… о причинах военных потерь Красной Армии в ВОВ

Военный историк Константин Гайворонский о субъективных и объективных причинах безвозвратных потерь

И сегодня, 76 лет спустя после начала Великой Отечественной, соотношение безвозвратных потерь Красной армии и вермахта остается предметом споров (да и официальная цифра наших потерь – 8 668 400 человек – весьма обоснованно критикуется). В целом наиболее адекватные оценки плавают в пределах 1:1,5 и 1:3. Почему так, а не наоборот? Как у любого большого вопроса, простого ответа тут нет – есть совокупность факторов, объективных и субъективных.

Снаряды
В военном кино герои гибнут в основном от пуль. В реалиях Второй мировой 65–70% потерь приходилось на осколочные ранения, то бишь на снаряды. Этот самый смертоносный боеприпас и был узким местом Красной армии. Еще по итогам финской кампании Сталин заявил: «Нужно не жалеть снарядов <...> Если жалеть мины, бомбы и снаряды – не жалеть людей, меньше людей будет». Но одно дело – благие пожелания, другое – возможности промышленности.
Количество артиллерийских стволов РККА в 1939 г. увеличилось по сравнению с 1930 г. в 7 раз. Но, вопреки расхожему мнению, выпуск боеприпасов – вовсе не второстепенная по сравнению с производством самого оружия задача. Количество и качество боеприпасов являются даже более надежным показателем общего уровня развития промышленности (ведь и атомная бомба – это, в сущности, боеприпас большой мощности). Совершив гигантский скачок вперед, советская химическая промышленность так и не смогла за предвоенные годы выйти на уровень той же немецкой. При общем росте числа орудий обеспеченность их боеприпасами «на ствол» оставалась на уровне 1914 г. Например, на начало Первой мировой к 152-мм гаубицам имелось по 609 снарядов, а к июню 1941 г. – по 690.
Одинаковы были и последствия: снарядный голод и в русской, и в Красной армии разразился аккурат через полгода после начала войны. В феврале 1942 г. командующий Западным фронтом генерал армии Жуков докладывает Сталину, что «осталось всего 1–2 снаряда на орудия».
Причем если царская Россия имела сравнительно комфортные условия для наращивания выпуска боеприпасов, то СССР работал над этим на фоне масштабной эвакуации (а часть производств была потеряна безвозвратно). В итоге по выпуску пороха СССР проигрывал Германии все годы войны, за исключением 1945 г. Аналогичная ситуация была по тротилу и прочим взрывчатым веществам. Серьезно выручил ленд-лиз, в СССР было поставлено 127 000 т порохов (что равно годовому пику производства в 1944 г.) и треть тротила. А с учетом компонентов для его производства, считает историк Алексей Исаев, можно говорить и о половине союзнического тротила в наших снарядах. Именно порох и тротил, а не танки и самолеты были критически важной частью ленд-лиза для Красной армии.
Но и при этом отставание от немцев оставалось пугающим. В 1942 г. немецкая дивизионная артиллерия выпустила 18 млн шт. 105-мм гаубичных снарядов, а наша – 10 млн 76-мм снарядов. По артиллерии калибра 152 мм и выше разрыв еще больше: 2,322 млн у нас против 4,846 млн у немцев. Разрыв в количестве тяжелых снарядов оставался до конца войны. Даже в 1944 г. он составил 3,701 млн на 7,553 млн в пользу вермахта.
На практике это приводило к тому, что на второстепенных направлениях фронты сидели на голодном снарядном пайке, не в силах подавить оборону противника артподготовкой. Вот 14 сентября 1944 г. начинается стратегическая операция по освобождению Прибалтики. Официальная советская история гласит: «В связи с ограниченной обеспеченностью боеприпасами общая глубина огневого воздействия артиллерии в период артподготовки была незначительной: у 2-го Прибалтийского фронта – всего 700–800 м, у 3-го Прибалтийского фронта – 200–300 м. Только на 1-м Прибалтийском фронте глубина воздействия артиллерии достигала 3–4 км». Что такое 200–300 м? Будет накрыта только первая траншея, а перед войсками 3-го Прибалтийского немцы отрыли две позиции с двумя траншеями каждая плюс еще одну полосу в глубине обороны. И прорывать их придется, что называется, с кровью и мясом.
На послевоенной конференции по Берлинской операции член Военного совета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант Телегин признавался: «В ходе Варшавско-Лодзинско-Познаньской и Померанской операций части значительно ослабли, подыстощились материальные резервы <...> Мы начинали эту операцию при такой малой обеспеченности боеприпасами, как никогда. В прежних операциях мы не позволили бы себе начинать операцию с таким обеспечением».

Люди
Если сетования на нехватку боеприпасов встречаются чуть ли не в каждом генеральском мемуаре, то жалобы на подчиненных в советской мемуаристике были немыслимы. Наоборот, приветствовались примеры героизма рядового и младшего командного состава – чем больше, тем лучше. Документы, однако, сохранили всё.
«Командный состав как средний, так и старший тактически безграмотный, не может ориентироваться на местности и теряет управление подразделениями в бою; пехота у нас ни черта не стоит, пехота не воюет, в этом вся беда; пехота у нас никудышная». Это цитаты из обширного доклада особого отдела Донского фронта после серии проваленных наступательных операций в сентябре – октябре 1942 г. Возглавлявший фронт генерал Рокоссовский, право, не самый бесталанный наш военачальник. Но и он от отчаяния предлагает гнать пехоту в атаку огнем заградотрядов (особисты, кстати, с такой постановкой вопроса не согласились, отметив, что «случаев невыполнения приказа или паники в бою не было»).
Типичная атака советской пехоты в 1942 г. развивалась так: ожившие после артподготовки огневые точки немцев открывают огонь, атакующие немедленно залегают и впадают в ступор. Средств подавить пулеметы немцев хватает: батальонные и полковые орудия, минометы, станковые пулеметы. Но ими никто не управляет, связи в звене рота – полк нет, «имеющиеся рации не использовались из-за слабой подготовки радистов и неумения начсостава».
Полежав под огнем, пехота начинает отползать, неся в это время самые тяжелые потери. Штаб дивизии требует повторить атаку. Но уже выбита половина комсостава, пытавшегося поднять людей под пулеметным огнем, и каждая следующая атака будет организована все хуже. В итоге оставшиеся на простреливаемой нейтральной полосе большинство раненых через какое-то время перейдут в разряд «безвозвратных потерь».
И ничего с этим ни Жуков, ни Рокоссовский сделать не могут. Задуманные ими операции ничуть не менее красивы, чем у Клейста или Манштейна. Но у немцев они выливаются в красивые стрелы на карте, а у нас из-за провалов тактического звена – в позиционную мясорубку а-ля Первая мировая, кончающуюся гекатомбами трупов на нейтральной полосе.
В августе 1944 г. Жуков в письме начальнику Главного управления кадров Красной армии прямо вопиет о «недостатке культуры»: «В культурном отношении наши офицерские кадры недостаточно соответствовали требованиям современной войны <...> Из-за неграмотности и бескультурья наших кадров мы очень часто несли большие потери в технике и живой силе, не достигнув возможного успеха». Достается от него и взводным лейтенантам, и командирам дивизий и армий; и офицерам запаса, и кадровым военным: «Система обучения наших кадров не дала нам для войны образцового и авторитетного командира».
Но откуда было СССР взять «культурные» военные кадры в товарном количестве? Помните фильм «Офицеры»? В нем вполне реалистично показан быт семьи красного командира 1920-х: тесное полутемное помещение, скудная обстановка, слезы Любы, капающие в котелок с борщом, потому что «женам с мясом не положено». А Алексей пошел рубить добытую по случаю половину шпалы, ибо «23 руб. в месяц, выплачиваемые взамен топлива, представляют ничтожную сумму, при том что воз дров стоит 200 руб.» (это уже из официального документа).
Надо было либо очень любить военное дело, либо и такую обстановку считать прыжком вверх по социальной лестнице. Бедная страна не может богато содержать армию, и ее недаром называли рабоче-крестьянской. В училища только с 1936 г. стали брать с семью классами, раньше и такой ценз оказывался «высоковат». Положение со временем улучшалось, но и в мае 1941 г. будущего генерала Малашенко на мандатной комиссии спросили, «почему, имея аттестат отличника, я поступаю в пехотное училище, а не в институт». В 1938–1941 гг. армия выросла в 5 раз, число только стрелковых дивизий – с 98 до 229. В каждой – по 9 только стрелковых батальонов. Минус репрессии, вырвавшие из рядов Красной армии 8% ее комсосостава.
В декабре 1940 г. на совещании высшего комсостава РККА стоит сплошной стон по поводу звена взвод – рота – батальон – полк: «Командиры подразделений в ходе боя не оценивают обстановку, не отдают себе отчета в том, что представляет собой противник <...> Мы в лице нашего командира батальона не имеем достаточно развитого командира <...> Самым слабым звеном является штаб батальона». А потом и эти хоть как-то подготовленные кадры сгинули в огне катастрофы 1941 г. На их место пришли еще менее подготовленные.

Сталин
Трагедия 1941 г. стала матерью катастроф Великой Отечественной. Очень многое в ее ходе было заложено этой первой кампанией. И тут к списку объективных и полуобъективных причин пора добавить очень дорого обошедшееся чисто субъективное решение – пакт Молотова – Риббентропа.
Красной армии было бы на порядок проще, столкнись она с такой же необстрелянной, какой была сама. Все новички примерно похожи друг на друга. «О приказе на наступление люди ничего не знали. Наблюдатель тяжелого артиллерийского дивизиона сидел без дела у пехотинцев. Где находится противник, никто не знал; разведчиков перед фронтом не было <...> Штаб дивизии все еще чувствует себя до некоторой степени беспомощно» – это Гудериан пишет про вермахт в начале польской кампании. Та же картина у Энтони Бивора, описывающего бои американских дивизий-новичков в Нормандии: солдаты залегают при первых же выстрелах, подставляя себя под шквал минометного огня. Штаб 1-й армии генерала Брэдли вынужден был приказать офицерам и сержантам «не ложиться под огнем, поскольку их примеру немедленно последует весь взвод».
Но чудовищная политическая ошибка пакта Молотова – Риббентропа привела к тому, что СССР вступил в войну по самому худшему, катастрофическому сценарию. РККА в 1941 г. оставалась все еще сырой армией мирного времени. Вермахт к тому времени был обкатан в двух крупных кампаниях (польской и французской) и нескольких периферийных. Штабы получили бесценные навыки, солдаты понюхали пороху. Это бесценное военное преимущество немцы и реализовали в начале Великой Отечественной.
Все эти беды Красная армия постепенно преодолевала и нравственным подъемом, и организационной работой, и растущим профессионализмом. Учились на своих ошибках полководцы. Накапливалось критическое количество офицеров, получивших боевой опыт. И солдаты, погибая и оплачивая своими жизнями эту учебу, успевали прихватить с собой и немцев – чем дальше, тем больше.
Весной 1943 г. уже немцы начинают писать о «катастрофическом распаде пехоты»: «Потери в 50% и больше не являются редкостью. Недостаточная подготовка пехотных командиров, которые не умеют правильно сочетать огонь и удар <...> Импровизация, необходимая в ходе наступления, им не удается. Пехота идет в атаку большими нерасчлененными массами стрелков». Прямо картина Красной армии образца 1941–1942 гг. Теперь уже немцы не успевают готовить пополнения фронту, бросая их в бой сырыми, и в результате все быстрее растут ряды березовых крестов под Смоленском, Ленинградом, Киевом. А СССР тем временем наращивает выпуск снарядов, танков, орудий, самолетов и гонит захватчика на запад, начиная выравнивать потери, а потом и нанося их больше, чем теряет сам.
Весы качнулись в другую сторону. Но выровнять их после трагедии 1941 г. так до конца и не удалось.
Автор – военный историк

Константин ГАЙВОРОНСКИЙ. «Ведомости», 21 июня 2017 года