К 1970-м годам процесс индустриализации достиг пика. Одновременно это был и пик благосостояния среднего класса. С тех пор развитие технологий привело к тому, что разные отрасли все меньше нуждаются в человеческом труде, а оставшиеся работники не имеют возможности сопротивляться.
99,9% классовой борьбы вовсе не революции. В основном борьба идет в скрытой форме рутинного ежедневного сопротивления, которое американский политолог Джеймс Скотт называл оружием слабых. Однако его ценность и возможная трансформация во что-то более серьезное во многих случаях определяется существующей технологией и чисто практическими возможностями применения.
Автоматизация — явление не новое. Фактически вся история индустриализации с Первой промышленной революции — это история автоматизации. Однако апогея этот процесс достиг во второй половине ХХ века. В значительной степени именно успехи в автоматизации привели к трансформации индустриального общества в развитых странах в постиндустриальное.
До этого перехода промышленный сектор в структуре занятости рос (пик — около четверти рабочей силы в США в 1950-х и трети в Великобритании в 1970-х), потом автоматизация приводила к сокращению его доли.
Развитые и уже ставшие богатыми страны в 1950–1970-х годах вступили в процесс деиндустриализации — постепенного высвобождения труда в третичный сектор, сферу услуг.
Одновременно с этим начали стагнировать, а позже и падать реальные доходы среднего класса в развитых странах, тогда как неравенство, снижавшееся с 1910-х до 1970-х, наоборот, стало расти. Вряд ли это можно считать простым совпадением.
Бедные страны начали деиндустриализироваться немного позже, как правило так и не достигнув высоких доходов на душу населения. Страны становились постиндустриальными на низком уровне развития (за исключением некоторых восточноазиатских государств и Китая), при этом стопорился процесс первичной индустриализации: переток рабочей силы из аграрного сектора в промышленность шел медленно либо стал перенаправляться сразу в сферу услуг.
Автоматизация во многом ответственна за явление, которое экономист Дани Родрик называет преждевременной деиндустриализацией (premature deindustrialization): доля промышленного производства в экономике в современных развивающихся странах начинает падать уже при достижении порога в 20% занятости и $6 тыс. ВВП на душу населения (в долларах 1990 года).
Параллельно и вместе с автоматизацией на вытеснение рабочих мест оказала сильнейшее влияние и масса других технологических по природе процессов, например стандартизация, «зеленая революция» и компьютеризация. Важная черта автоматизации — постепенность и неоднородность: процесс идет с разной скоростью в разных отраслях и странах. При этом вытеснение людей с рабочих мест часто нелинейно — какие-то технологические сдвиги могут сначала вызывать не падение спроса на рабочую силу, а, наоборот, рост. Однако потом этот рост может обернуться еще более масштабным обвалом.
Жертвы автоматизации тоже неоднородны: это и неквалифицированные рабочие, и представители образованных слоев, и крестьянство. Все эти группы в результате автоматизации теряли рычаги воздействия на капитал и возможности рутинного сопротивления.
Вот лишь несколько примеров.
Контейнером по докерам
До 1960–1970-х годов портовые докеры были мощной силой: от них зависела загрузка и разгрузка торговых судов и косвенно — ровный ход существенной доли мировой торговли. Докерские забастовки в конце XIX и в первой половине ХХ века были одним из мощных рычагов давления на политиков, в этом смысле докеры конкурировали с шахтерами-угольщиками.
По мнению историка Барбары Такман, именно забастовка лондонских портовых рабочих в 1889 году стала отправной точкой для объединения непрофессиональных рабочих в профсоюзы и создания лейбористского движения в Великобритании, позже превратившегося в партию. Революционер-анархист Петр Кропоткин был очень разочарован тем, что забастовка тогда не вылилась в революцию, а 100 тыс. лондонских докеров (целая армия!) довольствовались повышением зарплаты. Потом (1907) были мощнейшие забастовки в Белфасте, серия забастовок в Сан-Франциско (1930-е), Лондоне (1949) и многочисленные менее масштабные забастовки, бушевавшие практически во всех крупных мировых портах вплоть до последней четверти ХХ века.
Однако в послевоенный период морская перевозка грузов начала технологически трансформироваться. Американская армия во время Второй мировой стала впервые использовать контейнеры.
В 1950-е американский предприниматель Малком Маклинн задумался над идеей стандартного интермодального контейнера — удобного для морской и наземной (вагонами и фурами) транспортировки одновременно. В 1956 году Маклинн купил нефтяной танкер и переделал его в контейнеровоз под 58 33-футовых контейнера. Погрузка и разгрузка такого чуда техники занимала в разы меньше времени даже при отсутствии приспособленной под обслуживание контейнеров портовой инфраструктуры и логистики.
Прогресс шел довольно медленно, однако в 1970-м в результате нескольких соглашений в индустрии сформировался единый стандарт перевозок — 20-футовый контейнер (Twenty foot Equivalent Unit (TEU)). К 1973 году в мире уже было полтора миллиона контейнеров. 63% из них обслуживали морские перевозки. Вместо первого переделанного танкера судостроители стали выпускать контейнеровозы-гиганты, способные перевозить тысячи, а потом и десятки тысяч TEU.
Докеры по большому счету оказались не нужны. Лондонские районы портовых рабочих вроде Canary Wharf были достаточно быстро преобразованы в офисные и жилые муравейники.
Исчезла тяжелая неблагодарная профессия, но вместе с ней исчезла и возможность выдвигать экономические и политические требования: ее потеряли весьма многочисленные, организованные и контролирующие узловые точки мировой торговли представители рабочего класса.
Вторым, вероятно, непреднамеренным следствием этой технологической революции стала глобализация. Контейнеризация резко удешевила морские перевозки, что (вместе с происшедшей приблизительно в то же время радикальной либерализацией мировой торговли и индустриализацией восточноазиатских стран и позже Китая) сделало глобальную торговлю гораздо более выгодным предприятием. В итоге эффект контейнеризации оказался двойным: во-первых, практически ликвидировал профессию докеров, во-вторых, поставил львиную долю промышленных рабочих под угрозу аутсорсинга.
Компьютером по бухгалтерам
Появление новых технологий угрожало далеко не одним низкоквалифицированным работникам (хотя и здесь путь был извилист; взять тех же докеров — появление контейнера сначала рутинизировало довольно разнообразный труд докеров, а потом стандартизированный рутинный труд был автоматизирован). Труд «белых воротничков» тоже автоматизировался. Примеров масса, для краткости остановимся лишь на одном.
Задолго до изобретения компьютеров в годы развития индустриальной революции возникла потребность в массовых расчетах. Корабли, паровозы или самолеты, сходившие с конвейеров заводов в первой половине XX века, были технологически сложными изделиями: каждый состоял из тысяч, а то и десятков тысяч деталей. Внутри промышленной корпорации осуществлялись операции по учету и контролю финансов, материалов, полуфабрикатов, рабочей силы, выполнялись другие сложные расчеты в больших объемах.
В начале XX века в эту сферу пришла автоматизация в виде механических и электромеханических счетных устройств, табуляторов. Но главными работниками оставались люди.
В ходе реализации проектов по созданию первых образцов атомного оружия в СССР и США были сформированы сложные вычислительные технологии, используемые при организации работы.
Людей, занятых в подобных вычислениях, называли буквально human calculators или human computers. Часто для вычислений организовывался сложный конвейер.
Одни сотрудники, выполнявшие на механических машинках какую-либо операцию, передавали результаты следующему ряду сотрудников, те осуществляли очередной рутинный расчет и так далее. Такой коллектив был способен производить сложные матричные вычисления.
С появлением в 1970–1980-х годах компьютеров почти все эти люди лишились работы. Несмотря на то что это была достаточно интеллектуальная для своего времени работа, она пала одной из первых жертв вычислительных машин, которые пришли на смену людям (читайте подробнее). Впрочем, для «белых воротничков» появились новые «офисно-планктонные» ниши, более разнообразные, чем для бывших докеров. Проблема в том, что и эти ниши могут оказаться временными: внедрение новых технологий часто оказывает нелинейное воздействие на занятость.
Комбайном по батракам
Если автоматизация в промышленности была фактически безостановочным процессом со времен Первой промышленной революции, аграрная «зеленая революция» имеет более ограниченные временные рамки — в основном это 1970-е. «Зеленая революция», затронувшая страны третьего мира (в развитых государствах процесс протекал раньше: с 1930-х — в США, Канаде, Великобритании, с 1950-х — в Западной Европе, Японии), это, по сути, внедрение достижений генетики и селекции растений вместе с интенсивным использованием удобрений, пестицидов, ирригации и механизации труда для получения более высоких урожаев.
Политолог Джеймс Скотт детально описал социально-экономические и классовые последствия «зеленой революции» в деревне Седака в малайзийской провинции Кеда в 1970-х. В 1970 году в регионе Муда на границе с Таиландом были построены две дамбы, которые позволили провести ирригационные каналы к рисовым полям. В сочетании с использованием новых сортов риса, удобрений и более продвинутых агротехник это позволило местным крестьянам получать два урожая в год вместо одного.
На первом этапе автоматизация труда (прежде всего — использование тракторов) не привела к падению заработков местных батраков — малоземельных или вообще не имеющих собственной земли крестьян, получающих основной доход от продажи своего труда более состоятельным соседям.
В первые годы «двойного урожая» (double-cropping), то есть в начале 1970-х, доходы батраков практически удвоились.
Дело в том, что выращивание риса требует четырех основных агротехнических операций — подготовки почвы, пересадки саженцев на поле, сбора урожая и молотьбы. В итоге «двойной урожай» при использовании тракторов отменил необходимость в «ручной» обработке поля, зато в два раза повысил спрос лендлордов на три оставшихся немеханизированных типа работ.
Но рост спроса на рабочую силу, вследствие в том числе и механизации, продлился недолго. Повышенная прибыль от «двойного урожая» позволила китайским синдикатам (китайская диаспора в Малайзии контролирует значительную долю частного бизнеса) вложиться в приобретение комбайнов. Их стало выгоднее использовать еще и потому, что механизация давала преимущество в скорости обработки поля, а это оказалось особенно важно при сборе двух урожаев в год вместо одного — надо было успевать.
Комбайны, однако, сделали практически ненужным ручной труд батраков уже в двух из оставшихся трех типах «рисовых» работ — сборе урожая и молотьбе. Из четырех видов труда, на доходы от которого жили батраки, остался один (помноженный, правда, на два из-за «двойного урожая»). В итоге к концу 1970-х доходы уже значительно менее нужных батраков резко упали. Многие из них вынуждены были податься в города в поисках работы (явление, ставшее в ХХ веке почти универсальным для всех развивающихся стран из-за автоматизации сельского труда и демографического перехода).
Навык, рутина и сила
Происшедшие с подчиненными классами в послевоенные полвека трансформации отражались в спорах экономистов о природе этого изменения. В 1992 году Лоуренц Катц и Кевин Мерфи опубликовали статью «Changes in Relative Wages». В ней они впервые сформулировали гипотезу SBTC (skill-biased technological change — технологические изменения, зависимые от навыка). Согласно этой гипотезе, новые технологии вытесняют низкоквалифицированных работников и, напротив, повышают спрос на высококвалифицированный труд.
Во многом SBTC оказалась необоснованной. Убедительного статистического подтверждения того, что новые технологии вытесняют в основном низкоквалифицированных работников, не существует. Наоборот, конвейер и автоматизация в основном технологически заточены на использование неквалифицированного труда (разбиение сложных задач на простые, алгоритмизируемые и автоматизируемые) и намеренную деквалификацию рабочих. Пример тех же human computers весьма красноречив.
Концепция SBTC сейчас почти полностью вытеснена другой теорией, более обоснованной эмпирически RBTC (routine-biased technological change — технологические изменения, зависимые от рутины). Согласно последней, технологии вытесняют не низкоквалифицированных работников, а работников, выполняющих рутинные операции. Впервые подтверждение этой гипотезы на статистических данных было предложено в 2003 году в работе Оута, Леви и Мурнейна «The Skill Content of Recent Technological Change». Рутинный труд в первую очередь характерен для работников средней квалификации (таких, как юристы, бухгалтеры, квалифицированные промышленные рабочие). В то же время многие профессии, не требующие практически никакой квалификации, пока не поддаются автоматизации.
Как отмечает экономист MIT Дэвид Оута в статье «Polanyi's Paradox and the Shape of Employment Growth», динамика рынка труда развитых стран в последние десятилетия — манифестация «парадокса Поланьи». Экономист Марк Поланьи еще в 1960-е годы указывал, что масса человеческой деятельности основывается на «молчаливом знании», то есть плохо описывается с помощью алгоритмов (визуальное и слуховое распознавание, телесные навыки вроде езды на велосипеде, машине, умение сделать прическу и т. п.). Это области деятельности, требующие «простых» навыков с точки зрения человека, но сложных для традиционного искусственного интеллекта ХХ века.
Именно в подобные сферы занятости и направился экс-средний класс, высвобождаемый из промышленности и других автоматизированных областей (что отчасти объясняет парадокс медленного роста производительности труда в США и других развитых экономиках). Семь из топ-10 самых быстрорастущих профессий в США, публикуемых Bureau of Labour Statistics,— низкооплачиваемый нерутинный, плохо алгоритмизируемый «ручной» труд (сиделки, официанты, повара, продавцы, курьеры). В те же сферы плюс строительство в массе своей направляются и бывшие крестьяне в «преждевременно деиндустриализирующихся» развивающихся странах.
Однако обе теории концентрируются на вытеснении людей из тех или иных сфер деятельности. Противостояние между классами в этом случае просто исчезает вместе с предметами спора — бессмысленно торговаться относительно зарплат, соцобеспечения, пенсии и т. п. тем же докерам, если их профессия фактически перестала существовать.
Но иногда технологические изменения приводят не к исчезновению того или иного рода деятельности, а к изменению баланса сил между «слабыми» и элитами — и возможности рутинного сопротивления первых в духе Джеймса Скотта.
Лакуну заполняет не особенно популярная среди мейнстримных экономистов теория power-biased technological change (РBTC — технологические изменения, зависимые от силовых взаимодействий), предложенная Фредериком Гаем и Питером Скоттом в статье «Power-Biased Technological Change and the Rise in Earnings Inequality» в 2005 году.
Теория основывается на том, что технологии формируют баланс сил между наемным рабочим и нанимателем. На любой работе этот баланс зависит от степени контроля (в широком смысле), который осуществляет работодатель над наемным работником. По Гаю и Скотту, размытие среднего класса, поляризация зарплат и рост неравенства — не только эффект исчезновения рабочих мест из-за автоматизации и аутсорсинга.
Все большая доля низкооплачиваемых, но пока еще сохранившихся профессий подвергается все большему мониторингу, контролю и более четкому определению задач работодателем вместе со все меньшим шансом на вертикальную мобильность. Одновременно более гибкая организационная структура современных корпораций и госслужбы, наоборот, предоставляет большие шансы роста для топ-менеджеров и чиновников, создавая для них больше экологических ниш, подчас экзотических (вроде корпоративных вице-президентов «по включению, разнообразию и равным возможностям» и министров счастья).
Примеров ослабления «слабых» из-за повышенного мониторинга со стороны «сильных» много. Скажем, в 1970-х годах наниматель водителя-дальнобойщика имел очень смутное представление о том, где находится и чем занимается последний во время работы. Сейчас благодаря GPS-позиционированию работодатель имеет прекрасное представление о локации фуры, ее скорости и маршруте за счет съема данных с двигателя, информации об интенсивности движения на дороге, а при желании может еще и контролировать дальнобойщика с помощью видеонаблюдения.
Навыки, которые требовались от дальнобойщика, не изменились с 1970-х, а возможности дальнобойщика к «рутинному сопротивлению» сильно уменьшились. Иными словами, поменялся баланс сил в пользу нанимателя.
Другой пример. До появления штрих-кода в розничной торговле продавец имел массу возможностей для «рутинного сопротивления», которые в основном сводились к преференциям отдельным покупателям. Внедрение штрих-кода снизило требования к квалификации продавца (процесс деквалификации) и резко усилило возможности контроля со стороны работодателя.
Более плотный мониторинг затронул и массу других профессий (от курьеров до офисных служащих, пребывание на месте работы которых стало контролироваться электронными карточками-пропусками).
«Зеленая революция» и маргинализация крестьян-батраков, описанная Джеймсом Скоттом на примере Малайзии, тоже укладывается в схему изменения баланса сил. Крестьяне-батраки не стали совершенно ненужными для лендлордов, поскольку механизации не подвергся один из четырех видов традиционных «рисовых» работ — пересадка саженцев на поле. Но так как в целом батраки оказались куда менее важными для всего аграрного процесса, их позиция внутри деревень ослабела.
До введения двойного урожая и механизации зажиточные землевладельцы, живущие вместе с малоземельными и безземельными крестьянами, в определенной степени были от них зависимы. Пиковый спрос на ручной труд во время обработки поля, пересадки саженцев, сбора урожая и молотьбы заставлял богатых крестьян оказывать материальные и символические знаки внимания бедным — распределять в их пользу религиозный налог закят, устраивать праздники, выдавать авансовые платежи и предоставлять рассрочки. С появлением комбайна автоматизация устранила зависимость богатых от бедных и практически полностью ликвидировала мотивацию даже для мелких — материальных и символических — уступок последним. Нечто подобное тому, что описывал Скотт, характерно и для массы других похожих социально-экономических взаимодействий в самых разных отраслях. Технический прогресс убирает саму потребность в экономических и социальных связях между классами, в том числе и в эксплуатации.
В ХХ веке процесс ликвидации самого поля взаимодействия капитала и наемного труда в результате автоматизации либо вследствие усиления контроля работодателя над рабочим в тех случаях, где это поле все же оставалось, начал набирать обороты. В ХХI веке новые технологии могут его многократно усилить.
АЛЕКСАНДР ЗОТИН, старший научный сотрудник ВАВТ.
Коммерсантъ. 17 июня 2018 года
