёт уже о «чужаках» вообще, включая и многочисленных гастарбайтеров, не претендующих ни на какие выгодные позиции. Следовательно, такие настроения опираются на идею некого «культурного порядка», на который «чужаки» якобы покушаются самим своим присутствием. Отсюда и призывы к «сохранению этнокультурного портрета».

V

Так и происходит своеобразная расиализация, в основании которой лежит не столько биология, сколько культура. Ключевую роль во взаимоотношениях между людьми начинают играть оппозиции «местный / неместный», «коренной / некоренной». Причастность к традиционным для данной местности этническим или культурным группам априорно оказывается позитивным фактором, маркирующим «сохранение статусного порядка», тогда как мигрантские этнические группы вызывают подозрительность и неприязнь, прежде всего потому, что самим своим присутствием, не говоря уже об их активности, создают угрозу такому порядку⁸⁷. Вот почему для его сохранения местное население не находит ничего лучшего как прибегать к той или иной форме дискриминации мигрантов⁸⁸, оправдывая её «культурными различиями». Для такой ситуации вполне уместен термин «культурный расизм», а создающая для него основы наука уже давно получила название «научного расизма»⁸⁹.

Описанный выше выраженный тренд к расизму, как представляется, был прямым следствием реакции общества на шоковую терапию начала 1990-х гг. и последующие события (переделы собственности, война в Чечне, дефолт), определившие тоску по порядку и стабильности. Стремление недопущения кошмара 1990-х годов отвело стабильности почётное место в системе ценностей. Но что лучше соответствует стабильности и устойчивости как не образ неизменного биологического или культурного наследия? Поэтому немало российских интеллектуалов, охваченных идеей консерватизма, отчаянно ищут для неё надёжную опору и находят таковую в «вечных ценностях», «народном менталитете», «традиционных устоях», «этнокультурном портрете», а некоторые учёные (особенно психологи и культурологи) всячески пытаются приписать им биологическую основу. Так биология становится символическим гарантом от новых потрясений.

Хотя журналисты и сотрудники правоохранительных органов убеждают нас в резком отличии «экстремистов» от добропорядочных граждан, детальный анализ риторики мигрантофобии показывает иное. Выясняется, что немало людей, включая чиновников, действующих политиков, журналистов, писателей, деятелей сферы образования, стражей правопорядка и даже учёных разделяют настороженное, недоброжелательное и нередко враждебное отношение к мигрантам, которое опирается на стереотипные негативные представления. В научной лексике такие представления отливаются в форму определённых наукообразных утверждений, ряд из которых рассматривался выше⁹⁰. Поданные в виде «экспертных оценок», такие идеи с лёгкостью воспринимаются журналистами и в виде жёстких формул доносятся до заинтересованных чиновников и самой широкой публики. Они подхватываются и радикалами, убеждая их в правильности занятой ими позиции. Поэтому в контексте антимигрантского дискурса радикалов отличает вовсе не их принципиальная позиция, а склонность к использованию более жёсткой лексики, далёкой от «политкорректности», свойственной добропорядочным гражданам. Фактически радикалы питаются теми же расхожими представлениями, что и основная масса населения, в обилии получая их от журналистов. Однако, если у учёных всё это ограничивается сферой научных публикаций и экспертных оценок, а у чиновников — рутинными бюрократическими процедурами, то радикалы выносят соответствующие идеи на улицу и воплощают их в практиках, заметных для невооруженного глаза (пикеты, демонстрации, физическое насилие). Иными словами, каждый участвует в «общем деле» посильными для него способами. Но радикалы оказываются более заметными, ибо действуют более жёсткими методами и заинтересованы в рекламе, а их деятельность широко освещается журналистами.

За всем этим стоит господствующее отношение к проблеме миграции в первую очередь с точки зрения общественной и государственной безопасности⁹¹, которое уже более десяти лет прививается обществу силовыми структурами. Такие установки разделяются и некоторыми учёными (социологами, демографами, конфликтологами, политологами), занимающимися проблемами миграции. Сегодня отдельные научные публикации по проблемам миграции скорее напоминают былые записки в ЦК КПСС, предупреждавшие об опасности, нежели дают читателю сбалансированный многоаспектный анализ такой сложной проблемы как массовая миграция населения. Публикации социологов нередко сводятся к обзору общественного мнения о мигрантах, что иной раз выдаётся за реальные объективные характеристики миграции и мигрантов⁹². Между тем, образ жизни мигрантов, их бытовые условия, основания их консолидации, их мотивации и особенности их общения с местным населением, установки на интеграцию или сопротивление ей, а также тот позитив, который вносят мигранты в местную жизнь (позитивная хозяйственная деятельность, культурное разнообразие и пр.), — всё это остается за кадром⁹³.

Иными словами, как это когда-то наблюдалось в США и Великобритании⁹⁴, изначальные негативные установки, характерные для некоторых социологов как членов местного сообщества, побуждают их делать особый акцент на негативных сторонах миграционных процессов и игнорировать позитивные. Это влияет на выбор тематики, методику и интерпретацию полученных материалов. Так, настороженное и недоброжелательное отношение к мигрантам побуждает иного социолога или конфликтолога обращать особое внимание на криминальный аспект миграции, нарушение мигрантами местного законодательства, их стремление к обособлению вплоть до образования «этнических анклавов», их особые культурные практики, якобы вызывающие возмущение у местного населения. При этом такой специалист обычно игнорирует проблему дискриминации мигрантов, коррупцию со стороны чиновников и стражей правопорядка, а также распространённые у местного населения априорные негативные стереотипы. Отмечая малопривлекательные, на его взгляд, особенности культуры мигрантов, он обходит молчанием позитивные черты их культуры. Кроме того, все мигранты нередко рисуются в виде единой гомогенной массы, и большое социальное, профессиональное и культурное разнообразие в их среде не учитывается. Обычно такой социолог ограничивается опросами среди местного принимающего населения, делая акцент на его отношении к мигрантам. Изучение самих мигрантов, их бытовых и социальных проблем, мотиваций и настроений, тем самым, выносится за скобки. Если же такой социолог и берётся за изучение жизненных стратегий мигрантов и их настроений, то своей целью ставит прежде всего их оценку с точки зрения «безопасности» принимающего общества. Миграция описывается в терминах «нашествия», «покорения», «волн», «девятого вала», «потопа», «культурной экспансии», появления «некомплиментарных групп», «этнизации районов» и пр. Короче говоря, в работах такого рода социологов проблема миграции представляется упрощённо и односторонне, причём, как правило, в невыгодном для мигрантов свете. Тем самым, общество получает искажённое представление о миграции и мигрантах, опирающееся на авторитет науки. Мало того, сама псевдонаучная терминология, применяемая в таких работах, создаёт у читателя чувство тревоги и усиливает негативное отношение к мигрантам. А это, в свою очередь, окрыляет радикалов и усиливает ксенофобские настроения в обществе в целом.

¹ Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, грант № 07-01-00121
² Виктор Александрович Шнирельман, главный научный сотрудник Института этнологии и антропологии Российской академии наук, Москва.
³ Бабченко А. Нелегальная Россия // Московский комсомолец, 2001, 27 июня. С. 2.
⁴ Федоров Л. Россия косоглазая, желтолицая, черноволосая… // Московская правда, 2002, 19 сентября. С. 10.
⁵ Завадская С. Роберт Кочарян изучит на Кубани проблемы армян // Известия, 2003, 18 января. С. 2.
⁶ Вадимов В. Граница и суверенитет // Кубанские новости, 1994, 22 марта. С. 2.
⁷ Чернышов В. Продержаться до конца ночи // Кубанские новости, 1994, 31 марта. С. 1. Правда, десять лет спустя Савва отказался от этих взглядов и даже заявил об их мифологичности.
⁸ Савва М. В. Краснодарский край // Этническая ситуация и конфликты в странах СНГ и Балтии. Ежегодный доклад, 2004. Под ред. В. А. Тишкова, Е. И. Филипповой. М., ИЭА РАН, 2005. С. 328.
⁹ Савва М. В. Миграция в Южном федеральном округе // Там же... С. 64, 66.
¹⁰ Оберемко О. А., Кириченко М. М. Вынужденные переселенцы на Кубани: институциональная перспектива управления. Краснодар, Кубанский гос. ун-т, 2001. С. 18-30.
¹¹ Хомченко Ю. Превышение 20-процентной нормы приезжих вызывает дискомфорт у коренного населения // Время новостей, 2006, 16 ноября. С. 1-2; Замятина Т. Нет никакой 20-процентной квоты для приезжих // Московские новости, 2006, 17-23 ноября. С. 2. По сути, такая позиция перекликается с той, которую около ста лет назад отстаивал М. О. Меньшиков. Он писал: «Мы не восстаём против приезда к нам и даже против сожительства некоторого процента иноплеменников, давая им охотно среди себя почти все права гражданства. Мы восстаём лишь против массового их нашествия, против заполнения ими важнейших наших государственных и культурных позиций… массовое проникновение их к нам становится гибельным. Гибельным не для нас только, а и для них самих». См.: Меньшиков М. О. Письма к ближним. СПб., Изд-во А. С. Суворина, 1912. С. 123.
¹² Цит. по: Иванченко П. Национальный вопрос в Москве // Сегодня-ру, 2005, 7 июля 2005. Доступно на: http://www.segodnia.ru/?part=article&id=880. Последнее посещение 14 марта 2008 года.
¹³ Подавляющая доля преступности в столице приходится на «гостей» из соседних с Москвой областей. См.: Миграция и безопасность в России / Под ред. Г. Витковской и С. Панарина. Гл. 7. Криминологическая безопасность в регионе и внешняя миграция: опыт Москвы и Пензенской области / Московский Центр Карнеги. М., Интердиалект, 2000. С. 267-328. О проблеме преступности у мигрантов см. также: Шнирельман В. А. СМИ, «этническая преступность» и мигрантофобия // Язык вражды против общества / Отв. ред. А. М. Верховский. М., Центр «СОВА», 2007. С. 107-149.
¹⁴ Таманцев Я. Столкновение с Востоком неизбежно // Сегодня-ру, 2006, 1 февраля. Доступно на: http://www.segodnia.ru/?part=article&id=1825. Последнее посещение 8 февраля 2006 года.
¹⁵ Савельев А. Н. Образ врага. Расология и политическая антропология. М., Белые альвы, 2007. С. 389.
¹⁶ Козлов В. И. Иммигранты и этнорасовые проблемы в Британии. М., Наука, 1987. С. 163; Чернышов В. Продержаться до конца ночи...; Перепелкин Л. С. Миграционные процессы и проблема этнокультурной безопасности в Российской Федерации // Миграция и безопасность в России… С. 161; Савва М. В., Савва Е. В. Пресса, власть и этнический конфликт (взаимосвязь на примере Краснодарского края). Краснодар, Кубанский гос. университет, 2002. С. 52—53; Коц А. В Москве появились исламские кварталы // Комсомольская правда, 2007, 15 ноября. С. 8. О критике «порога конфликтности» см.: Осипов А. Г., Черепова О. И. Нарушение прав вынужденных мигрантов и этническая дискриминация в Краснодарском крае. М., Правозащитный центр «Мемориал», 1996. С. 77-78; Дзадзиев А. Б. Динамика численности и этнического состава населения «русских» субъектов Северного Кавказа в постсоветский период / / Этнопанорама, 2004, № 3-4. С. 49.
¹⁷ Россияне за рождаемость и против иммигрантов // BBC Russian.com, июнь 2006. Доступно по адресу: http://news.bbc.co.uk/hi/russian/russia/newsid_5037000/5037700.stm. Последнее посещение 2 июля 2006 года.
¹⁸ Коц А. Указ. соч. С. 8.
¹⁹ Старченков Г. И. Трудовые миграции между Востоком и Западом. М., Институт востоковедения РАН, 1997. С. 109-110, 132-133.
²⁰ Иорданский В. Эпизод с головными платками // За рубежом, 1990, 9-15 февраля. С. 8; Джонсон Р. Очаги вражды и непримиримости // Там же. С. 8-9; Морера П. «Цветные гетто» Франции // Там же. С. 9. Но и этот подход вызывает большие сомнения и мало соответствует фактам (см.: Шнирельман В. А. «Столкновение цивилизаций» и предупреждение конфликтов // Вестник Института Кеннана в России. 2005. Вып. 7. С. 22-29). В частности, специальные исследования показывают, что дети иммигрантов со временем всё лучше интегрируются во французскую среду. См.: Fysh P., Wolfreys J. The Politics of Racism in France. Basingstoke, Palgrave, 2002. P. 154-155.
²¹ Mason Ph. Stranger upon Earth // B. Parekh (ed.). Colour, Culture, and Consciousness: Immigrant Intellectuals in Britain. London, George Allen and Unwin, 1974. P. 169. То же самое писал американский психолог о росте напряжённости в школах при увеличении в классах доли афроамериканских подростков. Но и он не давал никаких цифр. См.: Humphreys L.G. Limited vision in the social sciences // American Journal of Psychology, 1991. Vol. 104, No. 3. P. 346.
²² MacMaster N. The ‘seuil de tolйrance’: the uses of a ‘scientific’ racist concept // M. Silverman (ed.). Race, Discourse and Power in France. Aldershot, Avebury, 1991. P. 14-28; idem. Racism in Europe, 1870-2000. Basingstoke, Hampshire, Palgrave, 2001. P. 186-187.
²³ Stolcke V. Talking culture. New boundaries, new rhetorics of exclusion in Europe // Current anthropology, 1995. Vol. 36, No. 1. P. 3.
²⁴ Майлз Р., Браун М. Расизм. М., РОССПЭН, 2004. С. 140.
²⁵ Leiprecht R., Inowlocki L., Marvakism A., Novak J. Racism in the new Germany: examining the causes, looking for answers // J. L.Hazekamp, K. Popple (eds.). Racism in Europe: A Challenge for Youth Policy and Youth Work. London, UCL Press, 1997. P. 96.
²⁶ Hargreaves A. G., Leaman J. Racism in contemporary Western Europe: an overview // A.G. Hargreaves, J. Leaman (eds.). Racism, Ethnicity and Politics in Contemporary Europe. Aldershot, Edward Elgar, 1995. P. 12.
²⁷ Cross M. ‘Race’, class formation and political interests: a comparison of Amsterdam and London // Ibid. P. 51-52.
²⁸ Takle M. German Policy on Immigration — from Ethnos to Demos? Frankfurt am Main, Peter Lang, 2007. P. 231.
²⁹ Wimmer A. Explaining xenophobia and racism: a critical review of current research approaches // Ethnic and Racial Studies, 1997. Vol. 20, No. 1. P. 20-21.
³⁰ Fysh P., Wolfreys J. Op. cit. P. 75-77. О дополнительных примерах такого рода см.: Малахов В. С. Понаехали тут… Очерки о национализме, расизме и культурном плюрализме. М., НЛО, 2007. С. 109-111.
³¹ Mayer N. Ethnocentrism and the Front National vote in the 1988 French presidential election // A. G. Hargreaves, J. Leaman. Op. cit. P. 102-104.
³² Driedger L., Reid A. Public opinion on visible minorities // L. Driedger, Sh. S. Halli (eds.). Race and Racism: Canada’s Challenge. Montreal, McGill-Queen’s Univ. Press, 2000. P. 152-171; Berry J. W., Kalin R. Racism: evidence from national surveys // Ibid. P. 172-185.
³³ Моденов В. А., Носов А. Г. Россия и миграция: история, реальность, перспективы. М., Прометей, 2002. С. 305.
³⁴ Меньшиков М. О. Письма к ближним… С. 379. В антииммигрантской риторике даже звучит термин «паразитарные», которым так любил пользоваться Меньшиков. См., напр.: Савва М. В., Савва Е. В. Пресса, власть и этнический конфликт... С. 49.
³⁵ Тиммерманн Х. Правый радикализм в Германии: идеи и политические концепции // Свободная мысль, 1993, № 14. С. 57.
³⁶ Стоит напомнить, что само понятие «культурной дистанции» было введено и использовалось в конце 1920-х годов для селекции иммигрантов, за которой стояла расовая политика. См.: House J. Contexts for ‘integration’ and exclusion in modern and contemporary France // Hargreaves A. G., Leaman J. Op. cit. P. 84.
³⁷ MacMaster N. The ‘seuil de tolérance’…; Балибар Э., Валлерстайн И. Раса, нация, класс: двусмысленные идентичности. М., Логос-Альтера, 2003. С. 33.
³⁸ Аналогичное расистское отношение к иммигрантам отмечалось в США ещё в конце XIX века, когда некоторые местные учёные тоже опасались за состояние «этнического портрета» Новой Англии, куда иммигранты из Восточной и Южной Европы несли чуждые идеалы и обычаи. Об этом см.: Haller J. S. Outcasts from Evolution: Scientific Attitudes of Racial Inferiority, 1859-1900. Urbana: Univ. of Illinois Press, 1971. P. 170-172.
³⁹ О культурном расизме см.: Шнирельман В. А. Расизм: вчера и сегодня // Pro et Contra. 2005. Т. 9. № 2; он же. Этничность, цивилизационный подход, «право на самобытность» и «новый расизм» // Социальное согласие против правого экстремизма / Под ред. Л. Я. Дадиани, Г. М. Денисовского. Вып. 3-4. М., Институт социологии РАН, 2005.
⁴⁰ Сегодня дети иммигрантов, воспитанные в среде принимающего населения, неплохо ориентируются в местных традициях, выказывают заинтересованность в интеграции и в каждой данной ситуации делают вполне осмысленный культурный выбор, проявляя завидную способность к успешной адаптации. Например, см. об афганцах: Иванова Т. Афганцы в Москве: интеграционный потенциал // Вестник Института Кеннана в России, 2008. Вып. 13. С. 59-61.
⁴¹ Schlueter E., Wagner U. Regional difference matter: examining the dual influence of the regional size of the immigrant population on derogation of immigrants in Europe // International Journal of Comparative Sociology, 2008. Vol. 49, No. 2-3. P. 153-173.
⁴² Остапенко Л. В. Социальная мобильность в этнических группах: шансы на равенство // Социальное неравенство этнических групп: представления и реальность / Отв. ред. Л. М. Дробижева. М., Academia, 2002. С. 103.
⁴³ Афинская декларация: Учёные против расизма // Курьер ЮНЕСКО, 1981, июнь 1981. С. 28.
⁴⁴ Гриценко В. В. Русские среди русских: проблемы адаптации вынужденных мигрантов и беженцев из стран ближнего зарубежья в России. М., ИЭА РАН, 1999. С. 54-67, 156. См. также: Степанов В. В., Сусоколов А. А. Русские ближнего зарубежья. Проблемы адаптации в российской деревне // Российский этнограф, 1993, вып. 9. С. 30-31, 38; Ротарь И. Другие русские. О трагедии среднеазиатских эмигрантов // Независимая газета, 1993, 2 июня; Соколовский С. С. Средняя Азия: вынужденные миграции // Миграции и новые диаспоры в постсоветских государствах / Отв. ред. В. А. Тишков. М., ИЭА РАН, 1996. С. 179; Филиппова Е. И. Адаптация русских вынужденных мигрантов из нового зарубежья // Вынужденные мигранты: интеграция и возвращение / Отв. ред. В. А. Тишков. М., ИЭА РАН, 1997. С. 62-70; Космарская Н. П. Трудности адаптации переселенцев в сельской России: попытка концептуализации // В движении добровольном и вынужденном. Постсоветские миграции в Евразии / Под ред. А. Р. Вяткина, Н. П. Космарской, С. А. Панарина. М., Наталис, 1999. С. 223, 229-231; Назарова Е. А. Социальная адаптация вынужденных переселенцев и беженцев в контексте современной миграционной политики России: социологический анализ. М., МГСУ «Союз», 1999. С. 99, 105-106; Пилкингтон Х., Флинн М. Чужие на родине? Исследование «диаспоральной идентичности» русских вынужденных переселенцев // Диаспоры, 2001. № 2-3. С. 23—28; Камкин А. Татьяна Регент: «Я критикую себя больше, чем любой журналист» // Независимая газета, 1998, 5 мая. С. 9-10; Солдатенков А. Н. Исследование этнических стереотипов в Ростовской области // Этническая толерантность в поликультурных регионах России / Под ред. Н. М. Лебедевой, А. Н. Татарко. М., РУДН, 2002. С. 226, 231-232.
⁴⁵ Филиппова Е. И. Роль культурных различий в процессе адаптации русских переселенцев в России // Идентичность и конфликт в постсоветских государствах / Под ред. М. Б. Олкотт, В. А. Тишкова, А. Малашенко / Московский Центр Карнеги. М., 1997. С. 137; Самонина С. С. Историко-географические аспекты возвратной миграции русского населения из стран ближнего зарубежья // Миграции населения в стратегии региональной безопасности и регионального развития / Под ред. А. П. Катровского. Ч. 1. Смоленск, СГУ, 2000. С. 103.
⁴⁶ Космарская Н. П. Указ. соч. С. 232.
⁴⁷ Козлова Н. Улица надежды // Российская газета, 1994, 14 мая. С. 3.
⁴⁸ Таболина Т. В. Ростовская область: этнополитические реалии и тенденции // Этническая толерантность… С. 166, 170. По данным Г. Витковской, в центральных областях России такие изменения произошли в конце 1998 года. См.: Витковская Г. Вынужденная миграция и мигрантофобия в России // Нетерпимость в России: старые и новые фобии / Под ред. Г. Витковской и А. Малашенко / Московский Центр Карнеги. М., 1999. С. 152—153.
⁴⁹ Мукомель В. И. Миграционная политика России: постсоветские контексты. М., Диполь-Т, 2005. С. 227.
⁵⁰ Алексеев А. И., Панарин С. А., Витковская Г. С. Адаптация и безопасность: опыт вынужденных переселенцев и принимающего общества в Тверской области // Миграция и безопасность в России… С. 249—250.
⁵¹ Иванов А. Везде чужие? // Литературная газета, 1991, 29 мая. С. 6; Кузнецова Н., Онготоева Т. А я в Россию, домой хочу // Московская правда, 1992, 25 ноября. С. 7.
⁵² Комарова О. Д. Социально-демографическая характеристика и основные проблемы вынужденной миграции в России // Вынужденные мигранты: интеграция... С. 29-30; Витковская Г. С. Вынужденные мигранты из новых независимых государств на российском рынке труда // Миграция и рынки труда в постсоветской России / Под ред. Г. Витковской / Московский Центр Карнеги. М., 1998. С. 39-64; она же. Вынужденная миграция и мигрантофобия… С. 176-184; она же. Вынужденная миграция в Россию: итоги десятилетия // Миграционная ситуация в странах СНГ / Отв. ред. Ж. А. Зайончковская. М., Комплекс-Прогресс, 1999. С. 182-188; Ракова И. В. Факторы формирования конфликтогенной мигрантофобии // Ксенофобия на юге России: сепаратизм, конфликты и пути их преодоления / Отв. ред. В. В. Черноус. Ростов-на-Дону: СКНЦ ВШ, 2002. С. 139-141.
⁵³ Савва М. В., Савва Е. В. Пресса, власть и этнический конфликт... С. 49.
⁵⁴ Витковская Г. Вынужденная миграция и мигрантофобия… С. 161-163; Мукомель В. И. Указ. соч. С. 218-220. Уместно напомнить, что сам термин «инкапсуляция» — из расистского дискурса и был введен южноафриканским антропологом, использовавшим его для обоснования сегрегации. См.: Веселкин Е. А., Григулевич И. Р. Оскар Льюис — критик или слуга американского империализма? // Этнологические исследования за рубежом / Отв. ред. Ю. В. Бромлей. М., Наука, 1973. С. 179.
⁵⁵ Всё это способствовало, в частности, тому, что уже к середине 1990-х годов некоторые ранее уехавшие из Киргизии русские начали возвращаться назад. См., напр.: Бушков В. И., Ситнянский Г. Ю. Таджикистан и Киргизия: реэмиграция — реальность или фантазия? // Вынужденные мигранты… С. 265. А после вступления в силу летом 2002 года закона «О гражданстве РФ», отменявшего упрощенные правила получения гражданства, немало русских, ранее приехавших из Казахстана, тоже стали возвращаться назад. См.: Умаров А. Возвращенцы // Московские новости, 2002, 2-8 июля. С. 20.
⁵⁶ Багаева Н. Э., Макоев Х. Х. Вынужденные мигранты в Северной Осетии: политика и особенности адаптации // Расселение, этнокультурная мозаика, геополитика и безопасность горных стран. М., Ставрополь, 2001.
⁵⁷ Кормильченко В. В. Миграция на юге России: постановка проблемы исследования // Известия высших учебных заведений. Северо-Кавказский регион. Общественные науки, 1998. № 2. С. 86.
⁵⁸ Арутюнян Л. А. Новые тенденции миграции в Армении // Миграционная ситуация… С. 72-73.
59
⁶⁰ Алексеенко А. Н. Казахстан: некоторые характеристики миграционных процессов // Мост через Амур: внешние миграции и мигранты в Сибири и на Дальнем Востоке / Отв. ред. В. И. Дятлов. Москва—Иркутск, Наталис, 2004. С. 25—26.
⁶¹ Tissberger M. The Project(ions) of ‘Civilization’ and the Counter-transferences of Whiteness: Freud, Psychoanalysis, ‘Gender’ and ‘Race’ // M. Tissberger, G. Dietze, D. Hrzan, J. Husmann-Kastein (Hrsg.). Weiss — Weisssein — Whiteness. Kritische Studien zu Gender und Rassismus. Frankfurt am Main, Peter Lang, 2006. P. 86-87, 92.
⁶² К этому можно добавить, что европейская этнология второй половины XVIII — XIX века рассматривала евреев как «черных» в силу их якобы «нечистой кожи» и, предположительно, африканского происхождения. См.: Gilman S. L. The Jew’s Body. New York, Routledge, 1991. P. 99—101, 171-175.
⁶³ Об ином подходе см.: Панарин С. А. Этническая миграция в постсоветском пространстве // В движении добровольном и вынужденном… С. 30—77.
⁶⁴ Бадыштова И. М. Мигранты на рынках труда городов России // Миграции населения в стратегии региональной безопасности… С. 7. Правда, еще выше были опасения по поводу роста преступности.
⁶⁵ Об этом см., напр.: Алексеев А. И., Панарин С. А., Витковская Г. С. Адаптация и безопасность… С. 254; Бадыштова И. М. Указ. соч. С. 8—9; она же. Толерантность городского социума к мигрантам // Миграционная ситуация в регионах России. Вып. 1. Приволжский федеральный округ // Под ред. С. С. Артоболевского и Ж. А. Зайончковской / Центр миграционных исследований Ин-та географии РАН. М., 2004. С. 148; Савва М. В. Краснодарский край: боязнь «троянского коня» // Этнокультурный облик России: перепись 2002 года / Под ред. В. В. Степанова и В. А. Тишкова. М., Наука, 2007. С. 287—289; Шнирельман В. А. СМИ, «этническая преступность» и мигрантофобия… С. 137, 143.
⁶⁶ Гудков Л. Д. Почему мы не любим приезжих // Мир России, 2007. № 2. С. 72.
⁶⁷ О способности иммигрантов к интеграции и о нерелевантности рассуждений о «культурной несовместимости» или какой-либо непреодолимой «культурной дистанции» см.: Wimmer A. Explaining xenophobia and racism... P. 22-25.
⁶⁸ См., например: Мигунов Д. Чужие среди своих // Новые Известия, 2006, 27 февраля 2006. С. 1, 3.
⁶⁹ См., например: Супян В. Б. Миграция и некоторые аспекты экономической безопасности // Миграция и безопасность в России… С. 98-99. Исследования в Тверской области показали, что «конкуренция» с мигрантами — это в значительной мере плод воображения местных жителей. См.: Алексеев А. И., Панарин С. А., Витковская Г. С. Указ. соч. С. 255.
⁷⁰ Гудков Л. Д. Указ. соч. С. 51-52.
⁷¹ Остапенко Л. В. Динамика социально-профессионального состава этнических групп и проблемы интеграции // Социальное неравенство этнических групп… С. 52-53.
⁷² Переведенцева А. В. Религиозность и ориентации на достижительность // Там же. С. 256-271.
⁷³ Радаев В. В. Экономическая социология. М., Аспект Пресс, 1998. С. 313, 319. О попытке культурологического объяснения этого феномена см.: Рыжова С. В. Восприятие социального неравенства и стратегии экономической мотивации этнических групп // Социальное неравенство этнических групп... С. 242-243.
⁷⁴ Козырева П. М. Некоторые тенденции адаптационных процессов в сфере труда // Вестник Института Кеннана в России, 2006. Вып. 10. С. 8-9; Бызов Л. Г. Социокультурная трансформация российского общества и формирование неоконсервативной идентичности // Мир России, 2002. Т. XI, № 1. С. 126.
⁷⁵ Миндич Д. Русское гетто // Профиль, 2002. № 42. См. также: Савин И. Ксенофобия в России, взгляд со стороны // Этническая ситуация и конфликты… С. 35-37.
⁷⁶ Витковская Г. Вынужденная миграция и мигрантофобия… С. 181-182; Гудков Л. Д. «Россия для русских»: ксенофобия и антимигрантские настроения в России // Нужны ли иммигранты российскому обществу? / Под ред. В. И. Мукомеля и Э. А. Паина / Фонд «Либеральная миссия». М., 2006. Табл. 2.20.
⁷⁷ Кагарлицкий Б. Чеченцы — это евреи сегодня // Новая газета, 2000, 21-24 сентября. С. 3.
⁷⁸ Гудков Л. Д. Указ. соч. Табл. 2. 22; он же. Почему мы не любим приезжих… С. 75, табл. 1.
⁷⁹ Фонд «Общественное мнение» о национальном вопросе в России, 2002 г. Доступно по адресу: http://www.demoscope.ru/weekly/2002/065/analit02.php. Последнее посещение 19 марта 2008 года.
⁸⁰ Эта оппозиция успешно используется расистами в самых разных странах Западной Европы. См.: Gingrich A. Nation, status and gender in trouble? Exploring some contexts and characteristics of neo-nationalism in Western Europe // A. Gingrich, M. Banks (eds.). Neo-nationalism in Europe and beyond. New York, Berghahn Books, 2006. P. 45. Демократия вовсе не является прочной защитой от расизма.
⁸¹ Подробно см.: Соколовский С. В. Образы других в российских науке, политике и праве. М., Путь, 2001.
⁸² Wimmer A. Explaining xenophobia and racism... P. 25.
⁸³ А. Гусейнов еще пятнадцать лет назад предупреждал, что разделение на «коренных» и «некоренных» не имеет никакого отношения к демократии. См.: Гусейнов А. А. Национальная фаза государственной истории // Полис, 1992. № 5-6. С. 18-19.
⁸⁴ Об этой опасности предупреждает и Л. Гудков. См.: Гудков Л. Д. «Россия для русских»... С. 66, 77; он же. Почему мы не любим приезжих… С. 64.
⁸⁵ Радаев В. В. Этническое предпринимательство: мировой опыт и Россия // Полис, 1993. № 5. С. 79. Об этом см. также: Андерсон Д. Тундровики: экология и самосознание таймырских эвенков и долган. Новосибирск: изд-во СO РАН, 1998. С. 207; Карпенко О. Языковые игры с «гостями с юга»: «кавказцы» в российской демократической прессе 1997-1999 гг. // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / отв. ред. В. С. Малахов и В. А. Тишков. М.: ИЭА РАН, 2002. С. 173; Борусяк Л. Патриотизм как ксенофобия (Результаты опроса молодых москвичей) // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии, 2004. № 6. С. 64; Дробижева Л. М. Завоевания демократии и этнонациональные проблемы России // Общественные науки и современность, 2005. № 2. С. 26.
⁸⁶ Humphrey C. Inequality and exclusion: a Russian case study of emotion in politics // Anthropological Theory, 2001. Vol. 1, No. 3. P. 335.
⁸⁷ Ср.: Гудков Л. Д. «Россия для русских»… С. 36; он же. Почему мы не любим приезжих… С. 63-64, 81-82. См. также: Wimmer A. Explaining xenophobia and racism... P. 30-31.
⁸⁸ Мукомель В. И. Российские практики в сфере профилактики ксенофобии и дискриминации // Толерантность против ксенофобии / Под ред. В. И. Мукомеля и Э. А. Паина. М., Институт социологии РАН, Academia, 2005. С. 176.
⁸⁹ См., например: Barkan E. The Retreat of Scientific Racism: Changing Concepts of Race in Britain and the United States between the World Wars. Cambridge, Cambridge Univ. Press, 1992.
⁹⁰ Полезное обсуждение расового дискурса в российской науке см.: Расизм в языке социальных наук / Под ред. В. Воронкова, О. Карпенко, А. Осипова. СПб., Алетейя, 2002.
⁹¹ См., например: Андриченко Л. В. Проблемы государственно-правового регулирования миграции в России в контексте обеспечения национальной безопасности // Вестник Института Кеннана в России, 2007. Вып. 12. С. 106—119.
⁹² См., например: Юдина Т. Н. Социология миграции: к формированию нового научного направления. М., Дашков и К., 2004.
⁹³ Похоже, что сегодня московские власти начали сознавать эту ситуацию и готовы предпринимать шаги к её изменению. См.: Рискин А. В столице проживают не этносы, а москвичи // Независимая газета, 2007, 15 марта.
⁹⁴ Chesler M. A. Contemporary sociological theories of racism // Ph. A. Katz (ed.). Towards the Elimination of Racism. New York, Pergamon, 1976. P. 64; Lawrence E. In the abundance of water the fool is thirsty: sociology and black ‘pathology’ // Centre for Contemporary Cultural Studies (eds.). The Empire Strikes Back: Race and Racism in 70s Britain. London, Hutchinson, 1982. P. 95-142.