… о маскулинности в средневековье

Историк Галина Зеленина об охоте на ведьм, представлениях о гендере в Средние века и рыцарской идентичности

Исследования маскулинности начались довольно поздно. Они стали практически последним блоком в рамках гендерных исследований во второй половине 1980-х и особенно развернулись уже в 1990-е годы. Исследования маскулинности, как и в случае с другими направлениями гендерных исследований, были связаны с общественными движениями, прежде всего с гей-движением и движением против дискриминации мужчин, а также, как ни странно, с американским движением за права отцов в случае развода. Но была, конечно, и внутренняя логика в появлении этого направления. Поначалу мужчинами не занимались, потому что позиция была ровно обратной: в картину, в данном случае в историю, старались вставить женщин. Возмущались, что все, что было до того, было согласно такому известному каламбуру «его история» — history как his story. И история мейнстрима как male steam. То есть история была преимущественно мужской. И только со временем поняли, что отождествление всего и мужского, универсализация мужского на самом деле тоже вредна для мужчин, потому что тем самым собственное мужское (маскулинность) в этом теряется. И поэтому пришли к выводу, что нужно восстановить и мужскую составляющую истории.
Еще в 1970-е годы известная американская исследовательница-медиевист Франции позднего Средневековья и раннего Нового времени Натали Земон Дэвис говорила, что мы не можем изучать исключительно угнетенный пол, угнетенный гендер, так же как социальные историки не могут изучать исключительно крестьянство. Мы должны обращаться и к другому актору в историческом процессе. И тогда появились исследования мужчин и концепция маскулинности как такого конструкта, аналогичного феминности, меняющегося и различного в разные эпохи. Появились полемические работы в ответ на известные феминистские исторические исследования. Например, на программную статью Джоан Келли «Было ли у женщин Возрождение?» один из ответов был ответом с точки зрения маскулинной истории: а было ли у мужчин Возрождение, когда оно было, какое и как? Подразумевалось, что Возрождение как феномен универсально и на самом деле не было ни мужским, ни женским.
За последние два-три десятилетия появилось множество интересных case studies — конкретных историй, которые иногда освещали тот или иной тип маскулинности в ту или иную эпоху, а иногда выходили и на объяснение каких-то более общих, ключевых, может быть, даже исторических явлений или процессов. Как, в частности, знаменитая работа про охоту на ведьм, которая объяснялась через средневековый стержень средневековой маскулинности — вирильность, то есть предположение о том, что мужчин позднего Средневековья и раннего Нового времени больше всего заботило обоснование, доказательство собственной сексуальной состоятельности, собственной потенции, собственной вирильности. И самым легким, понятным, доступным объяснением сексуальной несостоятельности было нанесение какого-то такого магического ущерба, вреда извне, например, ведьмой. И эта озабоченность вирильностью как специфический компонент позднесредневековой маскулинности и привела к охоте на ведьм.
Говоря о представлении о средневековой маскулинности в целом, можно выделить две идеи, которые отчасти синхронно сосуществовали, отчасти одна немного корректировала другую. Но в последних исследованиях показывается, что они обе не совсем верны, общий вектор их корректировки направлен в сторону размытия таких бинарных оппозиций, как мужское и женское, феминная и маскулинная, гегемонная маскулинность (фаллоцентричная маскулинность) и маскулинность альтернативная (логоцентричная). Согласно первому представлению, в прежние времена, в частности в такие темные времена, как Средние века, доминировала традиционная, фаллоцентричная маскулинность (гегемонная маскулинность), которая подразумевала прежде всего силу, власть, обладание женщиной, может быть, несколько брутальность и подавляла все возможные альтернативные варианты.
Следующее представление, немного корректирующее первое, все-таки обнаруживало в Средневековье и другую, альтернативную маскулинность, логоцентричную. То есть оспаривало первое представление, согласно которому раньше была только гегемонная маскулинность, а все альтернативные маскулинности — маскулинности геев, метросексуалов — возникли позже. И это завоевание Нового и даже Новейшего времени. То есть вторая идея предполагала, что в Средние века тоже была какая-то альтернатива, но она отказывала этой альтернативе в статусе маскулинности, предполагая, что, может быть, это вторжение феминности в сферу маскулинного. Может быть, вообще это какой-то вариант иного гендера или какая-то агендерная позиция. Но, скорее, сейчас мы склонны думать, что первая и вторая дихотомии не совсем верны.
Говоря про средневековый гендер, очень удобно применять одно из новейших достижений гендерных исследований — модель интерсекционного (или интерсекционального) анализа, подразумевающую, что нельзя, изучая гендер как очень полезную категорию исторического анализа, изучать его в изоляции. Его всегда нужно изучать в пересечении с другими категориями: раса, этнос, возраст, сексуальная ориентация, социальный статус, вероисповедание и так далее в зависимости от места, времени и фантазии исследователя.
Средневековая маскулинность, безусловно, была связана с социальным статусом. Это была маскулинность сословная. Мы хорошо помним, что в Средние века было три основных сословия, хотя и стали появляться промежуточные группы. Эти три сословия — oratores, bellatores, laboratores, то есть молящиеся, воюющие и трудящиеся. Мы посмотрим на первые две группы, на первые два сословия и их маскулинности.
Сословие молящихся — духовенства, клириков — как раз демонстрирует такую альтернативную, логоцентричную маскулинность и, наоборот, отсутствие каких-то важных компонентов традиционной, гегемонной, мужской, мужественной маскулинности. Здесь можно упомянуть, что клирики не должны были продолжать свой род, не должны были обладать женщиной, не должны были демонстрировать какую-то доблесть, силу и носить оружие. Поэтому когда стали изучать маскулинность монахов, то стали предполагать, что это какая-то альтернативная маскулинность, а может быть, и феминность. И вообще, маскулинность ли это? В одной из таких ключевых статей на этот счет задается красивый вопрос: конечно, монахи были male, но были ли они man, то есть были ли они собственно мужчинами? Понятно, что биологически они относились к группе мужчин, но были ли они собственно мужчинами, были ли они носителями маскулинности?
Ревизия такой строгой оценки обнаруживает следующие интересные детали. Например, клирики давали обет безбрачия и должны были хранить целибат. Но при этом мы видим, что каноническое право очень упорно за этим следит. И чем упорнее оно за этим следит и внедряет целибат, тем больше у нас оснований подозревать, что на самом деле он соблюдался не очень строго. Тому есть множество свидетельств, начиная с упоминаний о различных вариантах гражданских жен, содержанок, наложниц у монахов и, естественно, высшего духовенства и продолжая свидетельствами о расцвете гомосексуальной субкультуры в монастырях. В данном случае я имею в виду, конечно, не безбрачие, а сексуальное воздержание, которое тоже должно было быть, но не всегда было. Или даже такие гибридные варианты, как, например, в случае со знаменитым Пьером Абеляром, который даже заключил брак и завел ребенка, относясь тем не менее формально к сословию клириков. Таким образом, хотя целибат никуда не девался, но тема обладания женщиной тоже появляется и в позднем Средневековье особенно ярко звучит в городской литературе, фаблио и разных других источниках, включая инквизиционные документы. Там появляются такие жовиальные кюре и развратные монахи. Стоит вспомнить хотя бы «Кентерберийские рассказы» Чосера, где жена виллана имела отношения с капелланом, а другой монах с тонзурой и бородкой пил водку, был весел и учтив и развлекался с хозяйкой всю ночь до утра. То есть это, видимо, был компонент реальности, это был компонент образа третьего сословия.
Та же самая ревизия относится и к пресловутой антимужественности клириков. Они не должны были носить оружие (действительно, на этот счет было много запретов), и, наоборот, существовало много предписаний охранять клириков как тех, кто не может защитить себя сам. И церковь действительно пыталась изобразить их как таких ангелов во плоти, таких полунебесных созданий, которые не будут себя защищать сами, и их поэтому, конечно, ни в коем случае нельзя обижать. Но также есть свидетельство того, что оружие они носили, умели им пользоваться, умели себя защищать, воевали и особо ретивые капелланы защищали своих сеньоров в позднее Средневековье. Таким образом, получается, что какие-то компоненты традиционной маскулинности тоже присутствуют, и неправильно было бы проводить здесь такую нерушимую и жесткую границу.
Несколько обратная картина, обратная ревизия имеет место в разговоре о рыцарской традиционной маскулинности, включающей доблесть, силу, военный подвиг, героизм, какую-нибудь прекрасную даму и, соответственно, обладание не этой прекрасной дамой, а другой женщиной, вирильность и другие традиционные доблести. Но третий очень важный компонент рыцарской идентичности, который долго недооценивался, — это благочестие, аскеза, это идеал страданий и мученичества, это, как ни странно, идеал чувствительности. То есть рыцарь совершает свои подвиги, идет освобождать Гроб Господень, причем не столько ради того, чтобы продемонстрировать свое геройство и доблесть, сколько для того, чтобы пострадать, как Иисус, совершить Imitatio Christi.
И самый яркий пример — это даже не культ страдания и мученичества, а это чувствительность. Если посмотреть на эпос, если посмотреть на рыцарский роман, то рыцари и короли — не все, но многие — льют слезы, рыдают, рвут бороды и волосы, стенают, плачут и прочее и прочее. Стенает император Карл в «Песни о Роланде», и все его пэры и бароны хором и по отдельности скучают по своим женам, жалеют племянника, боятся и плачут от этого. Рыдает король Артур, плачут бароны от жалости к Тристану, и стенает сам Тристан. Можно привести много таких примеров. И в одном из рыцарских романов есть эксплицитное обоснование этого: нельзя быть хладнокровным, а нужно демонстрировать соучастие, сочувствие, эмпатию. Чувства — это тоже очень важный компонент рыцарской, казалось бы, такой традиционной и брутальной маскулинности. Поэтому эти жесткие границы между маскулинным и феминным, традиционной, альтернативной маскулинностью и уже тем более традиционно приписываемой Средним векам, исключительно одной гегемонной маскулинностью в последние годы в новейших исследованиях корректируются. И мы видим, что картина была менее однозначна, даже менее двузначна.

Галина ЗЕЛЕНИНА. «Постнаука», 27 сентября 2017 года