XXV Всеобщий конгресс по народонаселению

Международная премия Владимиру Школьникову за лучшее сравнительное исследование

В номере 207-208 Демоскопа уже сообщалось, что на заключительном заседании XXV Всеобщего конгресса по народонаселению Международного Союза по научному изучению населения (IUSSP), проходившего в Туре (Франция) 18 по 23 июля 2005 года, состоялось вручение премии IUSSP и Фонда Матеи Доган за лучшее сравнительное исследование в демографии, которая присуждается "демографу или исследователю другой научной специальности, внесшему вклад в развитие демографической науки и имеющему серьезную международную репутацию в демографической среде".

В этом четырехлетии премия была присуждена российскому демографу, работающему сейчас в Германии, в Институте демографических исследований Общества Макса Планка, Владимиру ШКОЛЬНИКОВУ за исследования в области смертности.

Демоскоп поздравляет нашего друга и коллегу с получением столь престижной премии и желает ему больших творческих успехов. Нам, конечно, жаль, что он работает в Германии, а не в России, но что поделаешь. Россия, видимо, своего Института демографических исследований у своего правительства еще не заслужила.

Ниже приводится доклад Владимира Школьникова "К пониманию разнонаправленных изменений смертности", прочитанный при вручении ему премии Международного союза по изучению народонаселения и фонда Матеи Доган.

К пониманию разнонаправленных изменений смертности

Я хотел бы выразить глубокую благодарность Совету IUSSP и фонду Матеи Доган за оказанную мне честь.

Сравнительные и междисциплинарные исследования возможны только при условии активного сотрудничества с коллегами. Мне представляется, что сегодняшняя награда во многом объясняется моей удачной судьбой, которая свела меня со столь многими выдающимися и творчески мыслящими коллегами в Институте Макса Планка, моем нынешнем месте работы, а также на моем прежнем месте работы, в Центре демографии и экологии человека в Москве. Сегодня мне приятно выразить благодарность людям, с которыми мне пришлось работать особенно тесно в течение последних десяти лет. Это Франс Меле и Жак Валлен из Национального института демографических исследований в Париже, Дэвид Леон и Мартин МакКи из Лондонской школы гигиены и тропической медицины, Анатолий Вишневский и Евгений Андреев из Центра демографии и экологии человека в Москве, Судир Ананд из колледжа Св.Екатерины в Оксфорде, Марк Филд из Дэвисовского центра российских и евразийских исследований в Гарварде, Вильям Прайдмор из университета Индианы, Тапани Валконен из университета Хельсинки, Ойстин Кравдал из университета Осло, Джон Вилмот и Дана Глай из университета Калифорнии в Беркли, Ян Сундин и Сэм Вильнер из университета Линчепинга, Мария Школьникова из Центра сердечных аритмий в Москве и Максин Вайнстайн из Джорджтаунского университета в Вашингтоне. Я также очень благодарен моим нынешним и бывшим коллегам из Института демографии Макса Планка: Джеймсу Вопелю и Яну Хоему, Димитру Филипову, Дмитрию Жданову, Домантасу Иосилионису, Рембранту Шольцу, Кристофу Бюлеру, Мартину Шпилауэру, Кириллу Андрееву, Сигрид Геллерс-Баркманн, Маркете Пехолдовой, Эве Кибеле и Эдельгард Катке. Наконец, мне хотелось бы выразить признательность коллегам по комитету IUSSP "Вновь возникающие угрозы здоровью" Франс Меле, Мишелю Караэлю, Тапани Валконену, Яну Тимэусу, Мари Бхату, и Элио Акото Мондиале за совместную работу с момента основания этого комитета в 2000 году.

Эта премия вручается в момент, когда демографические исследования тесно связаны со многими другими научными дисциплинами, такими как организация здравоохранения, медицина и биология, социология и антропология. Как и многие другие демографы, я участвую в нескольких междисциплинарных исследованиях, и сегодняшняя премия, безусловно, вдохновит меня и многих моих коллег, работающих в области сравнительных и междисциплинарных демографических исследований.

Мне хотелось бы поделится некоторыми достаточно общими соображениями, касающимися разнонаправленных тенденций изменений и случаев регресса смертности в современном мире.

В течение долгого времени, предполагалось, что снижение смертности будет происходить во всех странах безостановочно, за исключением коротких перерывов связанных с войнами, голодом и т.п. Многие прогнозы смертности предсказывают переход к режиму низкой смертности во всем мире и, следовательно, сближение стран и регионов по смертности в предстоящие десятилетия, и снижение смертности действительно происходит в большинстве регионов мира (Tuljapurkar et al., 2000, Wilson, 2001, Vallin and Meslé, 2005). Случаи, когда прогресс прекращается или даже отмечается повышение (регресс) смертности, являются исключениями из этой общей тенденции, преобладающей в течение длительного времени.

В 1960-х - 1980-х годах ожидание быстрого сближения стран по смертности было абсолютно преобладающим. Оно было основано на результатах систематического анализа снижения смертности в ХХ веке в экономически-развитых странах, выполненного в 1970-е годы (Omran, 1971, Preston, 1976). В частности, в 1970-х - 1980-х годах Отдел народонаселения ООН предполагал в своих прогнозах, что ожидаемая продолжительность жизни будет увеличиваться на 2,5 года каждые пять календарных лет в странах, где ее уровень был ниже 62 лет, а после прохождения этого уровня скорость прироста снизится до 2 лет за пять календарных лет (United Nations, 1981, United Nations, 1986). Однако в действительности в течение последних двух десятилетий ХХ века, в 42 странах мира было отмечено снижение ожидаемой продолжительности жизни (MacMichael et al., 2004, Caselli et al., 2002, Vallin and Meslé, 2005). Большинство этих стран находится в Африке южнее Сахары или в Восточной Европе. Кроме того, смертность существенно увеличилась в Северной Корее, Гаити, Фиджи, на Багамах и в Ираке.

Рисунок 1. Изменения ожидаемой продолжительности жизни новорожденного в двух группах стран с 1950-55 по 1995-2000 гг.
По примеру расчета Caselli et al., 2002

На левой панели рис. 1, неожиданное замедление роста продолжительности жизни в Дании, длительная стагнация в Польше и значительное ухудшение в России контрастируют с быстрым прогрессом в Японии и Франции. Правая панель показывает драматическое падение продолжительности жизни в нескольких странах Африки, пораженных эпидемией ВИЧ/СПИД и ростом малярии и туберкулеза. Кроме того, в 1980-е и 1990-е годы многие из этих стран стали жертвами экономических трудностей, политических конфликтов и подъема смертности от индивидуального и коллективного насилия.

Рисунок 2. Различия между современными и предсказанными в 1984 г. оценками продолжительности жизни новорожденного по странам в 1995-2000 гг.

Хотя средняя межстрановая разница по продолжительности жизни населения сильно уменьшилась по сравнению с 1950-ми годами, к концу ХХ века ее снижение резко замедлилось или даже прекратилось (Moser et al., 2004). Причина изменения становится понятной из рис. 2. На графике современные оценки ожидаемой продолжительности жизни по странам мира сравниваются с расхождениями между этими оценками и значениями ожидаемой продолжительности жизни, предсказанными отделом народонаселения ООН в 1984 году.

Рисунок показывает как действительность (по оценке ООН) отличается от прогноза сделанного 20 лет назад. Во многих странах с высокой продолжительностью жизни ее нынешние значения существенно превышают предсказанные значения, т.е. прирост продолжительности жизни в них был большим, чем ожидалось. В то же время ряд стран с низким или средним уровнем продолжительности жизни достигли меньшего прогресса, чем ожидалось.

В нескольких странах Африки современный уровень продолжительности жизни по оценкам ООН на 10 и более лет ниже значений предсказанных в 1984 г. В Китае и Индии ожидаемая продолжительность жизни в 1995-2000 гг. была немного ниже предсказанных значений.

Во многих случаях регресса смертности, она увеличилась больше среди взрослого населения в рабочем возрасте по сравнению с традиционно уязвимыми группами детей и престарелых. Известно, что в России, других странах бывшего СССР и Восточной Европы неблагоприятные тенденции изменения ожидаемой продолжительности жизни были обусловлены растущей смертностью в возрастах от 20 до 65 лет среди мужчин и, в меньшей степени, среди женщин (Shkolnikov et al., 1996, Chen et al., 1996, Meslé et al., 2003). Рис. 3 показывает непрерывное повышение коэффициентов смертности в России в рабочих возрастах в течение 1970-1990-х годов с единственным кратковременным прерыванием во время антиалкогольной кампании М.Горбачева во второй половине 1980-х годов. Повышение смертности взрослого населения, вызванное в основном сердечно-сосудистыми заболеваниями и внешними причинами смерти (несчастные случаи и насильственные причины) (Meslé et al., 2003), значительно ускорилось после распада Советского Союза, начала болезненных экономических реформ и полного прекращения каких-либо мер по борьбе со злоупотреблением алкоголем в 1991-1992 гг. В целом рост смертности взрослого населения в 1970-2001 гг. привел к снижению ожидаемой продолжительности жизни населения с 63 до 59 лет у мужчин и с 74 до 72 лет у женщин. За это время разрыв между Россией и большинством экономически-развитых стран вырос с 3 до 17 лет у мужчин и с 1 года до 8 лет у женщин.

Исследования кризиса общественного здоровья в России показали его связь со злоупотреблением алкоголем и психосоциальным стрессом (Shapiro, 1995, Shkolnikov and Meslé, 1996, Chen et al., 1996, Leon et al., 1997, Shkolnikov, Cornia et al., 1998, Walberg et al., 1998, Siegrist, 2000, Bobak et al., 2000, Shkolnikov, Andreev et al., 2004). Наблюдавшиеся закономерности изменений смертности по возрасту и полу вместе с информацией о причинах смерти, смертности по регионам и социальным группам, данные опросов о стрессе и социальной разобщенности позволяют заключить, что регресс смертности в России и особенно его острая стадия в 1990-е годы представляют собой не только медицинский, но и социально-психологический феномен.

Рисунок 3. Пропорциональные изменения возрастных коэффициентов смертности в России после 1970 по сравнению с уровнем 1970 года, принятым за единицу

В Африке южнее Сахары аналогичные данные практически отсутствуют. Трудно получить даже базовую информацию для анализа формы кривой смертности и определения возрастов ее наибольшего повышения. Существующие фрагментарные данные говорят о том, что регресс смертности в этом регионе был также в большой степени связан с повышением смертности взрослого населения. Рисунок 4 основан на данных сети INDEPTH, включающей ряд регионов, в которых организовано непрерывное наблюдение за демографическими изменениями (Population and Health, 2002). Он показывает отношение возрастных показателей смертности в двух регионах развивающегося мира: Аджинкурт в Южной Африке и Матлаб в Бангладеш. Рисунок демонстрирует бремя избыточной смертности в средних возрастах в южноафриканском регионе по сравнению с регионом Южной Азии. В последнем, однако, намного выше младенческая смертность, что и определяет разницу в ожидаемой продолжительности жизни в пользу южноафриканского региона.

Рисунок 4. Пропорциональные различия возрастных коэффициентов смертности между Аджинкуртом (Южная Африка) в 1995-1998 гг. и Матлабом (Бангладеш) в 1998 гг. Коэффициенты смертности в Матлабе приняты за единицу

Табл. 1 выражает в количественных терминах контраст между традиционным типом повышенной младенческой и детской смертности в Матлабе и высокой смертностью взрослых в России и Аджинкурте. Как в России, так и в Южной Африке отмечается высокая частота "мужественного" поведения, связанного с алкоголем и наркотиками, преступностью и насилием, которые являются причиной значительной части смертей в трудоспособных возрастах. В то же время, эпидемиологические профили этих стран существенно различаются в связи большим удельным весом хронических сердечно-сосудистых и онкологических заболеваний в России и намного большим распространением ВИЧ/СПИД и туберкулеза в Южной Африке. Однако можно отметить некоторые важные черты сходства в общественных условиях совпадающие по времени с кризисами общественного здоровья (Sundin, 2004). Обе страны переживают резкие экономические изменения, болезненно воздействующие на большие группы населения и ослабляющие существовавшие в прошлом механизмы социальной защиты. В обеих странах экономические трансформации приводят ко все более неравномерному распределению доходов и растущему социально-психологическому стрессу. Растущее участие в глобальных рынках приводит к трудностям для собственного промышленного производства, его реструктуризации и растущей безработице (Chopra and Sanders, 2004, Sundin, 2004). Адаптация к этим изменениям тяжела, особенно для менее образованных и профессионально подготовленных групп населения.

Таблица 1. Вероятности преждевременной смерти в детских и взрослых возрастах в России, Аджинкурте (Южная Африка) и Матлабе (Бангладеш).

Похожие структуры избыточной смертности можно обнаружить в отдельных группах населения экономически развитых стран. Например, было показано, что уровень смертности людей со средним образованием в России сопоставим с уровнем смертности людей с низким образованием на Западе (Shkolnikov, Deev et al., 2004). Избыточная смертность в неблагополучных социальных группах всегда концентрируется в средних возрастах (Antonovski, 1967), аналогично тому, что показано на рисунках 3 и 4. Отмечено также большое сходство между структурами причин избыточной смертности низших социальных классов в западных странах и избыточной смертности на востоке Европы по сравнению с Западом (Leon, 2001). Это сходство свидетельствует о существовании неких общих механизмов, действующих в меньшинстве населения на Западе и в большинстве населения на Востоке.

В большинстве экономически-развитых стран все группы населения выигрывают от прогресса в области снижения смертности (Valkonen et al., 1993, Valkonen,2001, Kunst et al., 2004), и абсолютное увеличение смертности даже среди неблагополучных групп населения отмечается достаточно редко. Один из таких примеров - снижение ожидаемой продолжительности жизни черного населения США во второй половине 1980-х годов - (Kochanek et al., 1994, Shkolnikov et al., 2001), что, как было показано, стало следствием роста смертности от ВИЧ/СПИД, убийств и некоторых других причин смерти среди афроамериканцев. Подъем смертности совпал по времени с проведением более либеральной политики в экономике и определенным ослаблением социальной зашиты бедных в 1980-е годы (Whitehead and Diderechsen, 1997). Тем не менее, несмотря на рост смертности среди афроамериканцев, составлявших 12% населения страны, ожидаемая продолжительность населения США в целом в этот период продолжала расти. Выявление и изучение неблагоприятных тенденций смертности у афроамериканцев стало возможным благодаря наличию данных о смертности по расам, ежегодно разрабатываемых статистической системой США. Неясно, однако, насколько раса является наилучшей или единственной переменной для отображения такого типа изменений.

До недавнего времени мы не располагали данными о социальных различиях смертности в тех странах, где общий уровень смертности увеличивается. Оставалось загадкой, каким образом в 1970-1980-е годы экономический рост и рост образования (человеческого капитала) сочетались в Восточной Европе с увеличением смертности. Для коммунистического периода было показано, что подъем смертности в Венгрии и Болгарии концентрировался почти исключительно среди тех, кто занимался физическим трудом (Carlson, 1989, Carlson and Tsvetarsky, 1992). Некоторые данные появились и для переходного периода 1990-х годов. Для Чешской Республики было показано, что различия в смертности по уровню образования между 1980 и 1995-1999 гг. увеличились лишь в небольшой степени (Blazek and Dzurova, 2000, Rychtarikova, 2004). Однако в Венгрии с 1989 по 1999 год было отмечено значительное увеличение этих различий (Klinger, 2001). Наконец, в Эстонии наблюдался огромный рост различий в ожидаемой продолжительности жизни между образовательными группами (Leinsalu et al., 2003).

Рисунок 5. Изменения ожидаемой продолжительности жизни в возрасте 30 лет (40 лет для Чешской Республики) всего населения и ожидаемой продолжительности жизни по образовательным группам с конца 1980-х годов: Финляндия, Эстония, Чешская Республика и Россия.
Источник: Shkolnikov, Andreev et al., 2005

Рис. 5 позволяет сравнить изменения в ожидаемой продолжительности жизни в возрасте 30 (40 лет для Чешской Республики) между концом 1980-х и концом 1990-х годов в Чешской Республике, Эстонии, России и Финляндии. Последняя используется для сравнения как пример западного типа смертности. Непрерывные кривые показывают значения ожидаемой продолжительности жизни всего населения по годам, а пунктирные линии - изменения продолжительности жизни между концом 1980-х и концом 1990-х годов для групп высшего, среднего и низкого образования.

Рисунок выявляет контраст между Финляндией и Чешской Республикой, где межгрупповые различия увеличились ненамного, с одной стороны, и Россией и Эстонией, где межгрупповые различия увеличились очень сильно, - с другой. В Эстонии ожидаемая продолжительность жизни мужчин в возрасте 30 лет снизилась на один год между 1989 и 2000. В то же время, она увеличилась на 2,5 года в группе высокого образования и сократилась на 3,4 года в группе низкого образования. В результате, разница между высшим и низшим уровнями образования по ожидаемой продолжительности жизни мужчин выросла с 7 до 13 лет. В России между 1989 и 1998 гг. мужское население потеряло 2,5 года ожидаемой продолжительности жизни в возрасте 30 лет. Одновременно ожидаемая продолжительность жизни в группе высшего образования выросла примерно на год, а в группе низшего образования она сократилась на 4 года. Эти разнонаправленные изменения привели к расширению разрыва с 7 до 14 лет. Более подробный анализ (здесь не показан) установил, что большая часть роста продолжительности жизни в группе высшего образования произошла за счет снижения смертности в возрастах старше 60 лет, а снижение продолжительности жизни в группе низшего образования было связано с ростом смертности в трудоспособных возрастах. В целом, рис. 5 говорит о возникновении "выигравших" и "проигравших" в процессе реформ и в России и в Эстонии, а также о некотором преимуществе Эстонии перед Россией в общем уровне смертности.

Таблица 2. Декомпозиция изменений в ожидаемой продолжительности жизни в возрасте 30 лет (40 лет для Чешской Республики) в трех образовательных группах в зависимости от изменений смертности (M-эффекты) и изменений образовательной структуры населения (P-эффект)

Источник: Shkolnikov, Andreev et al., 2005.

Во всех странах образовательная структура населения улучшалась. В Эстонии и России, например, доля людей с высшим образованием выросла с 13% до 17%, в то время как доля людей с низшим (ниже среднего общего) образованием снизилась с 50% до 35% между концом 1980-х и концом 1990-х. Табл. 2 представляет декомпозицию изменений ожидаемой продолжительности жизни всего населения в соответствии с изменениями повозрастных коэффициентов смертности в образовательных группах (М-эффекты) и образовательной структуры населения (Р-эффект) с помощью общего алгоритма декомпозиции (Andreev et al., 2002). Оказывается, что и в Финляндии, и в Чешской Республике снижение смертности в группе низшего образования внесло наибольший вклад в общий рост ожидаемой продолжительности жизни. В Эстонии снижение смертности в группе высшего образования явилось единственной позитивной составляющей. В России только снижение смертности женщин с высшим образованием внесло небольшой позитивный вклад в продолжительность жизни. Неожиданным кажется отрицательный знак М-эффекта, связанного с изменением смертности российских мужчин с высшим образованием. Это объясняется тем, что в этой группе коэффициенты смертности увеличились в молодых и средних возрастах, в которых доля высокообразованных людей относительно выше, чем в старших возрастах, где коэффициенты смертности снизились.

Интересно, что и в Эстонии и в России наибольшие позитивные вклады в изменение продолжительность жизни населения связаны со структурной составляющей. Эти эффекты является эхом прошлого, поскольку наиболее значительный поворот в области образования произошел в Советском Союзе в начале 1960-х годов, когда был значительно расширен прием в высшие учебные заведения, а среднее общее образование стало преобладающей практикой (Gerber and Hout, 1995). Когорты, наиболее затронутые этим переходом, в конце 1990-х годов находились в возрасте от 45 до 60 лет.

Рисунок 6. Распределение риска смерти от всех причин среди российских мужчин в возрасте от 25 до 54 лет по данным исследования типа "случай-контроль" (г.Ижевск).

A: Профиль риска смерти в населении.
B: Кривая концентрации (кривая Лоренца), выражающая кумулятивную долю в смертях как функцию от кумулятивной доли в населении

Анализ смертности по социальным группам обрисовывает только общие контуры распределения смертности в населении. Более точную оценку можно получить с помощью данных специальных обследований (Мurray et al., 2003). Рис. 6 базируется на предварительных данных исследования смертности мужчин в возрасте 25-54 года типа "случай-конроль" в Ижевске. Данные включают информацию о тысяче умерших мужчин (случаи) и тысяче живущих мужчин (контроли). Оценка риска базируется на логистической регрессии переменной случай-контроль на объясняющие переменные: возраст, образовательный уровень, брачный статус, экономическое положение, курение, частота употребления алкоголя и индикатор злоупотребления алкоголем. Левая панель рис. 6 показывает распределения риска смерти в мужском населении. В верхнем квартиле среднее значение относительного риска составляет около 15, в то время как в нижнем квартиле оно равно примерно 1,5. Только около четырех процентов мужчин характеризуются относительным риском равным единице, который означает, что все факторы риска принимают свои наиболее "безопасные" значения. Кривая Лоренца на правой панели отражает высокий уровень неравенства перед лицом смерти. Только 20 процентов мужчин порождают половину всех смертей, в то время как коэффициент концентрации (Джини коэффициент) имеет высокое значение 0,45.

Для всего населения (или для "среднего человека") низкое образование, курение и бедность являются тремя наиболее важными факторами риска. Однако для квартиля наивысшего риска злоупотребление алкоголем является наиболее важным фактором с долей атрибутивного риска составляющим около 20 процентов всех избыточных смертей. Особенно опасные комбинации тяжелого пьянства c низким образованием и бедностью, типичные для группы наивысшего риска, не встречаются среди большинства населения. Ожидаемая продолжительность жизни в квартиле наивысшего риска составляет 46 лет. Исключение этой фракции из мужского населения привело бы к повышению ожидаемой продолжительности жизни с 59 до 63 лет.

Знание биологических механизмов является необходимым элементом для понимания и предсказания смертности. Однако мы знаем на удивление мало о биологических механизмах, определяющих большие разрывы в уровнях здоровья и смертности между странами и по социальным группам, о которых говорилось выше. Лишь относительно небольшая часть разрыва в смертности между востоком и западом Европы и между социальными классами внутри стран может быть отнесена на счет обычных факторов риска, таких как курение, потребление алкоголя, давление крови и холестерин. Эта часть составляет обычно от 25% до 35% для общей смертности и смертности от болезней системы кровообращения (Feldman et al., 1989, Marmot et al., 1998, Bartley et al., 2000, Deev and Shkolnikov, 2000, Ginter, 1995, Kristenson and Kucinskiene, 2002, Averina et al., 2003). Хотя исследования построенные, на данных индивидуального уровня, выявили статистически значимые ассоциации между психосоциальным стрессом и индикаторами здоровья (Kopp et al., 2002, Bobak et al., 1998, Carlson and Vagero, 1998, Bobak et al., 2000, Pikhart et al., 2001, Pikhart et al., 2004, Kristenson and Kucinskiene, 2002), потребуется значительно больше исследований для того, чтобы дать биологического объяснение этих корреляций.

Настоящий доклад должен был подчеркнуть важность изучения дивергенции и случаев регресса в области смертности населения. Опыт последних десятилетий раскрыл, в первую очередь, огромные перспективы в снижении смертности и росте продолжительности человеческой жизни. Но он показал также, что определенные комбинации эпидемиологической ситуации, экономических и психологических условий, культурных и поведенческих особенностей могут приводить к существенному замедлению снижения смертности и даже к ее росту. Значимость дивергенции смертности говорит о необходимости интенсификации сбора данных и исследований в этой области. Конечно, никакие модели не могут заменить реальные данные. Необходимо гораздо больше эмпирических знаний для мониторинга и анализа неблагоприятных изменений в Африке южнее Сахары и других регионах мира. Исследования должны стремится отразить различия, существующие внутри стран, уделяя особое внимание группам повышенного риска. Эмпирические исследования помогут создать теорию, соединяющую здоровье населения с социально-экономическими изменениями. Теория в свою очередь позволит объяснить, почему значительные социально-экономические подвижки приводят или не приводят к увеличению смертности в различных обществах, каковы условия возникновения современных кризисов здоровья населения, до каких пределов могут расширяться различия в смертности и каким образом можно восстановить дальнейший прогресс в улучшении здоровья.

В заключение мне хотелось бы еще раз выразить благодарность IUSSP и Фонду Матеи Доган за этот приз, поблагодарить моих коллег за высокопрофессиональное и дружеское взаимодействие и всех вас - за внимание.

Литература

• Andreev E. M., Shkolnikov V.M., Begun A.Z. 2002. Algorithm for decomposition of differences between aggregate demographic measures and its application to life expectancies, healthy life expectancies, parity-progression ratios and total fertility rates. Demographic Research, vol. 7, article 14. Available at www.demographic-research.org/
• Antonovsky A. 1967. Social class, life expectancy and overall mortality. Milbank Memorial Fund Quarterly, vol. 45, pp. 31-73.
• Averina, M, Nilssen, O, Brenn, T, Brox, J, Kalinin, AG, Arkhipovsky, VL. 2003, High cardiovascular mortality in Russia cannot be explained by the classical risk factors. The Arkhangelsk Study 2000. European Journal of Epidemiology, vol. 18, no. 9, pp. 871-878.
• Bartley, M, Fitzpatrick, R, Firth, D, Marmot, M. 2000, Social distribution of cardiovascular disease risk factors: change among men in England 1984-1993. Journal of Epidemiology and Community Health, vol. 54, no. 11, pp. 806-814.
• Blazek J. and Dzúrová D. 2000. The decline of mortality in the Czech Republic during the transition: a counterfactual case study. In: The Mortality Crisis in Transitional Economies ed. by Cornia G.A.and R.Paniccià. Oxford: Oxford University Press, pp. 303-327.
• Bobak M., Pikhart H., Hertzman C., Rose R., Marmot M. 2000. Socioeconomic factors, material inequalities, and perceived control in self-rated health: cross-sectional data from seven post-communist countries. Social Science and Medicine, vol. 51, pp. 1343-50.
• Carlson E. 1989. Concentration of rising Hungarian mortality among manual workers. Sociology and Social Research, vol. 73, pp. 119-28.
• Carlson E. and S.Tsvetarsky 1992. Concentration of rising Bulgarian mortality among manual workers. Sociology and Social Research, vol. 76, pp. 81-85.
• Carlson, P and Vägerö, D. 1998, The social pattern of heavy drinking in Russia during transition: evidence from Taganrog 1993. European Journal of Public Health, vol. 8, pp. 280-285.
• Caselli G., Meslé F., Vallin J. 2002. Epidemiologic transition theory exceptions. Genus, vol. LVIII(1), pp. 9-51.
• Chen L., Wittgenstein F., McKeon E. 1996. The upsurge of mortality in Russia: causes and policy implication. Population and Development Review, vol. 22, pp. 517-530.
• Chopra M. and D.Sanders. 2004. From apartheid to globalization: health and social change in South Africa. Hygiea Internationalis, vol. 4, issue 4, pp. 154-174. Available at http://www.ep.liu.se/ej/hygiea  
• Deev, A, Shkolnikov, V. 2000, Neodnorodnost’ smertnosti: analiz individualnikh dannyh. [Heterogeneity of mortality: analysis of individual-level data] In: Shkolnikov, V, Andreev, E, Maleva, T (eds.) Neravenstvo i Smertnost v Rossii [Inequality and Mortality in Russia]. Moscow: Carnegie Center.
• Feldman, JJ, Makuc, DM, Kleinman, JC, et al. 1989, National trends in educational differentials in mortality. American Journal of Epidemiology, vol. 129, no. 5, pp. 919-933.
• Gerber T.P. and M.H.Hout. 1995. Educational stratification in Russia during the Soviet period. American Journal of Sociology, vol. 101, pp. 611-660.
• Ginter, E. 1995, Cardiovascular risk factors in the former communist countries. Analysis of 40 European MONICA populations. European Journal of Epidemiology, vol. 11, no. 2, pp. 199-205.
• Klinger A. 2001. Halandósági különbségek maguarországon iskolai végzttség szerint. [Mortality differences by educational level in Hungary]. Demografia, vol. 44, pp. 227-258.
• Kochanek K.D., Maurer J.D., Rosenberg H.M. 1994. Why did black life expectancy decline from 1984 through 1989 in the United States? American Journal of Public Health, vol. 84, pp. 938-944.
• Kopp, M. 2002, Sociodemographic and behavioral correlated of depression in Hungarian women and men. In: Heart Disease: Environment, Stress, and Gender ed. by Weidner, G, Kopp, M, Kristenson, M. IOS Press, Amsterdam, pp. 114-120.
• Kristenson, M, Kucinskiene, Z. 2002, Possible causes of differences in coronary heart disease mortality between Lithuania and Sweden: the LiVicordia Study. In: Heart Disease: Environment, Stress, and Gender ed. by Weidner, G, Kopp, M, Kristenson, M, IOS Press, Amsterdam, pp. 328-340.
• Kunst A.E., Bos V., Andersen O. et al. 2004. Monitoring of trends in socio-economic inequalities in mortality: experiences of a European project. Demographic Research, Special Collection 2, article 9, Available at http://www.demographic-research.org/Volumes/Vol10/1/
• Leinsalu M., Vågerö D., Kunst A.E. 2003. Estonia 1989-2000: enormous increase in mortality differences by education. International Journal of Epidemiology, vol. 32, pp. 1081-1087.
• Leon D.A. 2001. Common threads: underlying components of inequalities in mortality between and within countries. In: Poverty, Inequality, and Health.  ed. by D.A.Leon and G.Walt. Oxford: Oxford University Press, pp. 58-87.
• Marmot, MG, Fuhrer, R, Ettner, SL, et al. 1998, Contribution of psychosocial factors to socioeconomic differences in health. The Milbank Memorial Fund Quarterly, vol. 76, Issue 3, pp. 403-448.
• McMichael A.J., McKee M., Shkolnikov V., Valkonen T. 2004. Mortality trends and setbacks: global convergence or divergence? The Lancet, 363, April 3, pp. 1155-1159
• Meslé F., Vallin J., Hertrich V., Andreev E.M., Shkolnikov V.M. 2003. Causes of death in Russia: assessing trends since the 1950s. In: Population of Central and Eastern Europe. Challenges and opportunities. Ed by Irena E. Kotowska and Janina Jozwiak. Statistica l Publishing Establishment. Warsaw, pp. 389-414.
• Moser K., Shkolnikov V., Leon D.A. 2005. World mortality 1950-2000: divergence replaces convergence from the late 1980s. Bulletin of the World Health Organization, vol. 83(3), pp. 202-209.
• Murrey C.J.L., Frenk J., Gakidou E.E. 2003. Measuring health inequality: challenges and new directions. In: Health Systems Performance Assessment. Debates, Methods and Empirism. Ed by C.J.L. Murray and D.B. Evans. World Health Organization, Geneva, pp. 194-216.
• Omran A. R. 1971. The epidemiological transition: a theory of the epidemiology of population change.Milbank Memorial Fund Quarterly, 49, pp. 509-538.
• Population and Health in Developing Countries. Volume 1. Population, Health and Survival in INDEPTH Sites. 2002. International Development Research Centre, INDEPTH Network.      
• Pikhart, H, Bobak, M, Pajak, A, et al. 2004, Psychosocial factors at work and depression in three countries of Central and Eastern Europe. Social Science Medicine, vol. 58, Issue 8, pp. 1475-1482.
• Pikhart, H, Bobak, M, Siegrist, J, et al. 2001, Psychosocial work characteristics and self rated health in four post-communist countries. Journal of Epidemiology and Community Health,vol. 55, pp. 624-630.
• Preston S.H. 1976. Mortality patterns in national populations with a special reference to recorded causes of death. Academic Press, NY
• Rychtařiková J. 2004. The case of the Czech Republic. Determinants of the recent favourable turnover in mortality. Demographic Research, Special Collection 2 (5). Available at www.demographic-research.org
• Shapiro J. 1995. The Russian mortality crisis and its causes. In: Economic Reform at Risk. Ed. by A.Aslund, London, pp. 149-178.
• Leon, D.A., Chenet, L., Shkolnikov, V., Zakharov, S. et al. 1997. Huge variation in Russian mortality rates 1984-1994. Artefact, alcohol or what? The Lancet, vol. 350, pp. 383-388.
• Shkolnikov V.M., Andreev E.M., Leon D.A., McKee M., Meslé F. and J.Vallin 2004. Mortality reversal in Russia: the story so far. Hygiea Internationalis, vol. 4, issue 4, pp. 29-80 Available at http://www.ep.liu.se/ej/hygiea/.
• Shkolnikov VM and Meslé F. 1996. Russian epidemiological crisis as mirrored by mortality trends. In: Russia’s Demographic “Crisis” Ed. by J.DaVanzo. Santa Monica, CA: RAND, 1996. pp.113-162.    
• Shkolnikov V.M., Cornia G.A., Leon D.A., Meslé F. 1998. Causes of the Russian Mortality Crisis: Evidence and Interpretations. World Development, vol. 26, pp. 1995-2011.
• Shkolnikov V., Valkonen T., Begun A., Andreev E. 2001. Measuring inter-group inequalities in length of life. Genus, Vol. LVII, No 3-4, pp. 33-62.
• Shkolnikov V.M., Deev A.D., Kravdal Ø., Valkonen T. 2004. Educational differentials in male mortality in Russia and northern Europe. A comparison of an epidemiological cohort from Moscow and St. Petersburg with the male populations of Helsinki and Oslo. Demographic Research, vol. 10(1). Available at http://www.demographic-research.org/Volumes/Vol10/1/  
• Shkolnikov V.M., Andreev E.M., Jasilionis D., Leinsalu M., Antonova O.I., McKee M. 2005. Towards an understanding of the changing relationship between education and life expectancy in Eastern Europe in the 1990s. Unpublished Manuscript.
• Siegrist J. 2000. Place, social exchange and health: proposed sociological framework. Social Science and Medicine, vol. 51: 1283-1293.
• Sundin J. Introduction: Health and social change. Past and present evidence. Hygiea Internationalis, vol. 4, issue 4,  pp. 7-27. Available at http://www.ep.liu.se/ej/hygiea
• Tuljapurkar S., Li N., Boe C., et al. 2000. A universal pattern of mortality decline in the G7 countries. Nature, vol. 405: 789-92
• United Nations. 1981. World Population Prospects as Assessed in 1980. NY: UN.
• United Nations. 1987. World Population Prospects as Assessed in 1984. NY: UN.
• Valkonen T., Martelin T., Rimpelä A., et al. 1993. Socio-Economic Mortality Differences in Finland 1981-90. Helsinki: Statistics Finland.
• Valkonen T. 2001. Trends in differential mortality in European countries. In: Trends in Mortality and Differential Mortality. Ed. by J.Vallin, F.Meslé, T.Valkonen. Population Studies No 36, Council of Europe, Stasbourg, pp. 185-229.
• Vallin J. and F.Meslé. 2005. Convergences and divergences: an analytical framework of national and sub-national trends in life expectancy. Genus, vol. LXI(1), pp. 83-123.
• Walberg P., McKee M., Shkolnikov V., Chenet L., Leon D. 1998. Economic change, crime and Russian mortality crisis: a regional analysis. British Medical Journal, vol. 317, August, pp. 312-318.
• Whitehead M. and F.Diderechsen. 1997. International evidence on social inequalities in health. In: Health Inequalities ed. by F.Drever and M.Whitehead. London: The Stationary Office, pp. 45-69.
• Wilson C. 2001. On the scale of global demographic convergence 1950-2000. Population and Development Review. vol. 27(1), pp.155-171.