… о миграционной политике

Политолог Владимир Малахов о просчетах в европейской и российской миграционных политиках и беспочвенной озабоченности нашествием мигрантов

Доктор политических наук, директор Центра теоретической и прикладной политологии РАНХиГС и ведущий научный сотрудник Института философии РАН Владимир Малахов рассказал «Ленте.ру» о реактивном характере миграционной политики России, мифе о нашествии китайских мигрантов и провале политики мультикультурализма в Европе.

Какие тренды за последние два-три года наблюдаются в российской миграционной политике?
Малахов: О трендах в политике миграции говорить сложно, поскольку у нас такой политики нет. То, что делается — делается скорее в режиме ситуативного регулирования, чем продуманной стратегии, а тренд есть там, где что-то продумано. Но если все же попытаться отслеживать некие тенденции, то я бы сказал, что в последние несколько лет можно наблюдать две разнонаправленные тенденции: одна в сторону либерализации, а вторая — прямо противоположная, в сторону ограничительно-запретительной политики.
В плане либерализации идет замена квот патентами, что в принципе очень хорошая мера. Она теоретически может уменьшить уровень коррупции. Прежняя система — выдачи разрешений на работу по квотам — была чревата всевозможными злоупотреблениями. Не говоря уже о том, что она упорно удерживалась на одном уровне, несмотря на возросшую потребность в рабочей силе после кризиса 2009 года — даже когда в Россию въезжало около 3 миллионов мигрантов, квота составляла около 1,7 миллиона человек. А сейчас мигрант может не только купить патент на работу у физического лица, но и у юридического лица.
И это хорошая мера. Другое дело, что она тут же обросла какими-то новыми документами — справка о здоровье, медицинский полис, справка о знании языка и так далее. При этом не понятно, зачем человеку надо знать русский язык, если он, например, въезжает в страну на три-пять месяцев на сезонную работу и не собирается получать гражданство или вид на жительство.
А об ограничительно-запретительной тенденции говорит хотя бы закон о «резиновых квартирах» или те же самые требования о знании языка, российской истории и российских законов. Требование, подчеркиваю, предъявляемое временным мигрантам. Мне не понятно, зачем это вводится, я не вижу никакой причины, кроме как для подпитки коррупционных схем.

Другой важный вопрос, связанный с остающимися в стране надолго мигрантами — как наши власти их адаптируют для жизни в России.
Мне кажется, что эта тема у нас очень сильно раздута, на самом деле наши мигранты в массе своей очень неплохо адаптируются к жизни в России. Большая их часть — пять шестых — это выходцы с постсоветского пространства. Это люди, которые социализировались в похожих институтах, что и россияне. Постсоветские республики за прошедшие после распада СССР годы не так уж сильно изменились, там есть возможность учить русский язык, а это главное условие для адаптации. В городах, по крайней мере — в Бишкеке, в Ереване, в Баку, в Ташкенте. В сельской глубинке ситуация похуже, там учителей не осталось.
Другой вопрос, что если уж мы требуем от мигрантов знания языка, у нас в стране должны быть доступные курсы для его изучения, как в Европе. Долгое время эти уроки там были бесплатными, но недавно за них ввели небольшую плату, хотя большую часть финансовой нагрузки все равно несут на себе муниципальные власти. А в России таких курсов раз-два и обчелся.

Еще одно беспокойство в российском обществе связано с возможной исламизацией приезжих. О нем стали говорить чаще после появления ИГИЛ в Афганистане и расстрела редакции сатирического журнала Шарли Эбдо в Париже.
Действительно, эта тема сейчас очень сильно политизирована. Но здесь стоит отметить, что страны Средней Азии — это не исламские государства, а государства исламского культурного ареала. Это светские государства, в отличие от Саудовской Аравии или Ирана.
Еще в 1979 году, когда советские войска вошли в Афганистан, западные радиостанции активизировали вещание на языках среднеазиатских республик. Они рассчитывали пробудить в тамошнем населении братские чувства к единоверцам в Афганистане. И просчитались. Жители этих регионов уже были советскими людьми, для них ислам был скорее культурным маркером, чем адресатом политической лояльности.
Выходцы из этих регионов в России тем отличаются от выходцев с Ближнего Востока или Северной Африки в Европе, что они по большей части номинальные мусульмане. Для них ислам — это не образ жизни и тем более не какая-то особая политическая лояльность. Эти люди пьют алкоголь, по-другому относятся к женщинам и женской эмансипации.
Проблема исламизма в данном случае — совершенно особая тема. С одной стороны, есть поток трудовых мигрантов и беженцев. Это в большинстве своем люди законопослушные и ориентированные на то, чтобы приспособиться к новому окружению. С другой стороны, есть геополитическая проблема, которая кодируется в таких выражениях как война с терроризмом, противостояние условного Запада, т.е. секулярного, материалистического, гедонистического мира некоему радикальному религиозно-фундаменталистски настроенному исламскому миру. Но в случае с последним речь идет именно о фанатиках. Допустим, те же самые бойцы ИГИЛ — это враги и для окружающих их мусульман.

Как пример непринятия идей боевиков жителями стран Средней Азии можно назвать хотя бы случай с вывешенным флагом ИГИЛ на мосту в Ташкенте в августе 2014 года. Этот инцидент наделал много шума в Узбекистане и сильно взволновал местные власти.
Я уж не говорю, как было важно для Таджикистана присутствие 201-й российской дивизии. Для этих государств — повторяю, светских — и режим талибов, который был в Афганистане до 2003 года, и тем более сегодняшние радикалы из ИГИЛ — это серьезная угроза.
И возвращаясь к проблеме исламизма — это действительно политическая язва, образовавшаяся после 11 сентября 2001 года. И, к сожалению, эти радикалы сейчас могут рекрутировать среди мигрантов каких-то своих единомышленников, и такое случается. Но это сотая доля процента, потоки трудовых мигрантов и беженцев — это потоки вполне вменяемых и нормальных людей, которые ничем не отличаются от нас.

С выходцами из Средней Азии все более-менее понятно, мы с ними уже давно знакомы и потихоньку начинаем к ним привыкать. Но с недавних пор у нас появился и еще один поставщик мигрантов — Китай. Можно взять хотя бы столичные торговые комплексы «Москва» в Люблино и «Садовод» — там китайцев хоть отбавляй. При этом еще лет восемь назад их в таком количестве в Москве не было. Как россиянам на них реагировать?
Про китайскую угрозу говорят уже лет пятнадцать, если не больше. Но эксперты считают, что алармизм здесь неуместен, и китайская миграция — это скорее упущенная возможность. Потоки китайской миграции, которые могли бы направиться в Россию лет двадцать назад, перенаправились в Южную Азию, Северную и Южную Америки, то есть в более теплые, более гостеприимные и процветающие страны.
У нас по самым высоким подсчетам демографов — около 500 тысяч постоянно находящихся китайцев, что очень мало. При этом большинство из них — это временные мигранты, люди, не настроенные на жизнь в России, они приезжают на заработки.
Говоря же о других мигрантах, кроме среднеазиатских, то, согласно статистике ФМС, примерно 15-16 процентов всех приезжих из-за рубежа приходится на выходцев из стран за пределами СНГ. Около семи процентов от общего числа составляют китайцы, два — северокорейцы, три процента — турки, и еще четыре процента — остальные (Бангладеш, Вьетнам и другие).
Опять же, по большей части все эти люди приехали временно, чтобы заработать денег в сфере услуг и мелкой торговли. Надо заметить, что они нередко создают и рабочие места. В принципе, это хорошо, нужно это стимулировать и развивать, а не бояться и видеть в этом угрозу.

Если эти люди не представляют никакой угрозы россиянам, то откуда появились антимигрантские настроения в обществе?
Есть опасения людей, которые не имеют профессионального образования или каких-то возможностей для социального лифта, в том, что мигранты составят им серьезную конкуренцию.
При этом речь идет как о реальной, так и о мнимой конкуренции. Представители социально уязвленных слоев населения порой уверены, что приезжие отнимают у них работу, хотя сами россияне могли бы никогда и не пойти на то место, которое занимает мигрант.
К примеру, осенью 2013 года была запущена программа «Российский дворник», по которой на эту работу брали исключительно местных жителей. По окончании первого этапа этого эксперимента незанятыми оставались четыре тысячи рабочих мест в Москве. Через год, в 2014 году, эта цифра составила уже восемь тысяч. Но при этом люди убеждены, что дворником устроиться невозможно, там мафия, и берут только азиатов.

По вашим наблюдениям, за последние 15 лет миграционные потоки в Россию как-то изменились?
В начале 2000-х поток трудовых мигрантов составлял около пяти миллионов человек ежегодно, к настоящему времени он увеличился до шести-восьми миллионов. Иностранные работники, по официальным данным, составляют около четырех процентов от занятого на рынке труда населения, а по данным экспертов — до восьми процентов. Примерно такие же цифры и в Европе.

Способен ли этот рост миграционного потока лет через пятнадцать-двадцать вынудить Россию пойти по пути мультикультурализма?
Во-первых, этих мигрантов, несмотря на их численное увеличение, именно столько, сколько нужно экономике. Эти люди просто так здесь не болтаются, если нет работы, они уезжают. Что же касается пресловутого мультикультурализма, то масштабы распространения этой политики сильно преувеличены, здесь было больше риторики, чем практических действий, т.е. политики. Страны, которые всерьез проводили такую политику, всего две — это Нидерланды и Швеция.
В чем суть этой политики? В поощрении культурных различий в публичной сфере. То есть власти принимающего государства не только терпят эти различия, но и поощряют их, например, через грантовую поддержку этнических организаций. В голландской модели были также налоговые льготы для предпринимателей из числа мигрантов.
Эта политика включает и преподавание в начальных классах школы на языке тех стран, откуда произошли мигранты. Но суть этой меры вовсе не в поощрении различий, а в предоставлении детям мигрантов возможности вернуться на родину своих родителей: в 1980-е годы, когда все это вводилось, надеялись, что «гастарбайтеры» находятся в Европе временно. Поэтому в той же Германии, Франции и других странах детям мигрантов можно было в некоторых школах получать некоторые предметы на родном языке.

То есть то, что из России представляется как европейский мультикультурализм, на самом деле миф?
Это, прежде всего, риторика, которая была очень популярна в 1980-х и начале 1990-х годов. Был такой энтузиазм, мол, Европа поможет мигрантам интегрироваться без их ассимилирования. Но эту политику вводили не потому, что голландские и шведские власти хотят сохранить культурные различия между мигрантами и местными. Они были озабочены проблемой интеграции и считали, что упор на ассимиляцию приведет к изоляции и маргинализации мигрантов.
Но эта политика не дала ожидаемых плодов, и ее стали сворачивать уже в конце 1990-х годов. В Голландии в начале 2000-х годов, после убийства режиссера Тео ван Гога, эту программу полностью свернули, произошел поворот к ассимиляционизму.
Сейчас мультикультурализм это почти ругательство, никто этот термин не употребляет, все считают, что это нечто, что ведет к изоляции, маргинализации. И в 2010 году Ангела Меркель, и Дэвид Кэмерон почти одновременно заявили, что политика мультикультурализма потерпела крах.
При этом любопытно, что об этом заявили как раз в Германии, где имела место совершенно особая ситуация. Там поощрялось параллельное существование турок наряду с немцами именно в расчете на то, что турки уедут. Их не допускали к гражданству, соответственно то, что там понималось под «мульти-культи» — это не что иное, как стратегия, направленная на то, чтобы не дать туркам стать частью немецкого общества.
Это была такая своеобразная политика сегрегации мигрантов, их отделения от местного населения. И вдруг потом Меркель заявляет, что турки не хотят интегрироваться. Так ведь им и не давали этого делать, ничего не было сделано для того, чтобы они интегрировались, потому что главное условие для интеграции — это гражданство. Как можно ожидать интеграции от человека, который юридически остается иностранцем, хотя живет в стране 20 лет?
Сейчас это изменилось, и если человек родился после 1 января 2000 года, то он может по достижении 23-летнего возраста стать немцем — при условии отказа от другого паспорта.

Россия в своей миграционной политике может сделать какие-то выводы из европейского опыта?
У нас очень особая ситуация, в России автохтонный мультикультурализм. У нас есть исторические меньшинства. В Татарстане, Якутии, на Северном Кавказе и так далее. И на каждой такой территории законом гарантировано право на образование на языке той или иной национальности, сохранение культурных традиций (через поддержку музеев и т.д.).
Что же касается того, как нам учиться на чужих ошибках — есть вещи, которые нельзя не делать. К примеру, есть необходимость приспособить друг к другу новое население и местных жителей. Как это сделать, если какие-то культурные, социальные практики различаются? Здесь приходится искать компромиссы, вне зависимости от того, употребляем мы слово «мультикультурализм» или нет.
Сейчас во всех европейских странах в школьных столовых есть халяльная кухня. В армии, больнице, тюрьме человек имеет доступ к представителям своей церкви. Кладбища разделены по секторам, есть возможность похоронить усопшего по соответствующему обряду. Есть сотни мечетей и прочих культовых сооружений — от индуистских до сикхских. К этому приспособились даже французы, которые терпеть не могут никакого мультикультурализма.
Поэтому если мы хотим достичь общественного согласия, нам тоже нужно применять у себя похожие меры.

Виктория КУЗЬМЕНКО. «Lenta.ru», 23 марта 2015 года