… о разговорах о смерти

В последние годы в мире — прежде всего в Великобритании и США — распространилось движение «за позитивное отношение к смерти»: его идеология предполагает, что люди должны больше говорить о собственной смерти и смерти своих близких — и вообще относиться к этому неизбежному событию более осознанно. Самая яркая часть этого движения — так называемые Death Café, в которых все желающие могут поговорить друг с другом о смерти, похоронах и всем, что сопровождает эти процессы. Есть такие кафе и в нескольких российских городах. Спецкор «Медузы» Саша Сулим сходила на встречи в Death Café в Москве и Воронеже, выяснила, зачем это нужно их организаторам и участникам, — и пересмотрела собственные отношения со смертью.
В детстве — мне было три или четыре года — из окна бабушкиной квартиры я увидела, как хоронят соседа из дома напротив. Играл духовой оркестр, стояли люди с венками, вынесли красный гроб. Бабушка сказала, что гроб закопают в землю, а смерть — это навсегда. Тем же вечером перед сном я спросила у папы: «Но ведь из-под земли же можно как-то выбраться?» Папа ответил, что можно. Наверное, чтобы я побыстрее уснула. Но я все тогда поняла.
За прошедшие с тех пор двадцать с лишним лет я ни разу ни с кем не говорила о своем страхе смерти. В августе 2018 года я сижу в просторной комнате с краснокирпичными стенами в воронежском Доме прав человека. Обычно здесь работают сотрудники правозащитных организаций, а сегодня собрались люди, которые пришли на мероприятие Death Café — встречу, на которой все желающие могут поговорить о смерти. Посреди треугольного помещения стоят три стола и 15 стульев — по количеству участников. На столах — одноразовые тарелки с виноградом, конфетами и кексом и несколько чайников с чаем. На стульях — и совсем молодые девушки с ярким цветом волос и тоннелями в ушах, и пенсионеры, и накрашенная высокая блондинка в туфлях на каблуках. Все немного стесняются и чувствуют себя скованно — некоторые тарелки со сладостями до конца вечера так и останутся нетронутыми.
Я смотрю на лица этих незнакомых людей — и задаю им вопрос, который не решалась задать даже самым близким.

«Возможно, за человека нужно радоваться»
Несколько недель назад 43-летний житель Воронежа Павел (свою фамилию он называть не хочет) смотрел по телевизору фильм «Клуб самоубийц», параллельно листая соцсети в телефоне. В одной из них он вдруг увидел рекламу встречи местного клуба по интересам под названием Death Café — совпадение показалось мужчине интересным, и он решил на встречу записаться. «У меня есть знакомые, которые говорят, что состоят в „Ордене хранителей смерти“, и я сначала подумал, что на Death Café тоже шизики соберутся, — вспоминает мужчина. — Оказалось, нет: не фейк, не смешно, люди там действительно переживают».
На встречу Павел отправился вместе с женой Мариной. Их семье тема смерти небезразлична: в начале 2000-х Павел около года в составе различных спецотрядов служил в Чечне. «На войне смерть — обыденность, — рассказывает он. — Там тебя могут убить в любую секунду. Здесь, правда, тоже, но там вероятность намного выше». Пять лет назад Павел вышел с военной службы на пенсию, три года назад — встретил Марину, с которой они теперь вместе изучают «оккультные аспекты жизни», читают религиозную и психологическую литературу, но впрямую смерть все-таки не обсуждают.
— А вы сами боитесь смерти?
— Это естественный процесс — чего ее бояться? — отвечает мужчина. — Люди стараются не обсуждать эти вопросы. Как будто бы если смерть не обсуждать, то ее и не существует. Ну хватит, все существует. Давайте с этим смиримся и воспримем как это есть.
— А в Чечне вы тоже смерти не боялись?
— Я вам говорю — нет. Я уверен, что мы живем не одну жизнь и постоянно перерождаемся. Если человек ушел естественным путем, надо радоваться, что он закончил свой путь здесь и пошел дальше.
— С Мариной вы говорите о смерти ее отца?
— Первым эту тему я не поднимаю. Она мое отношение ко всему этому знает — у нас мировоззрение в этом смысле совпадает.
Августовская встреча Death Café стала для Павла и Марины первой — но есть в Воронеже и люди, которые ходят разговаривать с незнакомцами о смерти регулярно. 21-летний студент и веб-дизайнер Мигель Рублевский, одетый в сетчатую футболку, которая доходит едва ли не до колен, впервые пришел в Death Café, чтобы рассказать историю о смерти своего кота. «Я пытался сказать, что смерть животного переживается так же тяжело, как и смерть близкого человека, — рассказывает Рублевский. — Не могу сказать, что я нашел тогда очень много поддержки, но зато получил разные мнения на этот счет».
На следующей встрече Death Café молодой человек признался, что не знает, как разговаривать о смерти с бабушкой. Рублевский хочет, чтобы его звали Мигель по паспорту, — и, чтобы остаться в уже написанном бабушкой завещании, ему нужно это как-то с ней обсудить. Как объясняет мне Рублевский, после того, как он поговорил об этом с другими людьми, ему будет проще завести разговор с бабушкой. Впрочем, пока он этого так и не сделал.
Как и у Павла с Мариной, у Рублевского тесные отношения со смертью. «У меня есть подружка, у которой рак, — рассказывает он. — Мы часто шутим на эту тему». Шутят они и про три попытки самоубийства, которые совершил Рублевский в 13, 15 и 17 лет — и о которых он тоже рассказывал на Death Café. «В первый раз я наглотался таблеток, и это ни к чему хорошему не привело — я попал в больницу с отравлением, — вспоминает молодой человек (он говорит, что давно проработал все эти истории с психотерапевтом и рассказывает их без всяких затруднений). — Второй раз я забрался на крышу 16-этажки, где мы иногда тусовались с друзьями, и решил спрыгнуть. Но с 16-го этажа я упал на карниз 15-го и просто сильно ушиб ногу — думаю, это входит в топ неудачных самоубийств. А в третий раз я увидел красивую фуру и подумал — почему бы мне не выйти ей навстречу? В последний момент какой-то мужчина резко одернул меня за капюшон».
Сейчас Рублевский боится смерти даже больше, чем прежде. «Раньше я хотел прыгнуть с парашютом. Это была моя мечта, идефикс, а сейчас боюсь, — признается он. — Вдруг парашют не раскроется или что-то со мной случится?»
Рублевский, Павел, Марина и еще дюжина воронежцев, приехавших поговорить о смерти, рассаживаются за столами. Психолог Ирина Жиркова — одна из организаторов мероприятия — зачитывает правила встречи: не цитировать участников в соцсетях без их ведома, не навязывать свое мнение остальным, не продвигать услуги, связанные со смертью. Она спрашивает: «Почему вы здесь?» — но Марина перехватывает и задает другой вопрос: что люди в зале думают о смерти, если думают о ней вообще.
«Мне просто любопытно, что с нами будет после смерти, — отвечает ей молодой мужчина слегка за 30, представляющийся Владимиром. — Ведь это первый и единственный раз в жизни, когда мы меняем свое состояние». Вопрос собственной смерти Владимира не слишком волнует, в повседневной жизни он им не интересуется — однако в Death Café говорит больше остальных и даже вспоминает, как однажды почти встретился со смертью. «Я ехал на высокой скорости и потерял управление автомобилем. В те несколько секунд я уже успел попрощаться с жизнью, — рассказывает он. — Это был мой „рак“, только мгновенный, который заставил меня почувствовать ценность жизни. Но через несколько часов я уже обо всем забыл».
Свою историю о смерти рассказывает и ровесник Владимира Кирилл — он вспоминает, как перед самой смертью его 92-летняя бабушка жаловалась, что уже «нажилась», и мечтала поскорее уйти. Кирилл говорит, что боится дожить до момента, когда жизнь потеряет для него всякий смысл. Другие участники встречи поддерживают: они тоже предпочли бы умереть быстро и внезапно, чем угасать от тяжелой болезни.
Это типичный разговор для встреч Death Café. Как рассказывает мне Ирина Жиркова, о страхе перед медленной и мучительной смертью здесь говорят часто. Другой лейтмотив разговоров — кремация, тем более что в Воронеже своего крематория нет. На августовской встрече эту тему поднимает все та же Марина.
— Мне однажды приснилась моя покойная бабушка, — рассказывает она. — Во сне она жаловалась, что ей очень холодно в земле. С тех пор я хочу, чтобы меня сожгли. К тому же я считаю огонь очищением.
— А вы не боитесь, что в печи вам будет слишком жарко? — спрашивает Юля. Она пришла на встречу вместе с сестрами: несколько лет назад у них умер отец, и они хотели поговорить об утрате.
Разговор от личных историй переходит к философским рассуждениям, то и дело кто-то начинает пересказывать сюжеты фильмов и книг. По словам Жирковой, это тоже нормально — особенно для разговора незнакомых людей о смерти: «Психика бережет нас, поэтому часто мы вываливаемся из одной темы в другие, соседние, не такие страшные — это абсолютно закономерно».
В какой-то момент Павел начинает рассказывать Юле и ее сестрам, что не во всех культурах принято говорить об умерших. «Нас всех учат, что смерть — это плохо, — рассуждает бывший военный. — Что, когда человек умирает, нужно его жалеть и плакать. Но ведь мы не знаем, что там после смерти происходит. Возможно, за человека нужно радоваться».
Обсуждают на Death Café и тему суицида, — правда, Мигеля Рублевского к тому моменту в комнате уже нет: он разозлился на одного из собеседников, употребивших слово «гедонизм» в негативном смысле, и ушел. Владимир называет самоубийство слабостью; Марина считает, что дело в потере смысла: «Это как видеоигра, в которой уже закончились все ништяки, но тебе нужно дойти до конца».
В конце концов заговорить решаюсь и я — и рассказываю свою историю. Несколько лет назад у моей приятельницы погибла 14-летняя дочь Вика (имя изменено). Я знала эту девочку — несколько раз большой компанией мы проводили время вместе, и та всегда с удовольствием общалась со взрослыми. Мы с друзьями сходили на похороны, на поминки — и больше никогда о ней не говорили. Когда ровно через год я предложила собраться в день смерти Вики, все согласились — но о Вике так никто и не сказал ни слова.
Перечисляя вслух все обстоятельства этой истории, я — единственная из участников той встречи — начинаю плакать. А потом спрашиваю у остальных, говорят ли они об ушедших родных и близких, делятся ли с кем-то своими воспоминаниями о них. Я не делюсь. Потому что, наверное, тоже чего-то боюсь.
Первыми на мой вопрос отвечают Юля и ее сестры. За те несколько лет, что прошли со смерти отца, они так ни разу и не обсудили эту тему с мамой: «Говорить о нем и вспоминать получается только с друзьями, но не с близкими». Еще одна женщина вспоминает родственника, который долгие годы объединял вокруг себя их большую семью. «Несколько лет назад он умер, с тех пор, собираясь вместе, мы ни разу о нем не говорили, — рассказывает она. — Помню, что кто-то хотел что-то сказать, но его прервали, сказали: „Ну, все-все!“ Видимо, им просто очень тяжело».

«Экстремизм, ужас и кошмар»
Death Café придумал британский веб-дизайнер Джон Андервуд в 2011 году, почерпнув идею дружелюбного разговора о смерти за чашкой чая у швейцарского антрополога Бернара Кретта — тот изучал традиции и обычаи, связанные со смертью, и обычно встречался с героями своего исследования (в основном с пожилыми людьми) в кафе.
Первую встречу Андервуд устроил у себя дома на северо-востоке Лондона с помощью матери — психиатра Сью Барски Рид. Цель Death Café они сформулировали так: «Повысить осведомленность людей о смерти, чтобы помочь им максимально полно проживать свою жизнь».
Вместе Андервуд и Рид решили, что придумали «социальную франшизу», и разработали специальное руководство о том, как организовать собственное Death Café. Спустя год встречу впервые провели в США; сегодня Death Café существует в 56 странах — а по всему миру уже состоялось около семи тысяч встреч. В июне 2017 года Джон Андервуд умер от острого промиелоцитарного лейкоза, с тех пор сайтом и лондонским Death Café занимаются его мать и сестра.
Первое российское Death Café организовала в мае 2016 года в Москве онкопсихолог Катерина Печуричко. До того она работала на горячей линии службы помощи онкобольным и их близким «Ясное утро» — и поняла, что «людям некуда прийти с темой смерти, не с кем об этом поговорить». Она искала именно «непсихологический формат»: с одной стороны, потому, что к психологам в России многие относятся предвзято, с другой — чтобы на эти встречи не приходили те, кто переживает острую фазу горя. Как объясняет мне Печуричко, психологические группы горевания сегодня распространены в том числе в России, а вот людям без специфического запроса — тем, кто не находится в острой фазе горя, — прийти вроде как и некуда.
Об идее Death Café Печуричко узнала из статьи в The Guardian. «Мне понравилось, что это пространство для всех, — вспоминает она. — Ты можешь прийти один раз, просидеть молча всю встречу, при этом что-то для себя взять и больше никогда не возвращаться».
Организовать встречу Печуричко решалась долго — была уверена, что окружающие будут крутить пальцем у виска. Так и произошло: когда девушка начала искать помещение для Death Café, ей отказали полтора десятка площадок, от библиотек до коворкингов. По словам Печуричко, владельцев пугало слово «смерть», и все говорили одно и то же: «Это экстремизм, ужас и кошмар». В итоге Катерине удалось договориться о проведении Death Café с центром «Благосфера», где в последние месяцы и проходят все встречи.
За два года существования у Death Café Катерины Печуричко появились постоянные посетители — на каждой встрече (обычно они проходят раз в месяц) таких от трети до половины, то есть от семи до десяти человек. Среди них, по ее словам, «есть люди со смертельными диагнозами, а есть те, кому просто больше не с кем завести этот разговор». Оптимальное число участников одной встречи Печуричко вслед за английскими авторами идеи оценивает в двадцать человек — тогда у каждого есть возможность высказаться.
Высказываются посетители Death Café часто на одни и те же темы. Много обсуждаются похороны — и близких, и свои. Другой важный лейтмотив — первая встреча со смертью, которая, как правило, произошла в детстве или юности. «Часто оказывается, что некоторые вообще никогда об этом никому не рассказывали, — говорит Печуричко. — Ну а как встроить это в обычный разговор? Не скажешь же ты просто так кому-то: „Давай я тебе расскажу, как в 6 лет я видела, как хоронили нашего соседа“».
Женщина объясняет это тем, что «люди таким образом стараются беречь тех, кто потерял своих близких, и не напоминать им о потере. Они не понимают, что она и так у них выжжена огромной дырищей [в душе]. И эта дыра не дает им покоя каждый день». По наблюдениям Печуричко, больше всего о смерти люди думают в юности и старости: «Вся остальная жизнь — это период безвременья между детством и пожилым возрастом, во время которого мы пытаемся забить невроз по поводу нашей смертности».
Каждую предновогоднюю встречу Death Café — их было уже две — Печуричко посвящает умершим родственникам и близким участников. «Мне лично помогает, когда я говорю о маме и папе, поэтому я и придумала такую традицию, — объясняет она. — В этот день каждый приносит фотографии, кто-то включает любимую песню своего близкого и получается такой вечер воспоминаний».
— Можно ли сказать, что на тему смерти говорить так же трудно и неловко, как на тему секса?
— Проблемы, которые возникают в разговорах на эти темы, и правда мне кажутся похожими, — говорит Печуричко. — Многие люди даже не знают, как выразить поддержку тем, у кого кто-то умер. Стандартный набор фраз вроде «прими мои соболезнования», «держись» или «все будет хорошо» только отдаляет нас друг от друга. Ведь понятно, что хорошо уже не будет, человек умер. В нашей культуре нет традиции делиться своими чувствами и переживаниями, нам трудно сказать: «Я не знаю, что тебе сказать. Я сам растерялся». Языка в этих случаях и правда не хватает.
— Часто ли на Death Café возникает тема страха смерти?
— Признаний в диком страхе смерти практически не было.
— Почему? Ведь, вероятно, это самый главный страх?
— Потому что это очень страшно — и сказать об этом страшно. Все будет продолжаться, солнце светить, цветы распускаться, а меня не будет. Я слышала такое только от людей, которым были поставлены смертельные диагнозы.
Несколько месяцев подряд на Death Café записывалась одна и та же девушка — и каждый раз накануне встречи отменяла свою запись. В конце концов она написала Печуричко сообщение в фейсбуке — выяснилось, что ей страшно оказаться в месте, где люди обсуждают смерть. «Признать, что тебе страшно, — это большое мужество, — считает Печуричко. — Человек боится за свое психическое состояние, боится, что он разбередит, разворошит, а потом не будет знать, что со всем этим делать. Поэтому многие предпочитают молчать».

«Любопытно, но не страшно-страшно-страшно»
Death Café в Воронеже — второе в России — тоже открылось благодаря Катерине Печуричко: первую встречу в городе она провела в мае 2018 года на местном фестивале. Там побывала Ирина Жиркова — психолог, которая ведет группу поддержки для воронежских правозащитников, — и загорелась идеей.
«В группе всегда есть человек, который приходит поговорить, потому что ему нравится говорить, — рассказывает Жиркова. — Часто приходят с профессиональным интересом: психологи — или вот военный. Остальным просто любопытно, но при этом не страшно-страшно-страшно. Те, кому страшно, даже мое приглашение вступить в группу не принимают».
Помогает Жирковой в организации выпускница департамента психологии ВШЭ Марина Фадеева. Ради Death Café она специально приезжает в Воронеж из Москвы. Смерть — профессиональный интерес Фадеевой: она написала исследовательскую работу, в которой анализировала дневники умирающих, — и выяснила, что на русском они выглядят сильно иначе, чем на других языках. «У нас пишут обычно такое: „Я обязательно должен победить, я справлюсь, я молодец, я сильный“, — рассказывает ученая. — В этих текстах почти нет места для чувств, для рефлексии, как будто бы ощущение, что если человек подумает или напишет, что ему страшно, плохо и прочее, то он проиграет заранее. Как будто бы он умрет только потому, что напишет слово „смерть“».
При этом Фадеева отмечает, что в последнее время в России начали говорить о смерти чаще — об этом свидетельствует не только появление Death Café или регулярного журнала «Археология русской смерти», который выпускает антрополог Сергей Мохов, но и то, что тему хосписов и паллиативной помощи поднимают в федеральных СМИ и социальных сетях. «Это ведь тоже возможность поговорить про смерть в публичном поле, а если речь о хосписах, то все материалы о них выполняют еще и просветительскую функцию», — говорит Фадеева. Общую тенденцию она сравнивает с отношением россиян к психотерапии: еще недавно походы к психологу тоже было принято считать чем-то ненормальным, но постепенно отношение меняется.
«В конце каждой встречи я снова и снова убеждаюсь в том, что в жизни есть общие пласты, которые объединяют ухоженную тетечку за 30 и юных девочек с тоннелями в ушах, — подытоживает Ирина Жиркова. — Видеть, как совершенно разные люди говорят об очень страшных для них вещах, да еще и поддерживают друг друга, — это космос».

«Спроси у гробовщицы»
В июне 2018 года в The New York Times вышел материал о «движении за позитивное отношение к смерти». Он рассказывает историю Шатци Вайсбергер — бывшей медсестры, которая решила устроить вечеринку под названием «FUN-eral» (funeral по-английски — похороны, fun — веселье), обыгрывающую тему смерти. Гвоздем программы стал биоразлагающийся гроб, на котором все желающие могли оставить свои послания хозяйке, и табличка с цитатой Стива Джобса: «Понимание того, что я скоро умру, — великолепный инструмент, с помощью которого я смог принять все судьбоносные решения в жизни».
Вайсбергер, которой сейчас 88 лет, совсем недавно открыла для себя идею позитивного отношения к смерти — после того как от рака умерла ее близкая подруга. «Она была так напугана, что даже говорить об этом не могла», — вспоминает Вайсбергер. С тех пор она изучает тему и пропагандирует идею «осознанного» отношения к смерти. По мнению женщины, людям стоит пытаться «прожить» этот опыт.
Существуют программы по изучению отношения к смерти и в академической среде: в Колумбийском университете в Нью-Йорке функционирует лаборатория DeathLab, где анализируют, как воспринимают смерть жители современных мегаполисов. Существует в США и специальный Институт искусства умирания. Там, например, советуют, как провести экологически безопасные похороны, и учат на «ассистентов конца жизни» — предполагается, что такие люди играют роль акушеров наоборот, помогая человеку не родиться, а достойно принять смерть. Сотрудники института запустили несколько каналов на ютьюбе, на один из них — «Спроси у гробовщицы», где выкладывают ответы на различные связанные со смертью вопросы: например, зачем приглашать стриптизерш на похороны или что происходит с телом во время кремации, — подписано уже более полумиллиона человек.
Эксперты The New York Times — блогеры, организаторы Death Café, похоронные распорядители и преподаватели в школе «ассистентов конца жизни», — объясняют растущую популярность движения за позитивное отношение к смерти тем, что самой смерти вокруг нас все больше. С одной стороны, в Америке чуть ли не каждый месяц происходят массовые расстрелы мирных людей — и каждый день может стать последним. С другой, население страны стареет — в ближайшие 20 лет ежегодное количество смертей в США может вырасти на треть.

«Как же не вовремя он умер»
В конце августа — спустя два дня после Death Café в Воронеже — в московской библиотеке имени Некрасова состоялся еще один разговор о смерти. Организовывала его не Катерина Печуричко, а библиотекарь Политехнического музея Галина Нагорянская, а пришли на него больше полусотни человек (регистрацию на мероприятие решили не закрывать). На столе среди тарелок с печеньем стояла шкатулка в виде гроба.
Разговор начала сама Нагорянская. Когда ее родители умерли, она долго не могла прийти в себя, пока однажды окружающие не начали делать ей замечания: «Сколько можно горевать? Ведь то, что родители умирают, это нормально. Хорошо, у тебя не любимый умер и не ребенок». «Я тогда вдруг поняла, что им было со мной настолько же некомфортно, насколько некомфортно было мне слушать их замечания, — объясняла Нагорянская. — При этом я никому не жаловалась, не дергала никого за рукава, просто мое поведение сильно изменилось, и это всех смущало». Тот свой опыт Галина назвала «прививкой общественного мнения» — она показала женщине, что в какой-то момент нужно собраться и двигаться дальше.
Делиться своими историями горевания другие участники встречи не спешили — вместо этого один из мужчин предложил обсудить «концепции», связанные с темой смерти, и стал сыпать именами философов. Потом — как и в Воронеже — обсудили, почему пожилые люди часто говорят о желании умереть: то ли потому, что жить уже незачем, то ли просто чтобы привлечь внимание.
Студентка Даша призналась, что у нее еще никто не умирал из близких: «Наверное, интересно, каково это?»
— Расскажите, что это за опыт? — попросил ее ровесник мужчину, который рассказал, что работает с людьми со смертельными диагнозами. — У меня еще никто не умирал.
— Так и хочется отшутиться и сказать, что вас это точно не обойдет, — ответил мужчина. — Но я все-таки отвечу: это багаж, которым каждый человек распоряжается как может.
В разговор вступили другие участники встречи. Бухгалтер Ирина вспомнила, как у одной из ее коллег во время годового отчета умер отец: «Она сказала тогда: „Как же не вовремя он умер“. Истерика у нее была не по поводу смерти отца, а по поводу отчета».
— Несколько лет назад у меня умер очень близкий человек, — продолжила дискуссию еще одна женщина. — Я до сих пор не оправилась от этого, а окружающие меня люди все недоумевают: сколько можно по нему убиваться, ты же такая молодая. Но если мне грустно, почему я должна делать вид, что все в порядке?
Последней рассказала свою историю Анна — она тоже была посвящена смерти близких. «Несколько лет назад у моего папы случился инсульт, от которого он так и не смог оправиться и умер, спустя несколько дней в больницу попала моя мама, — вспоминала девушка. — Мне тогда пришлось мотаться между больницей и кладбищем, а также успокаивать звонивших мне в истерике родственников и знакомых, желающих узнать все детали случившегося». Чтобы не повторять все по несколько раз и не проживать весь ужас заново, Анна написала письмо, которое рассылала всем родственникам и знакомым.
Как и на каждой встрече Death Café, многие ее посетители в этот раз молчали. Молчала и я. Я не рассказала, что каждый раз, когда я представляю, что меня нет, у меня начинается паническая атака: оказаться внутри этого состояния — как провалиться в темную бездонную дыру. Я не рассказала, что эти мысли возвращаются ко мне по несколько раз в день. Я не рассказала, что кроме погибшей дочери подруги в моей жизни были и другие, гораздо более важные потери, говорить о которых у меня не получается. Я не рассказала, что только сейчас, побывав на нескольких встречах Death Café, я впервые в жизни смогла подумать о смерти, поговорить о ней с другими людьми и что-то о ней написать.
Я не рассказала — но, может быть, приду в следующий раз и расскажу.

Саша СУЛИМ. Медуза. 12 сентября 2018 года

Универсальные фундаментальные защитные механизмы от осознания смерти — это культурные нормы и ощущение собственной значимости.
Престарелый родственник, больной друг, мертвый голубь на асфальте, новости о войнах, терактах и убийствах — смерть окружает нас повсюду. Мы думаем о ней чаще, чем кажется. Разбираемся, как на нас влияет страх смерти и что с ним делать, - пишет журналист Сергей Жданов на сайте knife.media

Четыре способа борьбы со страхом смерти
В христианском контексте человек узнал смерть, когда со словами «ибо прах ты и в прах возвратишься». Бог изгнал Адама и Еву из рая за то, что те вкусили плод с древа познания. Это вполне может быть метафорой научного факта — развития неокортекса, который у животных присутствует только в зачаточном виде, а у человека составляет основную часть коры мозга.
Именно неокортекс наделил человека самосознанием, способностью к символическому мышлению, из которого выросла наша цивилизация, а также мением помнить прошлое и прогнозировать будущее. Вместе с ними человек получил еще один злой дар — понимание собственной смертности. Как бы то ни было, но с тех пор как люди начали осознавать конечность своей жизни, одной из главных осей всей человеческой цивилизации стала борьба с этим осознанием.
Традиционно человек отвечал на страх смерти 4 способами: фантазиями о буквальном бессмертии, мечтами о воскрешении, концепцией души и идеей культурного наследия.
Буквальное бессмертие — самая простая и инфантильная фантазия, продолжение инстинкта самосохранения, понятное подавляющему большинству человеческих особей. Древнейшее литературное произведение «Эпос о Гильгамеше» (XVIII–XVII века до н. э.) посвящено квесту за цветком вечной молодости. В этом сказании заложен важный символический урок для всех умников, которые рассчитывают отделаться от смерти легким испугом: Гильгамешу после длительных и изнурительных приключений удается раздобыть цветок бессмертия, но перед тем как его употребить, он решает искупаться — тут приползает змея и крадет его лекарство от смерти.
Мечты о воскрешении знакомы древнеегипетским фараонам, бальзамировавшим своих царей; христианам, верующим в воскрешение Иисуса; русскому народу, до сих пор хранящему тело Ленина в Мавзолее, а также некоторым миллиардерам из Кремниевой долины. Людям приятно думать, что наш «кожаный мешок с костями» может не поддаться беспощадному натиску смерти и разложения и содержит в себе зачатки бессмертия.
«Душа была создана в большом взрыве столкновения непреодолимой психологической силы, нашей воли жить вечно — и непоколебимого биологического факта нашей смерти», — писал Отто Ранк, один из ближайших учеников и последователей Фрейда. Это более утонченная концепция, основанная на вере людей в то, что мы не просто физические существа, а внутри нас содержится некая частица вечности, душа, которая существовала до рождения и, скорее всего, будет существовать после смерти.
Идея культурного наследия основывается на вере в значимость собственной жизни, поступков и жертв, которые мы приносим по ходу своего биологического существования. Продолжить себя через своих детей, оставить след в искусстве, в науке, в политике, в жизни страны и человечества в целом — эти мысли помогали бесчисленным поколениям людей находить смысл в жизни и утешение перед лицом смерти.

Что такое теория управления страхом смерти
В 1973 году американский антрополог Эрнест Беккер написал книгу «Отрицание смерти». Он утверждал, что значительная часть человеческой деятельности так или иначе направлена на преодоление страха собственной смерти. Работу над этой книгой Беккер заканчивал, страдая от неизлечимой формы рака, а в 1974 году она получила Пулитцеровскую премию (уже после смерти автора) и приобрела широкую известность в узких кругах. Довольно скоро книга забылась — но не всеми.
В 1986 году, основываясь на идеях Беккера, психологи Джефф Гринберг, Шелдон Соломон и Том Пищински развили его идеи в теорию управления страхом смерти, утверждающую, что универсальные фундаментальные защитные механизмы от осознания смерти — это культурные нормы и ощущение собственной значимости.

Как культура защищает от страха смерти
Человек обращается к вере в свою культуру, так как она рассказывает ему, что хорошо и что плохо и так или иначе обещает преодоление смерти — символическое или буквальное. Так культура наполняет жизнь смыслом, порядком и постоянством. Христианин верит в Иисуса, либерал — в свободу, патриот — в родину. Культурная идентичность — это коллективный пакт защиты от осознания смерти, в реализацию которого каждый из нас вкладывает уйму сил и стараний. Ради него многие рискуют своей свободой и даже жизнью, как бы парадоксально это ни звучало. Мы обращаемся к правительственным, образовательным и религиозным институтам и ритуалам за тем, чтобы они убедили нас, что человеческая жизнь хоть в чем-то уникальна и что-то значит перед лицом суровой бесконечности.
Национализм, коммунизм, либерализм, феминизм — почти все «измы» так или иначе приобщают нас к мыслям о существовании некого абстрактного «большего», под чьим заботливым и временами жестким крылом мы ищем защиты и забвения от мыслей о собственной кончине.
Одним из первых серьезных экспериментов, который доказал это положение, стал эксперимент с судьей и проституткой. Группе судей вручили опросники, в которых их тщательно расспросили о чувствах, которые в них вызывает идея их смерти, а после попросили вынести приговор в деле о проститутке, пойманной во время переговоров с клиентом. Судьи из контрольной группы, которым не напоминали о смерти, выписали проститутке штраф в среднем в 50 долларов. А вот у судей, взбудораженных мыслями о собственной кончине, средний штраф составил все 455 долларов — в девять раз больше. Это в судьях сработал механизм защиты: они сильнее отождествляются со своей ролью носителя правопорядка, чем люди из контрольной группы, и ожесточились против «аморальных беззаконников», угрожающих их картине мира.
Подобные эксперименты раз за разом показывают печальную тенденцию: чем сильнее мы напуганы мыслью о собственной кончине, тем сильнее цепляемся за свою идентичность — за нормы группы, к которой мы себя причисляем.
В таких условиях нет ничего страшнее мысли о том, что у других людей может быть другая правда, свой бог. Ведь если чужой бог — тоже всемогущий, значит, что-то не так с нашим богом: значит, бессмертие, которое он нам обещает за поклонение ему, может оказаться неправдой, значит, мы, возможно… действительно умрем — и на этом всё кончится?!
Наша картина мира, а вместе с ней и идентичность, начинают формироваться с младенчества. Взрослые рассказывают детям, из чего состоит мир, что хорошо, а что плохо, как надо себя вести, чтобы в конце получить вознаграждение, а чего делать нельзя, чтобы не получить наказание. Сначала для получения одобрения нужно совсем мало: младенцу достаточно попасть ложкой с едой в рот, чтобы вызвать бурный восторг у родителей. Но чем старше становится ребенок, тем шире его мир — и тем актуальнее для него становятся культурные ценности со своими требованиями, удовлетворив которые, ребенок может получить одобрение и почувствовать себя в безопасности.
Вместе с полезными знаниями вроде того, что нужно держаться подальше от кипящей воды и не стоит ковыряться в розетке, взрослые передают детям и более абстрактные идеи и ценности: гендерные, национальные, религиозные, возрастные стереотипы, опираясь на которые, дети со временем учатся идентифицировать себя.
В этой идентификации человек получает целую систему координат, ценностей и смыслов, благодаря которым у жизни появляется определенность.
Мысль о смертности начинает посещать детей примерно с трех лет. Они вдруг понимают, что папа и мама рано или поздно умрут, и, что беспокоит их еще сильнее, — они сами когда-нибудь умрут и никто не сможет спасти их от этой напасти. Маленького ребенка просто отвлечь от этой мысли — игрой, вкусной едой или походом в зоопарк. Но со временем в нем крепнет культурная идентичность, и он обретает собственное оружие от мыслей о смерти. Мысли о сильной физической боли, бессмысленности, социальной обособленности, провале на экзаменах или на работе, мысли о будущих проблемах — все эти негативные мысли не влияют на нас так, как мысли о собственной смерти.
Базисные защитные механизмы человека от стресса не особо отличаются от аналогичных механизмов животных. А вот страх смерти — уникальный экзистенциальный бич человечества.
Израильские ученые провели эксперимент с детьми 7 и 11 лет. Половине детей задали 26 вопросов («знает ли мертвый человек о том, что с ним происходит?» или «все ли люди умрут рано или поздно?»). Затем всем детям показали фотографии их сверстников, на которых был указан возраст и место рождения ребенка, и спросили — хотели бы вы поиграть и подружиться с этими детьми? Часть детей на фотографиях была коренными израильтянами, а другая часть родилась в России (в Израиле существует стереотип о том, что русские мигранты — культурные аутсайдеры). Дети из семилетней группы негативно отреагировали на все фотографии, потому что были взбудоражены мыслями о смерти и в целом фрустрированы. Однако дети 11 лет проявили повышенное желание подружиться с израильскими детьми и чаще отказывались дружить с русскими детьми. То есть в 11 лет они уже переняли взрослую модель защиты от страха смерти — культурную идентичность.

Патриотизм и политическая позиция как защита от смерти
Принадлежность к нации, народу и культуре позволяет человеку надежно защититься от бессмысленности собственного бытия и на многих уровнях обещает бессмертие. Пускай я умру, но мои дети, внуки и правнуки будут жить, а значит, будет жить и частица меня — вполне логичная с точки зрения эволюции и передачи генетического материала идея, которая, действует в первую очередь на символическом и психологическом уровне, а не на уровне рассудка.
«Я умру, но наше общее дело продолжит жить, я капля в море своего народа», — эти мысли помогали и помогают миллионам людей находить в себе силы вставать с кроватей по утрам, а другим дают возможность управлять и направлять эти миллионы в нужном им русле. Они же многократно приводили людей к смерти в окопах, траншеях и даже в корпоративных офисах. Римский философ Цицерон писал об этом так: «Никто не смог бы принять смерть во благо своей страны без надежды на бессмертие».
Патриотизм — палка о двух концах: с одной стороны, он помогает людям справиться со страхом небытия, а с другой, страх небытия и напоминание о конечности жизни разжигает в людях патриотизм.
В немецком эксперименте граждане, которых останавливали возле продуктового магазина и спрашивали, какие товары они предпочитают, не выказывали особой любви к отечественным продуктам. А вот немцы, которым те же вопросы задавали рядом с кладбищем, выказывали гораздо большую приверженность немецкой еде, немецким машинам и даже немецким курортам.
Естественное следствие патриотизма и национализма — появление харизматичного лидера, «большего чем жизнь» героя, перед которым благоговеют, за которым следуют и с которым отождествляются сотни тысяч его последователей. Герой, в отличие от обычного человека, способен победить смерть и вселить в людские головы неправдоподобную мысль, что через геройство (то есть фанатичное следование требованиям культурной системы) каждый человек способен превзойти небытие.
В одном из экспериментов участникам раздали предвыборные листовки трех кандидатов в губернаторы. Первый кандидат говорил: «Я могу добиться всех целей, которые я поставил. Я разработал очень подробный и тщательный план того, что необходимо сделать, чтобы не было никаких неоднозначностей». Вторая листовка гласила: «Я призываю всех граждан принять активное участие в улучшении государства. Я знаю, что каждый индивидуум может привести к переменам».
А третий кандидат заявлял: «Вы не просто обычные граждане, вы — часть особого государства, особой нации».
В контрольной группе, которой не напоминали о смерти, только 4 из 95 участников проголосовали за третьего, харизматичного кандидата, остальные голоса распределились приблизительно поровну между двумя другими. Однако в группе, которой перед экспериментом напомнили о смерти, за харизматичного лидера было отдано в 8 раз больше голосов.

Вражда как защита от страха смерти
Мысли о превосходстве собственной культуры и неполноценности чужой успокаивают людей и придают им сил дальше следовать собственным культурным паттернам в надежде на героическое бессмертие. Если человек узнает, что чужаки принимают его точку зрения и убеждения, он чувствует больше уверенности в собственной культуре и в ее обещаниях символического бессмертия — а значит, получает более надежную защиту от страха смерти. Эрнест Беккер, антрополог, от чьих работ оттолкнулись создатели теории управления страхом смерти, писал: «Одна культура всегда выступает потенциальной угрозой для другой, потому что она предоставляет доказательства, что можно жить героической жизнью в совершенно другой, чуждой системе ценностей».
Страх смерти делает людей более агрессивными и готовыми к насилию по отношению к своим культурным и политическим оппонентам: после напоминания о собственной смертности христиане ожесточаются против евреев, консерваторы проклинают либералов, итальянцы презирают немцев, а люди из всех стран глумятся над иммигрантами.
В эксперименте 2006 года американцы, которым напоминали об их смертности или о событиях 11 сентября, с большей охотой поддерживали упреждающие атомные и химические атаки на страны, которые не представляли непосредственной угрозы США. Они также поддерживали потенциальные многотысячные жертвы среди мирных граждан, если это помогло бы поймать Осаму бин Ладена. Точно так же они проявляли большую толерантность к пыткам подозреваемых в терроризме иностранных граждан. В аналогичном эксперименте израильские консерваторы с большим пониманием относились к насилию над палестинцами, а также с большим энтузиазмом воспринимали упреждающую атомную атаку на Иран. В свою очередь, иранские студенты после напоминания о смерти высказывали большую поддержку террористических атак на США и были более заинтересованы идеей самим стать смертниками.

Как ощущение собственной значимости защищает от страха смерти
Быть частью культуры недостаточно: необходимо чувствовать ценность своей роли в какой-то космологического масштаба драме. Самоуважение — наш второй и, пожалуй, самый значимый щит в борьбе против бесконечно напирающей силы смерти. И если культуру не так уж просто потерять, так как нас ею бомбардируют со всех сторон другие участники жизненного спектакля, то самоуважение — очень хрупкая защита и наше личное дело. Ради самоуважения мы готовы проглотить любую дозу самообмана, поверить любому проходимцу, способному повысить нашу самооценку, а также совершить любой подвиг и даже самопожертвование.
«Хороший христианин», «настоящий патриот», «последовательный либерал», «ударник производства», «непримиримый оппозиционер», «примерный отец», «популярная блогерша» — все эти титулы (а также тысячи других), ради которых мы из кожи вон лезем каждый день, помогают нам вцарапаться поглубже в ткань жизни.
В одном из экспериментов ученые предложили пройти участникам тесты, после которых вне зависимости от результатов вынесли им оценки двух видов: нейтральную и позитивную. После этого участникам показали отрывки из фильма «Лики смерти», сборника натуралистичных документальных видео о смерти, а другой части — нейтральное видео. Затем их попросили оценить уровень своего беспокойства и обнаружили, что в группе людей, получивших нейтральную оценку, «Лики смерти» вызвали подъем беспокойства, а обычное видео никак их не обеспокоило. А вот в группе испытуемых, получивших позитивные оценки, реакция на «Лики смерти» и нейтральное видео оказалась одинаковой: повышенная самооценка предоставила им иммунитет против страха кончины.
Так как повышенная самооценка увеличивает нашу сопротивляемость страху смерти, столкнувшись с мыслями о собственной кончине, мы бессознательно активизируемся, чтобы соответствовать более высоким стандартам нашей культуры.
Часто такое стремление приобретает парадоксальные формы, тогда страх смерти повышает вероятности погибнуть. Люди, которые считают себя хорошими водителями и черпают из этого умения уверенность в себе, начинают вести себя более рискованно на дорогах, после того как им напоминают о смерти. Заядлые курильщики, считающие сигарету неотъемлемой частью своего образа, после лекции о смертельном вреде курения делают еще более глубокие и длительные затяжки. Любители секса через несколько минут после упоминания смерти или спида выказывают повышенную готовность к сексу без презерватива и мечтают о большем количестве половых партнеров.

Потребление как защита от страха смерти
В свете мыслей о смерти мы становимся более падкими на предметы роскоши и проявляем повышенную заинтересованность в потреблении в целом. Вскоре после событий 11 сентября 2001 года президент Буш обратился к своим согражданам с призывом: «Мы не можем позволить террористам добиться своей цели и запугать нашу нацию до такой степени, что мы перестанем заниматься бизнесом или ходить по магазинам… Миссис Буш и я хотим призвать американцев на походы по магазинам!»
В следующие два месяца американцы покупали дома и машины в рекордных количествах, а общий объем потребления товаров за три месяца вырос на 6 %.
Они также стали с небывалым энтузиазмом скупать звездно-полосатые флажки и значки, произошел небывалый подъем патриотизма (часто понимаемого в Америке через капитализм и консюмеризм). Чуть позже, когда Франция высказалась против вторжения США в Ирак, американские покупатели стали бойкотировать французскую еду и вино и даже организовали движение за переименование картошки-фри (на англ. «French fries») в картошку свободы («Freedom fries»).

Как фантазии о бессмертии двигают вперед технологию
«Удивительно хорошо бывает, когда ясно не то что поймешь, а почувствуешь, что жизнь не ограничивается этой, а бесконечна», — говаривал Лев Толстой. Люди всегда бредили бессмертием: греки считали, что их боги вкушают амброзию, дающую бессмертие; индусы — что их божества поедают амриту; китайские алхимики пытались приготовить эликсир вечной молодости, а европейские — искали философский камень, побеждающий смерть. По сей день человечество не оставило этих попыток.
Сейчас вопросом бессмертия в числе прочих занимаются самые продвинутые ученые Кремниевой долины. Например, компания Calico, поддерживаемая Google и с капиталом более чем 1,5 миллиарда долларов, занимается вопросами борьбы со старением.
А главный футуролог Google Рэймонд Курцвейл ежедневно принимает свой вариант эликсира бессмертия — 250 витаминов и пищевых добавок.
Он надеется дотянуть свеженьким до 2030 года, когда, по его мнению, технический прогресс позволит человеку стать практически бессмертным с помощью наноботов, которые будут плавать в нашем теле, мониторить физиологические процессы и по ходу устранять все технические неполадки, из-за которых мы стареем и умираем.
Так как Курцвейл не на сто процентов уверен в своих расчетах, он присоединился к некоммерческой организации, занимающейся крионикой — Alcor Life Extension Foundation. Alcor занимается криоконсервацией, то есть заморозкой умерших людей: более дорогой вариант подразумевает заморозку всего тела, а бюджетный — только головы. Особо ценным членам этого сообщества разрешается даже заморозить своих животных, и на данный момент вместе со 106 телами людей в жидком азоте покоится 33 животинки.
Технологи компании поддерживают стабильно низкую температуру в контейнерах с телами в надежде, что вскоре технологии позволят разморозить их и омолодить или просто заменить тело законсервированным участникам криогенного сообщества.
Один из членов общества, предприниматель Сол Кент, так фантазирует о бессмертии: «Вскоре мы будем обладать силами, далеко превосходящими супермена. Мы сможем менять тела, как одежду. В будущем у нас будет больше, чем одно тело. Да и вообще, мозгу необязательно нужно будет тело… К концу XXI века между нами тогда и нами сейчас будет больше разницы, чем между людьми сейчас и обезьянами». Этот господин Кент заморозил голову своей матери и мечтает, что в будущем он встретится с ней, они будут одного возраста и он скажет ей: «Мама, мы в раю, вместе! У нас получилось. У нас действительно получилось». Иными словами, человечество на данном этапе хочет взять рай технологичным штурмом. На вопрос, существует ли Бог, Рэй Курцвейл отвечает: «Пока что нет!»

Можно ли освободиться от иллюзии защиты от страха смерти
Даже если мы поверим футурологам, будем принимать биодобавки и заниматься физкультурой, не будем пить и курить и в результате дождемся технологий, которые позволят нам жить хотя бы на несколько сотен лет дольше, чем сейчас, — страх смерти никуда не уйдет. Возможно, он даже возрастет. Ведь никто не застрахован от случайностей: человечество всё еще заигрывает с тотальной аннигиляцией, наращивая ядерные вооружения; непонятно, чем технологический прогресс обернется для климата планеты; из космоса всегда может прилететь гигантский метеорит — а в ванной можно поскользнуться и расшибиться насмерть. Представьте, как обидно умирать человеку, который может жить вечно. И тогда до какой степени могут возрасти наши страхи? На что мы будем готовы пойти, чтобы нейтрализовать внешнюю угрозу или избежать несчастного случая?
Все, кто читает этот текст, рано или поздно умрут. С этим фактом нужно жить и не позволять ему застилать глаза. Страх смерти способен подтолкнуть нас на самые глупые и абсурдные действия, он укрепляет наши шаблоны и сеет вражду — но только когда он не осознан.
В одном из экспериментов ученые напомнили всем участникам о смерти, но часть людей дополнительно попросили вдумчиво и тщательно описать свои чувства по поводу собственной смерти, а если надо — в подробностях представить, что им диагностировали терминальную стадию рака. После этого всем участникам вручили два эссе: одно восхваляло их страну, а другое критиковало. Люди, которым просто напомнили о их смерти, как обычно, усиленно критиковали критикующих их страну и симпатизировали тем, кто ее хвалит. А вот те, кто хорошенько задумался о собственной смерти, выказали полный нейтралитет и к хвалящим, и к хулителям.
Сократ говорил, что философия — это искусство умирать, а Будда открыл свои четыре Благородных истины о жизни как страдании, лицом к лицу столкнувшись с тремя ипостасями смерти: больным человеком, стариком и мертвецом. Если мы станем чаще размышлять о смерти самостоятельно, стараться осознать и принять ее факт, то станем чуточку свободнее — как от страха, так и от тех, кто им манипулирует.

Сергей ЖДАНОВ. Новые Известия. 17 сентября 2018 года