… о горожанах будущего

Екатерина Шульман о том, что город — это прежде всего пространство политики

В издательстве Strelka Press вышел сборник «Горожанин: что мы знаем о жителе большого города?» COLTA.RU публикует одну из составляющих его статей.

Родина политического
Город — это родина политики. Он предполагает скученность большого количества людей на ограниченном пространстве, на котором они вынуждены договариваться друг с другом. Горожане обречены на политическую деятельность, если понимать под ней отстаивание своих интересов и достижение компромиссов с другими. Все в городе ходят по одним улицам, ездят на одном общественном транспорте или на машинах по одним и тем же дорогам, и при этом это люди, чрезвычайно отличные друг от друга: с разным достатком, разными занятиями и предпочтениями, разным уровнем образования, разной квалификацией и разным режимом дня. Человек, живущий в городе, учится двум вещам: взаимодействию и толерантности.
При том что в науке существует большое разнообразие определений политики и политического, в самом общем виде политическое — это содержащее элемент власти. Там, где есть интерес и отстаивание интереса, доминирование над другими или попытки достижения компромисса, — там политика. И тогда навык не наступать на ноги в общественном транспорте, а с другой стороны — не здороваться там со всеми, как делают люди, приехавшие только что из деревни, — это протополитическое поведение, поскольку оно учит человека располагать собою в пространстве компромиссов, в очень ограниченном пространстве, где много таких, как он. Вот в чем политическая природа городов.
Город пригоден для существования только в условиях общественного согласия, иначе он превращается в машину смерти. Это действительно каменные джунгли. И если жители, их населяющие, оказываются друг с другом не согласны, ад начинается гораздо быстрее и в гораздо больших масштабах, чем на лоне природы или в деревне. Опыт конфликтов ХХ века это убедительно доказывает.
Есть известный средневековый тезис о том, что воздух города делает человека свободным. Тогда имелось в виду, что виллан, убежавший от хозяина и добежавший до города, внутри городских стен становится свободным человеком (есть вариант «воздух города делает человека свободным после года и одного дня» — то есть синьор имеет право искать своего сбежавшего в город крестьянина только в течение года). Но и за пределами обычного права средневековой Германии воздух города делает человека свободным тем, что принуждает его к общественной жизни в широком смысле слова. Город — это в первую очередь про права, а про комфорт — уже после (и вследствие).
Зайдем с другой стороны. «Политическое» — это всегда городское. Изначально смысл этого греческого термина относится исключительно к городским делам — тому, что коллективно решается в полисе. По контрасту, «идиотическое» — это частное, замкнутое, сельское — то есть аполитичное. Это классификация, введенная Аристотелем (поэтому не стоит придавать этим терминам оценочное значение, учитывая их древнее происхождение). Он же — автор фразы: «Человек есть политическое животное».

Страна горожан
XX век был веком индустриализации и урбанизации: когда возникали большие производства, вокруг них либо возникали новые промышленные города, либо старые города перестраивались под новые промышленные нужды. Мегаполисы наполнялись новым населением, которое убегало из аграрных областей. Технический прогресс делал человеческое присутствие в сельском хозяйстве избыточным, аграрная сфера становилась все более техникоемкой и все менее человекоемкой. Одновременно возникали новые производства, которые требовали человеческих рук, и люди переселялись в города. Это общемировой процесс, основной сюжет ХХ века. На российской почве он реализовывался насильственными методами, с противоестественным ускорением и большой кровью, но сама тенденция не индивидуально российская. Просто во всем мире обходились без таких чудовищных жертв.
По данным Росстата, на начало 2016 года городское население в России составляет 74,14%. У нас есть три крупнейших города: Москва, Санкт-Петербург и Новосибирск, с населением соответственно больше 12 млн, больше 5 млн и больше 1,5 млн. Это три главных города России. Но в целом в городах у нас проживает 74% всех людей. Поэтому не будет преувеличением сказать, что Россия — это страна городов и горожан.
Правда, тут хорошо бы вспомнить концепцию Натальи Зубаревич и ее «четыре России». Согласно этой концепции, объединять все российские города в единую политическую сущность было бы не совсем справедливо. Поэтому, когда мы называем эту цифру — 74,14%, мы должны помнить, что города городам рознь и между ними существует значительное социально-экономическое и неизбежное политическое различие: есть города-мегаполисы, крупные города, малые, моногорода, возникшие вокруг одного предприятия, поселки, не до конца отделившиеся от деревни. Понятно, что образ жизни и уровень доходов в них будет очень разный.
Россия — страна сверхконцентрации. Мы любим гордиться нашими просторами, но мы должны понимать, что эти просторы безлюдны. Если обобщить, то можно сказать, что вся Россия — это 15 городов и их агломерации. Средний житель России — это не крестьянин, не колхозник и даже не былинный гопник или люмпен-пролетарий. Это городской житель, который в основном занят не физическим трудом, а работает в сфере обслуживания, в торговле, в офисе. Он с большой долей вероятности будет иметь высшее образование. В России, по данным ОЭСР на 2014 год, 54% населения имеют постшкольное образование (эта цифра включает как высшее, так и среднее техническое образование). По этому параметру мы делим первое место в мире с Канадой и обгоняем Израиль (там 49%). Законченное высшее образование (в российском смысле этого термина — то есть образование в институте или университете, а не в колледже или ПТУ) есть у 37% населения России и у 57% москвичей 1981—1985 годов рождения (данные всероссийской переписи 2010 года).
Что это говорит о политической структуре? В действиях власти, выраженных в нормативных документах, мы видим попытки политически дискриминировать это городское население. Дискриминация происходит путем отказа в избирательных правах. В большинстве крупных городов у нас фактически отменены прямые выборы мэра. При том что выборы губернатора, будучи отменены, через некоторое время вернулись, наступление на выборы мэров путем отмены выборов, замены их квазивыборами через делегирование назначений глав городов региональным городским законодательным собраниям, разделение полномочий на главу города и сити-менеджера, главу администрации, который является назначаемым, — это одна из наиболее вредных реформ последнего времени. Ею не очень возмущаются, хотя следовало бы. Потому что это лишение основной части населения России избирательных прав в сфере, которая прямо касается жизни людей: они лишены права избирать себе начальников.
Второе заметное действие власти — это специфическая нарезка избирательных округов, с которой мы столкнулись на выборах в Госдуму. Электоральная идентичность городов размывается таким образом, чтобы в рамках избирательных округов к куску, где проживает городское население, обязательно был прирезан некий фрагмент села. Это происходит в таких масштабах, которых мировая избирательная практика еще не знала. «Лепестковая нарезка», как ее эвфемистически называют, или gerrymandering, покрывает всю страну, за исключением Москвы и Петербурга. Таким образом, на выборах не было чисто городских округов. Это было сделано для того, чтобы в будущем парламенте не были представлены города как таковые, чтобы они не образовывали некую политическую единицу и группу интересов.
Городское население — это самое политически непредставленное население России. У жителей городов нет мэров, которые могли бы быть выразителями их интересов. В законодательстве, регулирующем избрание городских законодательных собраний, имеются специфические фильтры и ограничения. Мы это видим на примере Москвы: совершенно смешное для 12-миллионного города число депутатов Мосгордумы — 45 человек — большое ограничение на возможность выдвижения этих депутатов. При этом законодательно закреплены льготы и преференции парламентским партиям. Почему парламентские партии, а не сами городские жители, должны иметь право выдвигать депутатов в городское собрание? Почему самовыдвижение практически невозможно с правовой точки зрения, будучи обставлено условиями, которые невозможно выполнить? Это делается ровно для того, чтобы не возник городской парламент, городское собрание, которое сможет представлять интересы горожан. И это в той реальности, в которой подавляющее большинство, 74% жителей России, живет в городах. Вывод напрашивается сам собой: наша политическая система неадекватна нашей политической географии.

Эффект «столичности»
В российской политической традиции столица — это не совсем город. У нее особый статус, она перенаселена чиновниками, которые не имеют чувства принадлежности и лояльности к этому городу как таковому. В России столица — всегда город приезжих, но не в том смысле, как можно сказать о Париже, Нью-Йорке или Лондоне. Это город командированных, тех, кто приехал сюда по службе. Тезис, что Петербург — это чиновничий город, мы встретим и у Гоголя, и у Достоевского, и у других классиков русской литературы.
В определенной степени это характерно для всех мировых столиц. Элемент «людей, находящихся на службе» есть в любом городе — столице централизованного государства, но в России он носит преувеличенный характер, потому что госслужба является основным социальным лифтом.
Конечно, заселить весь город людьми в мундирах невозможно, и всегда там будут те, кто приехал искать счастья, рассчитывая на себя, а не на государственную систему. Они обеспечивают тот динамизм и непрерывную конкуренцию, которая делает большой город большим городом. Возможно, они приехали из голодающей деревни в поисках хлеба, или приехали искать карьеру, или хотят продвинуться в культурной сфере — неважно. Они конкурируют друг с другом, с городом в обобщенном смысле — как у Бальзака молодые честолюбцы типа Растиньяка, которые приезжают победить Париж. Точно так же приезжают победить Нью-Йорк или Москву — это придает городской жизни ее специфическую окраску. И это легко переходит в политическую жизнь и политический процесс: политика — это естественная арена для столкновения честолюбий и достижения чего-то большего. Бальзаковский Растиньяк в итоге становится министром, хотя приехал заработать денег. Но он попадает именно в политический лифт и делает политическую карьеру.
Все массовые протесты последних десятилетий, «цветные» революции, национально-освободительные движения, бескровные и кровавые перевороты — все они своей центральной сценой имели столичные города. Для этого там есть инструментарий, начиная от пресловутого булыжника и возможности построить баррикады и заканчивая современными средствами связи. В городе всегда есть что перекрыть, захватить и оккупировать — любые подобные действия позволяют нарушить привычное течение жизни и сделать это так, что власть не сможет происходящее проигнорировать. Проще говоря, в городе протест легко становится заметным.
Цитируя Владимира Ильича Ленина, не только коллективная агитация, но и коллективная организация — все это имеется в распоряжении жителя города, если он захочет этим воспользоваться. По этой причине власть всегда не доверяет городам как потенциальным «колыбелям революции». В этом смысле она права: если колыбели революции существуют, то это именно большие города. Никаких массовых потрясений, которые начались и развились в небольшом городе, история не знает. И мало знает таких, которые начинались не в столице.
Большой город естественно становится ареной политических столкновений, он же становится и источником больших возможностей, мотором перемен или гнилой рыбьей головой, от которой гниение распространяется на весь остальной политический организм. Это зависит от того, как вы оцениваете происходящие процессы. Но понятно, что мозг политической системы (если у нее есть мозг) расположен именно там.

Из города — в интернет
Наши города являются плодами индустриальной революции. Мы не до конца отдаем себе отчет, в какой степени вся структура города и весь образ жизни горожан выстроены вокруг промышленного производства. Все наши города рассчитаны на то, что в них живут люди, получающие регулярную зарплату, при этом это люди настолько небогатые, что и женщины вынуждены тоже работать. Это нуклеарные семьи, состоящие из пары взрослых, какого-то количества детей и находящиеся в разрыве со старшим поколением своих родственников, которые живут отдельно, в другой такой же квартире, а не все вместе в одном большом доме (или избе), как это было в традиционном аграрном обществе. Массовое жилищное строительство с его кварталами дешевой застройки возникло от необходимости селить рабочих, которые работают на больших производствах. Система общественного транспорта, радиально-кольцевая система дорог и проходящего общественного и частного транспорта связаны с тем, что большие массы людей в одно и то же время по звонку едут в несколько ключевых рабочих мест. Наша система образования, система ухода за детьми имеют своим основанием необходимость присматривать за детьми, пока родители весь день проводят на работе.
Но постиндустриальная экономика, которая на всех нас потихоньку наступает, перестает нуждаться в массовых производствах такого рода. Заводы роботизируются, уходят в третий мир, вообще перестают нуждаться в руках людей или, по крайней мере, перестают занимать площади в городах. То, что мы видим сейчас, — вывод производства из городов и появление здесь новых свободных пространств, бывших фабрик и заводов, где теперь проходят выставки, открываются магазины, организуются арт-пространства. Город перестал быть городом рабочих, он стал городом офисных работников, но еще продолжает быть городом бедных людей, которые каждый день едут на работу. Новые средства связи и новые технологии, возможно, изменят и это. Тогда люди все больше будут работать удаленно, дистанционно, будет размываться само понятие «рабочего дня».
Есть оптимистичный сценарий развития городов: в нем благосостояние людей растет, они получают базовый гражданский доход и, предположим, могут позволить себе более свободный образ жизни. Например, многие захотят уехать из городов, жить в доме в пригороде. Тогда будет развиваться культура субурбий, пригородных поселений, состоящих из небольших домиков, где живут люди, которым каждый день ездить на работу не обязательно. Есть довольно много публицистических статей и научных исследований по поводу этого пригородного образа жизни и его особенностей — как там воспитываются дети, как живут семьи, как проводят досуг, как этот образ жизни влияет на структуру расходов, уровень разводов или преступность.
Можно встретить и довольно мрачные предсказания, что люди там вырастают несоциализированными, они лишены прививки городской политической культурой, живут в некотором искусственном, слишком бесконфликтном, прилизанном пространстве, в котором до ближайшего очага жизни нужно ехать на машине. Дети там живого человека не видят, а видят только в специально отведенных местах, куда их специальным образом доставили. Об этом тоже можно много говорить — как эта пригородная жизнь будет выглядеть, если в нее будет погружаться все больше людей.
С другой стороны, возникает социум тех, кого нынче социологи называют прекариатом, — людей без определенного места работы, с непостоянной занятостью. Это люди, которые во многом предпочитают не владеть собственностью, а снимать квартиру, арендовать машину или пользоваться такси и вообще пользоваться услугами разнообразного шеринга. Под это подводится идеологическая база — не обременять собой планету, уменьшать свой carbonimprint. Но экономическая основа под этим та, что люди просто не имеют таких доходов, которые позволяют им владеть собственностью или заниматься демонстративным потреблением, характерным для буржуазии XX века. Эти люди все чаще не создают семьи в традиционном понимании термина. Это singles, люди, которые имеют постоянные или непостоянные связи, но не имеют общего хозяйства. Напомню, что по нашему Семейному кодексу семью определяет не половое поведение ее членов, а именно совместное ведение хозяйства. Нет хозяйства — нет и семьи.
Вообще, немного отвлекаясь от городской тематики, можно сказать, что человечество впервые, по крайней мере в странах первого мира, достигло такого уровня благополучия, что для выживания не нужна семья. Напомню, что традиционная семья строится на базовом общем интересе не помереть с голоду и выкормить детей, которые потом будут кормить тебя. Новое постиндустриальное благополучие и новая система социального обеспечения, которую человечество до этого не знало, перестают делать семью экономически необходимой.
Если не впадать в конспирологию, то можно сказать, что это и есть нетрадиционное и новое явление, а отнюдь не однополые браки. И легализация однополых браков в Европе и в США есть как раз не прогрессивный, а консервативный шаг, направленный на поддержку института семьи, который находится под угрозой. Но не от воображаемых гомосексуалов, а от совершенно гетеросексуальных людей, просто не имеющих возможности и необходимости создавать семью, которую мы привыкли видеть и которая тоже произрастает из аграрного и постаграрного индустриального общества. Как она будет видоизменяться, мы пока не до конца понимаем, но это тоже будет чрезвычайно сильно влиять на городскую жизнь. Советский тезис о размывании границ между мужчиной и женщиной, городом и деревней, умственным и физическим трудом оказался к концу ХХ века гораздо ближе к реальности, чем можно было предположить.
Вернемся к горожанам. Человек, переезжающий в зеленый пригород, как и человек, уезжающий на тайскую виллу, которую он снимает, сдавая свою городскую квартиру, исключает себя из политического оборота. С другой стороны, прогресс тоже меняет условия игры. Новые средства коммуникации не только связывают семьи друг с другом и помогают людям объединяться по интересам, но и меняют политическую машину, возможно, приближая нас к прямой демократии на новом уровне. Напомню, что человечество ушло от прямой демократии после того, как все свободные мужчины города перестали помещаться на одной агоре. Тогда мы перешли к демократии репрезентативной, где мы выбираем своих представителей, а они осуществляют за нас властные функции.
Возможно, новые средства связи позволят нам вернуть прямую демократию в греческом смысле этого слова. Граждане будут голосовать на бесконечных референдумах посредством своих приложений на смартфонах, выражаясь языком сегодняшнего дня. Как это будет выглядеть завтра, мы не знаем. Но в этих условиях место жительства уже не будет так принципиально важно. Возможно, это как-то компенсирует ту деполитизацию, к которой приведет отъезд людей из городов. В России это пока не сильно выражено, хотя разъезд по коттеджным поселкам происходит, но в более богатых странах это гораздо шире распространено. Думаю, что субурбная пригородная культура вполне может быть предметом изучения, в том числе предметом политологического анализа.
Можно ли рассуждать о том, что интерес к политике будет постепенно угасать по мере отъезда людей из городов? Нет: посмотрите на то, как в странах, которые много богаче нас, кипят политические страсти. Можно, конечно, конспирологически сказать, что политическая система, сама боясь пассивности и потери интереса, подогревает интерес к себе, вбрасывая новых игроков, провокационных кандидатов, радикальные партии. У нас подобные действия считаются инструментами развала демократического механизма, хотя на самом деле они помогают ему выживать. В том числе кооптировать тех, кто недоволен происходящими переменами, не находит себе в них места, раздражен или в депрессии, — всем этим рассерженным горожанам тоже предоставляется возможность поучаствовать в демократическом процессе, проголосовав или посочувствовав радикальному или псевдорадикальному, а на самом деле такому же системному кандидату, как все остальные.
Это не заговор элит, это свойство демократического механизма, он для этого и построен — чтобы не происходило раскола в обществе, чтобы любое недовольство могло выразить себя легальными политическими средствами.
Поэтому на полную потерю интереса к политике рассчитывать особо не стоит. Подозреваю, что политическая деятельность будет скорее похожа на жизнь в социальных сетях. Вы видите в соцсетях потерю интереса людей к бытию? Нет, мы видим нарастание этого интереса — люди хотят высказывать свое мнение, выражать свое отношение, участвовать в дискуссиях, ругаться и кооперироваться друг с другом. Это вызывает большие страсти, и политика завтрашнего дня, возможно, будет такой. Это будет, условно, глобальный Facebook, в котором мы все будем и баллотироваться на посты, и голосовать за кандидатов. Это некая дорога в будущее.

Вы нас даже не представляете
Останемся ли мы горожанами, живя непонятно где и проводя бóльшую часть своей активной политической жизни в интернете? Мы привыкли абсолютизировать физическое присутствие. Мы наполнены ожиданиями того, что миллионы человек выйдут на улицы — и режим рухнет. Или наполнены страхами, что миллион выйдет на улицы — и начнется гражданская война.
Выход на улицу как таковой, непосредственное участие в митингах и шествиях — довольно примитивный способ политического участия. Он необходим, и в странах развитой демократии люди тоже пользуются этим инструментом. Тем не менее единицей в политической системе, актором является не индивидуум, вышедший на площадь, а организация. Один из мрачных законов демократии, о котором не очень часто говорят, состоит в том, что в политическом механизме организованное меньшинство существует, а неорганизованного большинства не существует. Вы представлены в политическом пространстве, если вы организованы. Если у вас нет организации, то у вас нет субъектности, нет политического бытия.
Вообще-то демократия — это не столько способ защиты меньшинств, как у нас обычно полагают, сколько способ подарить политическое представительство этому большинству, которое иначе его лишено. Любая организация побеждает любую массу, потому что организация, прошу прощения за тавтологию, организованна. Всеобщее избирательное право — это подарок большинству, оно позволяет ему обрести хоть какую-то субъектность и защитить свои права. Поэтому большинство, которое не пользуется своим правом на политическое существование, отдает власть над собой любой организованной группе.
Это может иметь довольно тяжелые последствия. Так, все те случаи, когда к власти приходят экстремисты, основаны ровно на этом. В условиях распада демократического механизма и отсутствия мирных способов политической репрезентации власть будет принадлежать тому, у кого есть организация.
Как это происходит? В недемократических условиях, когда власть подавляет всякую здоровую, мирную, легальную политическую активность, выживают только те, кто готов противостоять этому прессу, уходя в полулегальное или нелегальное поле. Находясь в этом поле нелегальности, любая организация радикализируется, это известный политической науке и довольно хорошо изученный феномен. Кто не представлен в публичном политическом поле, тот будет радикализироваться. Кто не имеет законного представительства, тот очень быстро сам для себя начинает считать соблюдение законов необязательным. Это железное правило. Оно делает опасной политическую жизнь в недемократическом обществе, особенно после того, как скрепы и устои вертикали власти начинают расшатываться — а со временем они неизбежно расшатываются.
Только демократия обладает секретом постоянной саморегенерации и способна преодолевать кризисы, абсорбировать недовольство и разрешать конфликты мирным путем. Все виды автократии могут быть достаточно живучими, но они заканчиваются, и чем больше они успели разрушить внутри себя политических институтов, тем опаснее ситуация, которая возникает после смерти вождя и физического старения его соратников. Это довольно опасный момент, и опасен он именно в больших городах. Повторюсь, при отсутствии согласия, при отсутствии механизмов достижения и поддержания этого согласия город — это машина смерти. Потому что он рассчитан только на слаженную работу всех его жителей. Любые перебои с электричеством, связью, водоснабжением, канализацией, транспортом, подвозом продовольствия почти моментально превращают его в ад.

Сообщества
Как я успела заметить, урбанисты очень любят слово «сообщество». Если они понимают, о чем говорят, то они предлагают горожанам самоорганизовываться, защищать свои интересы — то есть участвовать в политическом. Правда, чаще всего они этого не понимают. Им кажется, что они ратуют за мирное сообщество по совместному катанию на велосипедах или выращиванию анютиных глазок. Но легко заметить на примере той же реорганизации парков и строительства велодорожек, как легко политизируется любая тема. У нас политическое очень часто понимается как кадровое, поэтому под политическими требованиями у нас понимают требование сменить Петрова на Иванова. Это ничтожная часть политического дискурса. Всё, где есть интересы и борьба, — это про политику.
К вопросу о быстрой политизации чего угодно. Еще при бывшем главе Департамента культуры Москвы была идея организовать «Гайд-парк», создав в парках свободную площадку для политических выступлений. Помните, как быстро эту идею свели на нет? Что случилось? Просто тут же прибежали реальные политические силы, настоящие политические партии, и сказали: дайте нам слово, мы выступим, народ соберется нас послушать. Власть этого очень быстро испугалась.
Ни с чем так не боролась советская власть, как с самоорганизацией и самоуправлением. Как это свойственно всем тоталитарным системам, говорили одно, а делали ровно противоположное. Под разговоры о коллективизме советская власть убивала всякую социальность и добивалась социальной атомизации, довольно успешно уничтожая любые навыки совместного действия и публичного высказывания. Должен был остаться одинокий атомизированный человек перед лицом единой репрессивной машины — это идеал, которого советская власть добивалась, и не без успехов. Для этого она убила сельскую общину и традиционную семью, в том числе «решением» жилищного вопроса, просто не давая людям площади, чтобы жить. Для этого она применяла институт прописки, для этого она ограничивала социальную и физическую мобильность. Много было разных более или менее очевидных инструментов для того, чтобы не образовывалось ни профессиональных сообществ, ни по территориальному признаку, чтобы на производствах не было настоящих профсоюзов и т.д.
Вернемся к Аристотелю: человек — настолько политическое животное, что как только репрессивный пресс государства чуть-чуть приподнялся, постсоветские граждане, лишенные минимальных социальных навыков, довольно быстро стали их приобретать. Мы, на самом деле, не ценим тот прогресс, который произошел за последние 20—25 лет. Люди, которые не знали ни что такое выборы, ни что такое публичное говорение, ни что такое отстаивание своей позиции, начали этому учиться и научились быстро и, в общем-то, ненасильственным путем, отдадим им должное. Люди в России по-прежнему склонны отстаивать свои интересы мирным образом.
То, что мы не увидели серьезной гражданской войны в России в постсоветские времена, — это заслуга нашего народа, скажем ему за это спасибо. Он проявил себя в высшей степени достойно и вообще проявляет себя лучше, чем о нем принято думать. То, что мы и в страшном 2014 году не увидели ни украинских погромов, ни массового отъезда на войну, ни действительно больших насильственных действий, — это нам тоже в плюс. Люди могли повести себя гораздо хуже. Может, это в том числе позитивные плоды нашей сверхурбанизации — люди хотят мирной жизни больше, чем мы это осознаем.
Вообще противоречия между примитивной административной системой управления и сложным социумом, который в России вырос за последние 50 лет (а особенно за последние 25 лет), — это основной движущий механизм нашего политического процесса.
Центр противоречия — угнетенные горожане, которые не представлены ни на каком уровне власти, ни в каком властном органе, которые не имеют своего представительства ни в каком виде. Им отказано в базовых политических правах, а они очень сильно хотят их иметь, даже если не формулируют это для себя именно этими словами. Причем эта непредставленность совершенно сознательно сконструирована.
Возможно, страсти, которые возникают по поводу пресловутого городского благоустройства и выплескиваются в соцсети, потому что больше некуда, имеют своей причиной ровно это — отсутствие политического представительства.
Учет интересов — это то, для чего нужна политическая система. То, что наша политическая система не справляется с этой базовой функцией, говорит о том, что она на нынешнем историческом этапе неадекватна уровню развития общества и прежде всего — потребностям и нуждам населения крупных городов.

Горожанин будущего
Новый горожанин не будет ходить на работу. Но то, что люди перестанут ходить на работу, парадоксальным образом означает, что они будут работать все время. Разговоры о сокращении рабочего дня до четырех дней в неделю и шести часов в день — это попытки мыслить в терминах и категориях ХХ века.
Люди будут всегда на связи — соответственно, они будут всегда работать. Во Франции делаются попытки запретить работодателю посылать работникам письма в нерабочее время, но это социалистическая утопия. Понятно, что из этого ничего не выйдет — люди хотят быть на связи. Но само понятие работы изменится: люди будут работать в определенной степени самими собой — как крокодил Гена работал крокодилом в зоопарке, — то есть будут репрезентировать себя в пространстве социальной сети и там «продаваться». Горожанин будет очень много читать и писать. Во многом его трудовая функция будет состоять ровно в этом — чтении и письме.
У горожанина будущего не будет постоянного места работы, скорее это то, что мы сейчас называем «проектной работой». Но при этом он будет все время учиться, переквалифицироваться, у него не будет одной профессии на всю жизнь.
Он не будет жить в многоквартирных домах, какими мы их видим сейчас. Точнее, каждый многоквартирный дом будет маленькой республикой. Как изменится сознание горожанина, если собственники квартир будут еще и собственниками земли? Как будет выглядеть городское самоуправление, если каждый дом будет сам обеспечивать себя энергией, а не сидеть на централизованной трубе? Мы пока этого не знаем. Но это те направления, за которыми надо следить.
Благодаря успехам медицины горожанин будет жить долго, его активный возраст будет очень сильно продлен за пределы того, что мы сейчас считаем возможным.
Как будет выглядеть его семейная жизнь в связи с тем, о чем мы говорили, пока понять трудно. Возможно, произойдет некое возрождение семейной жизни на новом уровне, потому что люди будут образовывать связи по интересам благодаря новым техническим средствам коммуникации. А благодаря перманентной саморепрезентации в публичном пространстве они освободятся от социального «приговора», в соответствии с которым ты должен найти себе партнера за короткий срок и только среди тех, с кем ты рядом живешь, учишься или работаешь. Пул потенциальных женихов, невест, друзей, любовников и партнеров расширится до всего мира. Тебе будут доступны все люди, подключенные к сети, — а к сети будут подключены все. И это очень интересным образом изменит личную жизнь горожанина. В ней будет намного больше счастья. Горожанин будет и потребителем, и производителем мнений. Можно предположить, что он будет достаточно политизирован — если эту политизацию понимать широко, как вовлеченность в общее бытие, столкновение и согласование интересов.
Думаю, он будет очень часто участвовать в различных голосованиях, высказываться в бесконечной череде опросов. Его часто будут о чем-то спрашивать. Поскольку новая экономика — это экономика человеческой добавленной стоимости, основанная не на ресурсах, а на людях, их труде и творчестве, то этот новый горожанин и есть основной налогоплательщик и источник всех благ. Поэтому у него будут спрашивать про все.

Горожaнин: что мы знaем о жителе большого городa? М.: Strelka Press, 2017. — 216 c.
«COLTA», 19 мая 2017 года