Жанна Зайончковская. Блики войны

Дорогие наши читатели!

Мы поздравляем всех с праздником 9 мая, праздником окончания Великой отечественной войны 65 лет назад и наступления долгожданного мира в Европе.

Так или иначе та война задела всех и воспоминания о той войне, которые мы предлагаем Вам - это отголоски той огромной всенародной беды в конкретной жизни Жанны Антоновны Зайончковской, основателя Центра миграционных исследований. Эти воспоминания вышли в серии воспоминаний о войне, которые вот уже много лет выходят в свет с помощью подвижнической работы и деятельности
П.М. Поляна.

Памяти моих дорогих родителей

Я не участвую в войне, война участвует во мне
Ю. Левитанский

1

Почему меня так волнует война? Почему я буквально прилипаю к телевизору, когда показывают фильмы о войне, даже те, примитивные и ура-патриотические, где немцы сплошь простофили и дураки, а наши - хитрые смекалистые умницы и бесшабашные герои? Я смотрю эти фильмы столько раз, сколько застаю по телевизору. Может быть, потому, что в каждом фильме есть крупица правды?

Еще больше волнуют документальные кадры, мемуары и дневниковые записи людей, переживших войну. Почему так? Я часто сама себе задаю этот вопрос, и внятного ответа нет. Ведь я была крошечным ребенком, когда началась война, мне было тогда два года и один месяц, и всего шесть лет, когда она закончилась. Тем не менее, эти четыре военных года оставили самый яркий след в моей жизни.

Еще и еще раз я спрашиваю себя - почему? Может быть, потому, что это совпало с ранним детством, когда все запоминается так отчетливо? Возможно. Но мои двоюродные сестры - почти мои ровесники - ничего не помнят из того, что помню я, и воспоминания о войне не так бередят их души. Может быть, потому, что их отцы вернулись с войны, а мой нет, и я всегда помнила о нем. Не меняла фамилию при замужестве, до сих пор ношу ее как след отца на земле. И всегда сверяла свою жизнь по отцу - доволен ли был бы он мною? Как будто он наблюдает за мной из своего вечного далека. Я его совсем-совсем не помню, и лишь однажды в детстве видела во сне. Мама спросила: "Как ты его видела?" - Я ответила: "Вы целовались". И тогда мама сказала: "Значит, действительно, погиб". Ведь она все надеялась: может, ошибка? Такое иногда случалось.

Мои воспоминания о военных годах отрывочны, непоследовательны. Я не всегда могу выстроить их хронологически, хотя черта между периодом немецкой оккупации и тем временем, когда пришли наши, отложилась четко.

2

Я родилась в Полтаве, на Украине. Сразу же с началом войны отец был мобилизован. Ему было 32. Он еще успел прислать маме одно письмо. Писал, чтобы бросила все и эвакуировалась. Но на маме (ей было 22) "висел" киоск, в котором она была и продавцом и заведующей. Некому было сдать товар, все разбежались, а мама боялась бросить киоск - вдруг завтра кончится война и ее посадят за растрату. Ведь, как говорила мама, никто не знал, сколько продлится война. Так мы и остались.

Мои родители - Матрёна Ивановна и Антон Нарциссович Зайончковские накануне женитьбы, 1937 год.

Когда ушел отец, мама со мной переселилась к своим родителям в пригородное село Рыбцы. Под родительский кров вернулись и две другие дочери, мужья которых тоже ушли на фронт, - беременная Катя с годовалым сыном Женей и Тамара с полуторагодовалой дочерью Линой. Моя мама - Мотя, младшая из троих. Но была еще самая младшая, Люба, двенадцатилетняя. Вот таким семейством мы и переживали оккупацию. К трем малышам в декабре 1941 прибавилось еще двое девочек-близнецов, родившихся у Кати - Шура и Галя.

Семья собралась вместе еще до вступления немцев в Полтаву. У всех взрослых дочерей мужья были коммунисты, у Кати и Тамары - военнослужащие, мой отец работал мастером на ликеро-водочном заводе. Быть женой коммуниста было опасно, все напряженно ждали - что будет?

И вдруг всполошенный крик по двору: "Нимци в Кременчугу! Нимци в Кременчугу!" Кременчуг - ведь это почти рядом. Не помню, кто кричал, но этот крик как сигнал тревоги и большой опасности запомнился. Может быть, это и есть первое мое воспоминание.

Вот я стою в хате-мазанке. Открывается дверь и входит кто-то чужой, страшный, худой, длинный (такой высокий, что ему пришлось сильно пригнуться, чтобы переступить через порог), весь в черном, с темной жидкой бородой и в гигантских сапожищах - с меня ростом. Приближается ко мне размашистым шагом и тычет мне к губам металлический крест. Крест показался мне огромным, я боялась, что он меня свалит, и вообще перепугалась. Видимо, поэтому и запомнила. Затем мама на меня надела маленький медный крестик на красненьком шнурочке, который дал ей священник. Так меня окрестили.

Рассказывали, будто пронесся слух, что некрещеных детей немцы будут расстреливать, вот священник, невесть откуда взявшийся, так как в нашем селе церкви давно не было, обходил и в спешке, крестил и спасал детей, видимо, и сам был очень напуган. Но расстрелов не было, по крайней мере, ни тогда, ни после не помню, чтобы о них говорили.

Перед приходом немцев закапывали в саду документы и фотографии.

3

Наше село Рыбцы расположено совсем рядом с полтавским военным аэродромом, одним из самых крупных на западе СССР. Естественно, аэродром и его окрестности бдительно охранялись немцами. Наше село тщательно ими патрулировалось, чтобы не допустить появления партизан и соблюдать светомаскировку.

Партизан у нас, действительно, как будто не было. Тем не менее, немцы их ужасно боялись. В связи с этим я помню два случая.

Немецкий солдат зашел к нам в хату и, увидев четвертушку подсолнечного масла, которое как раз накануне было выменяно за вещи кем-то из бабушкиных дочерей в отдаленном селе, потребовал отдать ему масло, но случайно выронил бутылку. Бутылка с треском разбилась. "Партизан!" - крикнул солдат и ринулся бегом из хаты. Так напугал его резкий звук лопнувшего стекла. "Девчата" - Катя, Тамара, Мотя и Люба - долго потом хохотали от комизма ситуации и от радости, что немец испугался. А разлившимся маслом смазали сапоги, все какая-то польза.

Второй случай из рассказа тети Тамары. Я помню, как она это рассказывала. Немецкий солдат проходил мимо нашей кукурузной делянки и на ходу простреливал ее из автомата. "Боялся партизан", - заключила тетя Тамара.

Чем мы питались? Ели скудно, однообразно, но не голодали. Ели то, что выращивали сами на своем участке и что вызревало в саду. Выращивали в основном кукурузу и бурак - сахарный и красный.

Вижу дедушку, беспрестанно вертевшего ручку самодельной крупорушки, которую он смастерил из консервных банок, чтобы дробить кукурузу. Бабушка варила большой чугун крутой кукурузной каши на воде. Захочешь есть - снимешь крышку с чугуна, отковырнешь ложкой какой сможешь кусок каши, возьмешь этот кусок в руку и ешь, словно хлеб. Мы, дети, не помнили, а народившиеся в войну - и не знали вкус хлеба. Кукурузная каша нам вполне его заменяла. Взрослые же мечтали о хлебе, страдали без него.

На отваре сахарной свеклы готовили узвар (компот), но даже фрукты не могли отбить тошнотворный свекольный запах и вкус. Нас, детей, заставляли пить это узвар, и то, что мы получали натуральный сахар, безусловно, было очень важно для нормального роста. Взрослые же ели и вываренный бурак.

Картошки не было. Ее не сажали, так как ее все равно отобрали бы немцы. По этой же причине не держали кур. Но в сарае, взаперти, не выпуская попастись, держали двух коз, чтобы выкормить появившихся двойняшек. Эти козы, вероятно, давали совсем мало молока, так как я не помню, чтобы оно доставалось и нам, старшим детям.

Матерей заставляли работать на полях колхоза (который немцы не распускали, но весь урожай забирали себе), на рытье канав, траншей и т.п. Работу часто меняли. Заставляли также убирать комнаты у офицеров, тоже все время меняя дневальных.

Однажды тетя Тамара, самая бедовая из сестер, придя после такого дежурства, едва успев открыть двери в хату, потребовала: "Стелите на пол рядно". Затем сняла и перевернула вниз голенищем сапог, из которого посыпалось пшено. И из второго сапога тоже. Затем она стала на рядно и начала трясти свои шаровары. Из них вместе с пшеном посыпались… - о чудо! - маленькие печенья. Это были галеты. Нам, старшеньким, в виде исключения налили миску молока и туда опустили галеты. Из утянутого у немцев пшена испекли лепешки. Этот случай вспоминается как волшебство, как праздник, который, увы, не повторился.

Колхоз, который был в Рыбцах, специализировался в том числе на разведении рыбы. Там была цепочка прудов. Мы жили у первого пруда (ставка). Дедушка, Иван Гаврилович, и бабушка, Орышка, по фамилии были Луговые, и "наш" ставок, соответственно, назывался Луговивськым. Наш огород спускался прямо к пруду.

Как-то раз мы увидели, что на противоположной стороне пруда загорают трое немцев - голые! Лишь срамные места прикрыты крошечными косыночками. Мы остолбенели от неожиданности. Нам строго-настрого запрещалось подходить к немцам, но зрелище было для нас столь захватывающим, что мы спрятались за кустами и долго его наблюдали. И снова я спрашиваю себя - почему? Может быть, потому, что мы никогда не видели раздетых мужчин, ведь отцы на фронте, дедушка не в счет, а немецкие солдаты всегда в форме. Наше удивление - тоже проявление войны, когда остаются неизвестными самые обыденные вещи. Я говорю "мы", потому что мы трое погодков - я, Лина и брат Женя - тогда почти не разлучались, всегда были вместе.

Нас, малышей, вероятно, старались не выпускать со двора. Во всяком случае, я не помню, чтобы мы общались с немецкими солдатами и вообще почти их не помню, кроме того, что испугался партизан, и тех, что загорали.

Зато помню постоянное ожидание бомбежек и страх перед ними.

	Карточка из военного архива с данными об отце.
	Письмо сельчан с места гибели отца: "Дорогие родители, даем вам знать, что ваш сын убит. Видели после боя, лежал месяц в бурьяне, потом достали документы и закопали его, так что не ожидайте. Убит в совхозе Веселом Веселовского района Запорожской области".

В течение всей двухлетней оккупации в ясные ночи наши войска делали налеты на полтавский аэродром, чтобы вывести его из строя. Вот наш хромой дедушка с палочкой выходит на порог и смотрит на небо. Если хмарно, все спокойны, обойдется без налета. Если же дедушка предрекает ясную погоду, надо уходить на ночь из хаты.

Нас, детей, везут на тачке в другое село, подальше от аэродрома, к дальним родичам. В тачке все мы не помещаемся, только четверо. Я, старшая (три с половиной года), иду пешком, а это километров пять. Когда дорога идет под горку, тетя Катя, которая обычно нас везет, садит меня на тачку, чтобы немного отдохнула, а идут (под горку-то легче) следующие по старшинству Женя или Лина. Близнецы пока идти не могут.

После работы подходят мама и тетя Тамара. Спим на полу, не раздеваясь. Мама крепко, как клещами, держит меня, плотно прижимая к себе. Мне неудобно, я стараюсь высвободиться, но не получается - мамины руки сжаты цепко - вдруг тревога: чтобы сразу вскочить и бежать, быть уже одетым и в суматохе не потерять ребенка.

Однажды бомба угодила в наш ставок. Хата покосилась, в окнах вылетели стекла, разрушилась печь. Память хранит рассыпавшиеся кирпичи по дедушкиной с бабушкой кровати. Но их Бог уберег, в ту ночь они ночевали в вырытом во дворе окопе. Помню радость всех возвратившихся с ночевки из дальнего села, что старики живы. Горячо обсуждали, что было бы, останься они в хате. На ночь окна заткнули подушками, занавесили ряднами, а коптилку поставили под стол, чтобы - Боже сохрани - не пробился свет. Немцы жестко следили за светомаскировкой, угрожая расстрелом в случае нарушения.

То, что взрослым беда, детям иногда радость. Так, нам нравилось залезть под стол и сгрудиться вокруг коптилки, нас притягивало таинство подсвеченного слабым мерцающим светом сумрака.

И еще. От бомбежки не только вылетели стекла, но упал гардероб. Падая, он зацепился краешком верха за стол, дверцы раскрылись и оттуда вывалилась коробочка с елочными игрушками. Я первая это заметила и в приливе восторга схватила "сокровище" - дутую пятиконечную стеклянную звезду, сунула ее за пазуху, чтобы другие дети не увидели и не стали отнимать ее у меня, помчалась в огород, собираясь там налюбоваться игрушкой в одиночестве, но - в наказание за эгоизм - споткнулась, упала и раздавила звезду.

В конце лета 43-го от осколков зажигательной бомбы загорелся наш сарай. Помню жаркое, яркое высокое пламя, страх взрослых, чтобы оно не перекинулось на хату (крыша-то соломенная). Сарай был полон сухого сена, сухих кизяков, заготовленных на зиму, и, главное - в нем были козы, кормилицы близнецов. Прибежали соседи, по цепочке от колодца к сараю стали передавать ведра с водой, но пламя бушевало лишь жарче. Тетя Катя, мать двойняшек, сразу же рванулась в огонь, чтобы вывести коз. Сестры ее не пустили. По очереди кидались в пламя мама и тетя Тамара. Обе были ранены осколками, к счастью, легко, но результата не добились. За ними все же бросилась в горящий сарай тетя Катя и таки вывела коз из огня. За ней рухнула крыша сарая¹. А мама с перевязанными полотенцем рукой и шеей, задетыми, осколками бомбы, легла. Тут же и я. Лежу и думаю (ясно это помню): как хорошо, что маму ранило и можно с ней полежать, и она меня обняла и держит возле себя. Видимо, у мамы не часто было время приласкать меня, а, может быть, детям всегда материнского внимания мало.

Как я уже упоминала, до войны наша семья жила в Полтаве. Там оставалась у нас "квартира". Когда родители поженились, отцу в качестве жилплощади выделили веранду в бывшем помещичьем доме. Они с мамой обмазали веранду глиняными стенами, и получилась комната. Был еще отсек в общем сарае с заготовленной на зиму в качестве топлива лузгой (шелухой подсолнечника). Часть этой лузги мама успела на тачке перевезти в Рыбцы еще до прихода немцев. Решила наведаться на квартиру и при немцах. Но ее на дальних подступах встретила соседка - тетя Зая - и предупредила, что идти на квартиру нельзя, так как нашу квартиру заняли немцы. Кроме того, один из соседей донес им, что мы - семья коммуниста, и нас поджидали, чтобы расстрелять. Мама считала, что сосед донес, чтобы занять наш сарай и присвоить лузгу. Так разделяла и проявляла сущность людей война - одни спасали, другие доносили.

Естественно, я не могла это помнить. Передаю по рассказам мамы.

Перед уходом немцы стали угонять молодых женщин в Германию. Мама и тетя Тамара прятались по балкам, а тетя Катя с пятерьмя детьми - со своими тремя, со мной и Линой - оставалась в хате. Говорит, обвязалась низко платком, чтобы выглядеть старше (ей было 28), босиком. Дети грязные, тоже босые, с соплями, царапинами - нарочно так, чтобы отпугнуть немцев, которые боялись инфекций. На это и был расчет.
- Если только зверь, расстреляет, - так рассудили матери.

Действительно, обошлось. Как вспоминала тетя Катя, несколько солдат заходили в хату, но, увидев старуху с грязными киндерами, уходили.

Я же помню убегающих немцев на мотоциклах с факелом в руке, чтобы поджигать хаты. Будто бы я с кем-то из взрослых стою в каком-то сарае и через щель вижу это. Не сон ли это или отзвуки чьих-то рассказов? Потому что не знаю, ни где мог быть этот сарай, ни с кем я была там. А сейчас уже и спросить не у кого. Во всяком случае, хаты на нашей улочке уцелели.

Страшно ли было в оккупации? Нам, малышам, думаю, нет. Ведь мы были с матерями, бабушкой и дедушкой, а что же может защитить ребенка сильнее, чем мамина юбка? В то же время я отчетливо помню жуткий звенящий свист осколков, заставляющий цепенеть и прижиматься к дедушкиной ноге. Помню, с каким напряженным вниманием взрослые вслушивались в этот свист. На всю жизнь осталось: испуг перед внезапным окликом. Например, готовлю на кухне, неслышно войдет муж и громко сзади окликнет меня по имени, я непроизвольно вздрогну всем телом, побледнею и могу выронить что-нибудь, ложку, например.

4

И вот, наконец, как и в начале войны, снова крик по двору, но уже радостный, освобождающий, снимающий оковы оцепенения: "По Красний наши! По Красний наши!" (Красная - главная улица села).

Два года и два месяца прожили мы в оккупации. Полтаву освободили 23 сентября 1943 года, но до конца войны было еще далеко.

Я на коленях у мамы. 1943 г.

Первым делом с нас сняли крестики, так как теперь носить их было опасно.

Хорошо помню похороны погибших при взятии аэродрома красноармейцев. Все взрослые пошли на похороны, и я с бабушкой. Хоронили погибших в двух больших общих могилах. Без гробов. Аккуратно заворачивали их в шинели и бережно клали в яму, одних поверх других. Всего их было, как говорили взрослые, около 30 человек, солдат и офицеров. В памяти полные глубокой печали и жалости лица оцепеневших взрослых. Все тихо плакали.

Потом пришла похоронка на отца. Не официальное извещение, а письмо сельчан, подобравших труп отца на поле боя и сообщивших о его гибели по адресу, найденному в гимнастерке. Отец, Зайончковский Антон Нарциссович, погиб в 1943 году в битве за Днепр, в совхозе Веселом Запорожской области. Смерть в месте с таким названием - жуткий гротеск.

Все взрослые собрались в хате, в одной комнате. Мама плачет, все сумни (печальные), разговор: "люди написали", слабые утешения - может, ошибка, может быть, еще жив. Оцепенение тети Кати и тети Тамары - вернутся ли их мужья? Я, ребенок, ничего толком не понимаю, но чувствую, что случилось большое горе.

Не так давно мы с Линой ездили в совхоз "Веселое" (он и сейчас так называется), положили цветы на братские могилы. Сколько же там полегло пехоты! Нетрудно представить. Плоская, словно выутюженная, степь, ни канавки, ни кустика - спрятаться негде. Местные люди говорят, поля были усеяны погибшими. Мой отец, поляк, сложил голову за мою родную реку Днепр, которую теперь я своей даже не могу назвать. Как не могу иметь и украинское гражданство, будучи российской гражданкой. Так вот распорядилась жизнь.

Никого из семьи отца я не знаю. Мама не успела с ними познакомиться. Знаю от мамы, что братья были высланы в Казахстан как поляки. Семья отца из Каменец-Подольска и, вероятно, попала под предвоенные пограничные зачистки². К сыновьям уехала мать. Место поселения не было известно, но, очевидно, она нашли их, так как не вернулась. Ездил в Казахстан искать их всех и отец, но не нашел. У отца была и сестра, которая с мужем и маленьким сыном жила в Хмельницкой области. Туда мои родители отправились в 1937 г. в свадебную поездку и нашли опечатанную дверь, а сестру и ее мужа, железнодорожного служащего, по рассказам соседей, "забрали", т.е. арестовали. Куда делся ребенок - неизвестно. Затем война еще раз все перевернула. Я, оставляя фамилию отца, надеялась: может быть, кто-то из родных по отцовской линии меня отыщет, знали же, что мы в Полтаве. Но нет. Вероятно, братья воевали и тоже погибли. В Каменец-Подольске же, где родился отец, Зайончковских полгорода.

Вскоре после освобождения Полтавы нежданно заехал домой муж тети Тамары - тоже Антон. Перед глазами картина. Входит он во двор с сослуживцем, видимо, хорошо навеселе, на взводе и кричит: "Если что - расстреляю!" А навстречу ему тетя Тамара - с больной опухшей ногой, раздутой флюсом и подвязанной щекой - скачет на одной ноге, держась за стену хаты, худющая, протягивает к мужу свободную руку, смотрит на него лучистым взглядом, не веря внезапному счастью, а лицо заливают слезы. Антон сразу обмяк, но потом, выпив, еще шумел.

Оказывается, он бушевал из ревности - вдруг жена "гуляла" с немцами, - очевидно, наслушался таких историй. Мама возмущалась: какие гульки? Работали, света белого не видели, дети малые на руках. Неожиданной встрече все радовались, пили самогонку, пели "Катюшу" - откуда узнали песню, ведь радио не было? На следующий день дядя Антон уехал догонять свою часть.

После того, как в Рыбцы вошли наши, у нас короткое время был на постое лейтенант, который и сфотографировал всю нашу семью .

Наша большая семья, пережившая оккупацию, в селе Рыбцы. Сидят: дедушка - Иван Гаврилович и бабушка - Орина Яковна Луговые с Шурой (одной из близнецов) на руках. Стоят в заднем ряду (слева направо) их дочери Катя с Галей на руках (второй из близнецов), Тамара с Линой и моя мама - Мотя. Возле дедушки стою я и Женя, а по краям - большие девочки Валя и Люда (дочери Тани). Начало осени 1943 г.

Немцы еще какое-то время после отступления делали налеты на наш аэродром, сбрасывали бомбы. Они отступали так же быстро, как и наши в начале войны и, вероятно, не успели вывести аэродром из строя.

Вскоре с нашего аэродрома стали летать американцы . Иногда они появлялись в селе. В памяти такой случай. Мы, все пятеро, возимся во дворе. По нашему проулку движется "комичная" фигура - в клетчатых светлых штанах и в панаме. Невообразимо! Разве так ходят? Кроме военной формы, телогреек и застиранной серо-бурой одежды, мы ничего не видели и уставились на странного пришельца. Он же доброжелательно и с любопытством наблюдал нашу возню, бросил нам через тын цилиндрическую пачечку конфет. И вот как ни желанны были конфеты, как ни мала я была (видимо, уже пятилетняя), а гордости хватило обидеться, что человек не подошел к нам или не подозвал к себе, не дал гостинец в руки, а бросил его, "как собакам". Я не участвовала в схватке за пачку. Конечно, это, вероятно, не помешало мне потом есть конфеты вместе со всеми.

В Рыбцах, когда окончилась оккупация, ужасно запили деды и наш, конечно, хотя потом я не помню, чтобы он пил. Собирались по очереди то у одного, то у другого. Так снимали пережитой стресс.

Еще долго после ухода немцев возле аэродрома на минах подрывались подростки. Так погибли и наш сосед Витя, лет десяти, со своим товарищем. Они выпасали корову недалеко от аэродрома. Их хоронили в одном гробу. Лицо Вити было все испещрено черными ранками от осколков. Витя был добрый мальчик и всегда защищал девочек, в том числе меня, когда мальчишки дразнились или норовили обидеть. Я его смерть ощутила как личную потерю. И это была первая смерть, которую я видела так близко.

5

Мама сразу же после ухода немцев стала работать, как и до войны, в горторге. Поселилась у старшей сестры Татьяны, семья которой переживала оккупацию в городе. В 1945 мама забрала и меня в город, чтобы я привыкала к нему перед школой. И снова нас было много: тетя Таня с мужем и двумя детьми - Валей, подростком, и Лидой, почти ровесницей мне, годом старше, и мы с мамой. У тети была большая комната с кухней и прихожей, отдельным входом. По тем временам очень хорошо. Комнату разделили деревянной легкой перегородкой, отделив небольшую, но как бы отдельную часть, где спали мы с мамой и Валя.

Я подошла к кульминационной точке своих воспоминаний, а, возможно, к эмоциональной кульминации всей своей жизни - дню Победы. Никогда больше мне не пришлось видеть столь яркого, искреннего, всеохватного проявления радости, ликования, восторга, как в день Победы. А ведь я пишу эти воспоминания в 70 лет и многое успела повидать.

Очень рано, на заре, в нашу дверь забарабанили кулаками. Мама с опаской спросила: "Кто?". Оказалось, наша родственница, сестра дяди Шуры, тети Таниного мужа, тетя Утя (Устинья). И то, что пришла она в столь ранний час с противоположного конца города, и то, что у нее, не очень молодой женщины, рассыпались по спине волосы (она была распатлана, как тогда говорили, - появляться так на людях считалось неприличным), само по себе было крайне необычно. Тетя Утя сразу же кинулась к маме, стала ее трясти и, обливаясь слезами, кричать: "Мотя, победа! Победа!". И слезы рекой у обеих, а я, замерев, видимо, почувствовав торжественность и исключительность этой минуты, наблюдала, на всю жизнь сохранив память о ней как о самой драгоценной.

Затем взрослые побежали в город, а меня закрыли в доме. И пусть мне не пришлось увидеть общее ликование на улицах города, я благодарна судьбе, что мне выпало счастье быть свидетелем столь бурной, всеохватной радости родных мне людей, красноречивее, чем что-либо другое, показавшее мне, сколь трудным испытанием была для них война, сколь долгим и тягостным было ожидание ее конца и сколь вожделенна победа. Для меня День Победы до сих пор главный праздник.

Помню центральную улицу Полтавы - Жовтневу (Октябрьскую), всю в руинах, свисающую арматуру разрушенной трикотажной фабрики.

Город был наводнен калеками - безногими, безрукими. Инвалид с вырванным плечом, с красным рубцом, затянувшим рану, пьяный, сидит скрестив ноги на дороге, просит милостыню и истошно, сквозь всхлипы, со слезами, поет душераздирающую песню. Таких было много. Но через год-два инвалидов стало гораздо меньше. До сих пор не могу понять - куда они делись?

То и дело дома рассказывали страшные истории про детей, которых воруют на мыло. И каждый раз матери повторяли запрет ходить мимо разрушенных домов.

А через дорогу, прямо против наших окон - опухшие, безразличные ко всему, с потухшими глазами лица пленных немцев и их протянутые через колючую проволоку безжизненные руки, просящие милостыню. Но редко кто подавал. Во-первых, и самим было голодно, во-вторых, ненависть к ним была совсем свежа. Но тетя Таня, добрейшая душа, жалела их в той крайности, до которой они дошли, и изредка украдкой от людей подавала, уж не знаю что - может быть, картофелину, может быть, кусочек хлеба. Тетя Таня, кстати, в конце оккупации несколько дней прятала немецкого солдата - дезертира, который при вступлении наших сам сдался им. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Пленные немцы построили в Полтаве новый кинотеатр взамен разрушенного. До этого кино показывали в каком-то уцелевшем небольшом здании. Там я смотрела первый свой фильм - "Свинарка и пастух". Впервые в кино Люба и Валя привели тогда и бабушку. Мы с ней отличились. Я весь сеанс просидела спиной к экрану, не могла оторвать взгляд от волшебного "мотылька" - это вертелся вентилятор в свете красного фонаря над входными дверьми в зал. А бабушка, увидев на экране паровоз, закричала на весь зал: "Тикайте, а то задавит!"

Новый кинотеатр идеально вписался в екатерининский ансамбль зданий классического стиля, окаймляющих вкруговую городской парк, с высокой колонной, увенчанной золотым орлом, в середине, воздвигнутой в честь 100-летия Полтавской победы Петра Первого. Гордость и краса Полтавы. Здания ансамбля были разрушены, но петровская колонна уцелела.

Пленные закладывали кирпичом пустые проемы разрушенных зданий. Вероятно, они делали и другие работы, но я пишу только о том, что видела сама. Пленные довольно быстро исчезли, видимо, нечем было их кормить, и их отправили домой.

Мужья тети Кати и тети Тамары еще продолжали служить в армии какое-то время после войны. К ним поехали и жены с детьми. Я осталась у бабушки с дедушкой одна, и тут уж мне досталось вдоволь козьего молока. Золотое время. Золотые были старики. Я не помню ни одного окрика в свой адрес, только заботу и ласку. Дедушка вообще любил детей. Никогда нас не наказывал, редко сердился, рассказывал сказки и байки. Сделал нам качели. Из-за них мы постоянно ссорились, дрались, отпихивая друг друга. Что сделал дедушка? Он построил три качели в ряд, но у нас, правда, тут же интерес к ним пропал. Оказалось, что главное для детей - не качаться, а бороться за первенство.

Первым возвратился из армии мамин двоюродный брат Антон (модное тогда было имя в наших краях!), офицер, в новом обмундировании, при наградах, руки и ноги целы. Его мать вся светилась от радости, не хуже, чем медали сына. Гуляли у тети Тани, гулянка была знатная. Не знаю уж, было ли достаточно закуски, но самогонки точно было выпито немало.

Вернулась из Германии угнанная туда родная сестра Антона, дочь дедушкиного родного брата, Люба. Всем на удивление приехала пополневшая, похорошевшая и приодетая. Ей повезло, попала в услужение к хорошим хозяевам. Она подарила мне небольшую зеленую шелковую ленточку. И хотя бант не к чему было привязать, так как нас, дабы было меньше вшей, брили практически наголо, оставляя девочкам лишь небольшую челочку, было счастьем иметь такую ленточку. Все девочки мечтали об украинском веночке с лентами. Что ж, начало было положено.

В уцелевших подъездах домов открывались магазины, вернее сказать, лавочки. Поблизости была галантерейная лавка, торговавшая всякой всячиной. Там были замечательные невиданные вещи, которые так интересно было рассматривать. Например, маленькие круглые зеркальца, на обратной стороне которых были нарисованы птички. Или маленькие глиняные мисочки. Вероятно, солонки, но в моем воображении это была посуда для кукол. Но больше всего привлекали мое внимание три небольшие гуттаперчивые черные куколки, стоящие в ряд. Я назвала их оловянными солдатиками (видимо, Валя уже рассказывала мне сказку Андерсена про них) и бегала в этот магазинчик каждый день, чтобы полюбоваться ими. В мечтах я играла этими куколками, не могла насмотреться.

Однажды я застала в лавочке двух американских летчиков. Они сидели прямо на прилавке, а их вытянутые ноги занимали почти все свободное пространство. Они смеялись, громко разговаривали, а затем … купили всех трех солдатиков. Вероятно, искали хотя бы какие-нибудь сувениры, а купить было нечего. Обида душила меня. Я долго шла за летчиками по пятам и горько думала: зачем им целых три? Хотя бы одного оставили! Думаю, если бы американцы оглянулись и заметили преследующую их босоногую девочку, у которой капали слезы, они бы, наверное, подарили ей куколку, но они не оглянулись, и сказка кончилась. Я долго держала на них обиду.

Американские летчики резко выделялись на общем фоне. Высокие, стройные, в формах "с иголочки", всегда веселые, они источали здоровье и благополучие. На фоне озабоченных людей, одетых в телогрейки, серые платки, инвалидов на костылях или с болтающимися рукавами, безногих на тележках, они выглядели посланцами из другого мира, как оно в действительности и было.

Самой популярной игрой у городских детей была игра в войну. Одни были фашисты, другие наши. Была проблема набрать фашистов, никто не соглашался. Играли ребята постарше, а мы - 5-6-летки - создавали массовку. Вот фашисты схватили Зою Космодемьянскую - Нельку - и собираются ее повесить. Мы, малышня, - и фашисты, и наши, - ревем ревом, думаем, и вправду повесят, а Нельку жалко. Все это происходит в развалинах дома, из которого только что вывезли пленных немцев.

После победы появилась американская помощь. Какие-то вещи (маме досталось платье), но главное - "рационы". Так называли консервы и сладости. Они были в разных упаковках - в консервных темно-зеленых баночках, вроде сгущенки, и в картонных запечатанных коробках, в которых было несколько таких баночек, пачка печенья, мармелад, спички с цветными головками на картонке. Наклеек не было, и было неизвестно, что вас ожидало при вскрытии. Это могла быть тушенка (мечта взрослых), бобы, сгущенка или же это была баночка, наполненная сладостями (мечта детей). Такую баночку очень интересно было разбирать: сверху была насыпана горсточка квадратных ирисок, каждая завернута в бумажку, дальше было несколько штук круглых, по форме баночки, печеньев в целлофане, затем кружок концентрата какао, толщиной примерно в сантиметр, затем круглая металлическая баночка, по форме основной банки, с мармеладом. Целый клад! В больших упаковках, кроме того, бывали пачечки небольшого круглого печенья, цветное драже, похожее на пуговицы или, как теперь бы сказали, на m&m's .

Легко представить, каким вожделением был кондитерский "рацион" для детей. Если попадалась такая баночка, ее, разумеется, делили на всех. Я же мечтала хотя бы раз получить баночку целиком. И придумала как. Зимой расстегнула пальто и легла на снег. Добилась своей цели, простудилась, заболела и получила в утешение целую сладкую баночку. Даже горький-прегорький кальцекс, который заставили меня пить, не погасил моего внутреннего торжества.

Дети выросли. Дедушка и бабушка с внучками. Я в центре. Село Рыбцы.1953 г.

"Рационы" были огромной поддержкой, их раздача продолжалась несколько месяцев. Не скажу, правда, на каких условиях, по какой норме.

Не знаю, когда появился хлеб. Помню только, что в голодных 1946 и 1947-ом хлеб был едва ли не главной ценностью. Черный, тяжелый, но какой же вкусный! Его просили на улицах, за него меняли вещи. Хлеб давали по карточкам, но их трудно было отоварить, хлеба не хватало. Люди стояли в очереди ночами, дожидаясь привоза хлеба. Однажды зимой рвавшаяся в магазин толпа разозлилась и стала кричать на старика, усевшегося на ступеньках и мешавшего проходу. Но когда старика попытались столкнуть, оказалось, он мертв. Я это видела, помню и вижу наклоненную голову старика в облезлой ушанке.

Наша семья была в привилегированном положении, поскольку мама, работая в магазине, всегда могла натурализовать карточки, а то и обменять на них промтоварные купоны. (Были и такие. Однажды по такому купону маме достался крой на бельевую сорочку, сшить ее надо было самим). Иногда мама передавала буханку хлеба родителям в Рыбцы и очень при этом боялась, как бы бабушка не съела сразу всю буханку. В 1946-ом мама болела тифом, и две ее соседки по больничной палате умерли, съевши разом по буханке хлеба, принесенного им на гостинец.

Я дружила с девочкой Людой, мама которой работала в каком-то магазине и уборщицей и сторожихой, отец, как и у всех, погиб. За свою работу мать получала 180 рублей в месяц, а буханка хлеба на базаре стоила 200-250 рублей. Они буквально голодали, ели лебеду. Моя мама разрешала давать Люде каждый день ломоть хлеба.

Когда я оставалась дома одна, под ключом, у меня иногда выпрашивали хлеб большие ребята. В нашем городском дворе жили две семьи, оставшиеся без отцов, в одной из которых было четверо, а в другой трое детей. Мне кажется, мальчикам-подросткам было труднее переносить голод, чем девочкам. Во всяком случае, не помню девушек-попрошаек, а ребята просто изнемогали. К моему окну подходили соседские огольцы - 16-летний Шурка и 14-летний Гришка, оба высокие, костлявые, длинношееи. Первым обычно подходил Шурка. Стучал в окно и начинал "заливать", будто знает пацана, у которого куча игрушек (например, кукольный гардеробчик и т.п.), что он меня отведет к этому пацану и я смогу посмотреть и поиграть, только за это "дай кусочек хлеба". Я "клевала" на наживку, отрезала маленький (чтобы не заругала мама) уголок горбушки и бросала ему в форточку. Горбушка моментально исчезала у него во рту. Не успевал отойти Шурка, как тут же возникал Гришка и требовал свою порцию за возможность лицезреть гардеробчик. Говорю:

- Я же уже дала за это хлеб Шурке.

В ответ:

- Так Шурка набрехав, то не он, а я знаю пацана с гардеробчиком, и т.д.

Конечно, Гришка, не без угрозы побить, тоже добивался своего и получал кусочек хлеба.

Однажды раздобыли немного муки и тетя Таня готовила вареники. Дело было летом, варили вареники на примусе в прихожей, открыв дверь на улицу. Гришка сразу учуял это. А во дворе были проволочные качели, привязанные к одичавшей груше. Я очень любила качаться, но сама не могла дотянуться до качелей. И вот Гришка придумал:

- Жанка, вынеси вареник, я тебя целый день качать буду.

Тетя Таня дала, конечно, но что Гришке один вареник! Через короткое время он останавливает качели:

- Хватит, слезай!

Я ему напоминаю обещание. В ответ:

- Так то ж, если ты два вареника дашь.

Получает второй и тогда уж долго качает, хотя что ему и два вареника!

Ребята рыскали по садам, обирали даже дички. Видимо, им доставалось. Бывало, они подговаривали нас, малышню, слазать в сад. В случае чего нам бы попало меньше.

6

Все события, происходившие в Советском Союзе, так или иначе касались нашей большой семьи. На борьбу с бандеровцами на Западную Украину был отправлен муж тети Тамары Антон Степанович, служивший в милиции. В город Станислав (ныне Ивано-Франковск) был откомандирован инженером на кожевенный завод дядя Шура, работавший в Полтаве на аналогичной работе. Заменяли убежавших, арестованных или выселенных бандеровцев. Немного погодя к мужу уехала тетя Таня, забрав с собой Лиду, младшую из дочерей. Помню, что они смогли сесть на поезд только с третьего или четвертого раза. Поезда брали штурмом, есть билет или нет, не важно. Валя осталась с нами до конца очередного, по-моему, пятого вместо седьмого, положенного по возрасту класса школы.

Валя и отвела меня в первый класс, к высокой седовласой, очень доброй и ласковой даже по первому впечатлению, учительнице - Настасии Антоновне.

Детей поставили в круг, а в его центре … чудо! - девочки побольше (школа была женская) в красных сапожках, в веночках с разноцветными ленточками водили хоровод, пели украинские припевки, а в самой серединке кружился мотылек с большими крыльями. Дома, когда я об этом, захлебываясь от восторга, рассказывала, Валя заметила, что крылья из марли, натянутой на проволоку, а сапожки обтянуты крашеными чулками… Ну и пусть, все равно этот сказочный день живет во мне. Ведь это было первое представление, которое я видела, и, может быть, благодаря ему - кто знает! - я потом стала заядлой театралкой и пересмотрела весь репертуар не только полтавского театра, но и гастрольный.

Нас оказалось 81 человек в классе. Был еще один первый класс, и там столько же детей. В городе не хватало уцелевших помещений, чтобы посадить всех учеников. Несмотря на переполненность классов сверх всякой меры, школа работала в 3 смены - я в первую, Валя в третью. Через год школе выделили еще одно небольшое здание и из наших двух классов сделали 3 - более чем по 50 человек каждый. Почти так мы и дошли до выпуска из 10-го класса в 1956 году.

И вот первый урок, перекличка. Настасия Антоновна знакомится с детьми. Спрашивает имя и фамилию девочки, затем - как зовут маму. Дети отвечают. Далее учительница спрашивает:

- А батько?

И девочка вдруг суровеет, вытягивается в струнку, ручки вытянуты, прижаты к бочкам и глухо:

- Загынув… (погиб).

И так почти весь класс, и я в том числе:

- Загынув…

- Загынув…

До сих пор перехватывает горло, как вспомню это.

Всего у нескольких девочек оказались в семьях отцы, и когда такая девочка обнаруживалась, мы на нее все оборачивались и с завистью смотрели.

У двух или трех девочек мамы побирались, в семьях было по трое детей без отца. Никто этих девочек не дразнил и не смеялся над ними. Дети чувствовали безысходность ситуации.

В школе для самых обездоленных организовали обеды. Например, давали картофельное пюре с огурцом. А всем нам перед большой переменой раздавали по ломтику черного хлеба с конфеткой - подушечкой или постным сахаром, а иногда и просто слегка присыпанного сахаром.

Школа старалась как могла помочь семьям. Например, старшеклассники ставили пьесу, билеты были по рублю. Рубль тогда ничего не значил, но так как детей набивалось "сколько влезет", собранных денег хватало, чтобы купить ботинки или валеночки тем, кто из-за отсутствия обуви не мог ходить в школу.

Сидели по 3 человека за одной партой, сидеть приходилось боком. В такой тесноте трудно было избавиться от вшей, одолевавших всех, и коросты (чесотки). Моя мама яростно боролась со вшами, каждый выходной выпаривала мое белье, проглаживала одежду. Все равно к следующему выходному я была со вшами. Не обошла меня и короста.

К школе Валя разучила со мной песню. Пелось о том, как раненый боец диктовал медсестре письмо домой, конец песни был печален: "умер от раны герой". Когда я спела эту песню в классе, Настасия Антоновна заплакала и попросила: "Спой еще раз". Ситуация повторилась три года спустя, когда я уже на пионерском сборе, возможно, связанном с какой-то военной датой, прочла стихотворение (уже не помню, о чем). Наша уборщица расплакалась навзрыд и попросила повторить.

В школе почти сразу же нас повели в кукольный театр. Театр был устроен в разбитом здании, без крыши, но с уцелевшими стенами. Спектакль высмеивал Гитлера, которого мы сразу узнали. Кукла с черной челкой вначале рявкала, затем дрожала от страха. Мы в возбуждении вскакивали, хлопали в ладошки и кричали: "Так ему и надо!", "Так и надо!".

Потом в школу приходил отец местной комсомолки-подпольщицы Ляли Убийвовк, возглавлявшей молодежное сопротивление, схваченной и казненной немцами. Мы ждали героического бравого рассказа, а увидели убитого горем человека. Было о чем задуматься.

Мы, дети, готовились к Новому 1946-му году. Валя научила делать цепочку из цветной бумаги. Бумага вообще была ценностью, а цветная - тем более. Для этого использовались тетрадные обложки. Тетради тогда не продавались, а выдавались в школе штучно, очень ограниченно. Мы клеили колечки и соединяли их в цепочку. И хотя цепочка была тусклых сине- и серо-зеленых тонов, мы радовались, что на елке будет гирлянда. Но наш труд пошел насмарку. В школе запретили украшать елки цепочками, так как они - "символ цепей империализма". Это сообщила расстроенная Валя, и наша цепочка была уничтожена. Помню, что в доме у Шурки, который у меня выпрашивал хлеб и сестра которого училась в одном классе с Валей, цепочку не уничтожили, она висела на елке. Видимо, мать в полуголодной семье решила, что хуже уже не будет и не стала лишать детей хотя бы малой радости.

В связи с этим всплывает в памяти и другой случай, происшедший 5-6 лет спустя. Школа устраивала выставку детского творчества. Велели нести поделки. Тогда было массовое увлечение вышивкой и девочки натащили массу "подушечек". Я в том числе. И вот уже красиво развешанные подушечки приказано было снять, так как их крестообразные рисунки якобы можно было принять за тайную пропаганду религии. Такие вот были времена.

Еще вспоминаю стопку портретов Сталина, вырезанных из газет и аккуратно сложенных на этажерке у моей первой учительницы. Боялась выбросить, как бы кто не донес и не случилось бы чего. С учителей особый спрос. Люди привыкли быть предусмотрительными и осторожными, но детей в свои тревоги не посвящали.

В школе мне было интересно и очень хорошо, а дома трудно. Валя, уходя в свою третью смену, запирала меня на ключ. Наше парадное выходило прямо на проходную улицу (сейчас бы сказали, проезжую, но никто не ездил, разве изредка телега), доверять ключ ребенку было опасно. До прихода мамы с работы еще долго. Зимой темнеет рано, света нет, в темноте смелеют крысы. Страшно. У меня только огарок свечи. Я сажусь высоко, на сундук с картошкой, и кладу возле себя горку поленьев. Если зашебуршит крыса, я пугаю ее - бросаю полено. Совсем страшно, когда поленья кончаются, а слезать за ними с сундука боязно. Огарок догорает, и я тщательно собираю оплывший воск, леплю из него новую свечечку. Иногда и она догорала. Но тут приходили Валя или мама. Мама обычно возвращалась позже. Она работала в продовольственном магазине. Продавцов тогда очень жестко контролировали. Ревизии были едва ли не ежедневно, как правило, после рабочего дня. Поэтому мама возвращалась поздно.

Чтобы мне было не так страшно и холодно дома зимой, с нами стала жить Люба, младшая мамина сестра. К тому же, живя в городе, Люба могла получить паспорт и прописку, которые давали ей свободу в выборе работы, а колхозникам в то время паспортов не полагалось. После отъезда Вали к родителям мы с Любой днем оставались одни.

Семнадцатилетнюю Любу как магнитом тянуло в кино. Тем более, что открылся новый настоящий кинотеатр, с колоннами, фойе, бархатными шторами, светильниками. Но где взять деньги на билет?

И она придумала продавать картофельные очистки. Очистки и раньше не выбрасывали, но тетя Таня их просто отдавала, за ними регулярно приходила какая-то женщина. Очистки отваривали, из них пекли оладьи - все лучше, чем лебеда. Люба сама, видимо, стеснялась продавать, уговорила меня. Базарчик был совсем рядом, мою корзинку выхватывали из рук. Может быть, наши очистки были жирненькие, может быть, очень дешево продавались. Продать надо было за 5 рублей. Из них 4 рубля Любе на билет в кино и 1 рубль - мне. На это я и купилась. Корзинка набиралась быстро, так как ели почти одну картошку. И всякий раз мы ходили в кино. Фильмы тогда прокатывали по месяцу и больше. Благодаря Любиной предприимчивости я посмотрела по 3-4 раза все сказки, которые тогда шли: "Аленький цветочек", "Василиса премудрая", "Кащей бессмертный", "Тахир и Зухра". Люба же млела от Кадочникова и готова была хоть 100 раз смотреть "Подвиг разведчика". В те годы показ фильма предварялся маленьким концертом. Чаще всего исполнялся шлягер "Хороши весной в саду цветочки". Это тоже привлекало Любу. Мама о наших походах в кино не подозревала. Люба запретила мне говорить маме об этом, правильно полагая, что маме не понравится такая вольница - и то, что мы стали продавать очистки, и то, что это делала я, и то, что меня одну отпускали в центр города мимо развалин в кино… Кончилось все внезапно. Учительница пожаловалась маме, что я стала небрежно готовить уроки. Мне была взбучка, а Люба, видимо, намотала на ус. Узнала ли мама о наших проказах, не помню, но мои частые походы в кино прекратились. Дальше я уже смотрела фильмы по разу.

Были трудности с водой. Из дворовой колонки она текла тоненькой струйкой. Жильцы с утра выстраивали в очередь пустые ведра и время от времени наведывались в очередь. Так же делала и Люба. Однажды она, побежав к колонке, забыла запереть дверь и в дом с улицы неслышно вошел незнакомый дядька. Он был хорошо одет - в добротное пальто, новые валенки, хорошую шапку. Когда он увидел меня, тихо спросил: "Девочка, у тебя есть спички?" "Есть", - ответила я. Он попросил спичек. Я дала одну, но он попросил всю картонку (10 спичек). Это меня смутило, так как спички были ценностью. Я дала ему картонку, но знала, что меня будут ругать за это. Потом он спросил, есть ли у меня еще спички. А нитки? Выяснил, что есть. Спрашивая, он в то же время медленно как бы наступал на меня, постепенно оттеснив в угол, и стал протягивать ко мне руки. Отступать мне было больше некуда, а его глаза сделались злыми, и я сильно испугалась. Но тут вбежала Люба и с улицы вошли люди и выгнали дядьку. Оказывается, люди видели, как он вошел в дом, побежали за Любой и подняли шум. Все обошлось.

Мама и мой второй отец - Григорий Павлович Косьмин. Полтава. 1960 г.

В новый 1947 год мама вышла замуж. С нами стал жить отчим - Косьмин Григорий Павлович. Он тоже воевал. Был сапером. На мине не подорвался, но на Курской дуге немецкий стрелок прошил ему обе ноги. Курская крестьянка спасла его - уволокла с поля боя, оттерла самогоном, так как он уже замерзал. Он был отправлен в госпиталь в Алма-Ату, где полгода пролежал в гипсе, но ноги ему спасли, хотя умер он все-таки от гангрены, в 76 лет.

С появлением отчима жизнь изменилась. В ней появилась надежность, да и материально стало легче. А у меня появились детские книжки, цветные карандаши. Отчим работал главным бухгалтером в транспортной конторе, машины которой ездили и в Киев, и в Харьков, и даже иногда в Москву. Всем шоферам отец давал заказы для меня. Благодаря этому у меня с самого начала были все учебники (а их долго выдавали очень ограниченно, иногда по 5 штук на весь класс), книжки-раскраски, у одной из первых появились резиновые сапожки - черные, блестящие. Они меня завораживали, не могла дождаться дождя, чтобы их обуть. Я сама назвала отчима папой, но долго говорила "вы", потом сама же заменила его на "ты", обозначив этим полное доверие к нему. Он, действительно, заменил мне отца.

Вместе с ним в нашу с мамой жизнь вошла бабушка Таня, родная тетя отца, добрая, ласковая. Она стала приезжать к нам на зиму, топила печку, готовила еду, а летом возвращалась домой в село Гоголево Диканского района. Едва ли не каждый день она нет-нет и заплачет о своих детях, сыне и дочери. Ее муж рано умер, она одна с огромным трудом сумела сохранить детей в страшный голод 1933, но война не пощадила их. Сын ушел в армию в 1940, без вести пропал на западной границе. Семнадцатилетнюю дочь угнали в Германию. Она пряталась, но ее, как и всю молодежь села, выдал местный староста. У старосты в 1933 году умерли все пятеро детей и он мстил тем, кто выжил тогда. В Германии бабушкина Марийка попала на шахту, а в шахте случился обвал, как раз в ее смену. Так она погибла. Об этом рассказал вернувшийся односельчанин, работавший на той же шахте, но в другую смену.

Война, таким образом, не отступала от меня, она как продолжающая жить реальность входила в дом с каждым новым человеком.

Летом 1947 нам пришлось переехать на другую квартиру. Демобилизованный полковник искал жилье для своей семьи. У него была туберкулезная жена. Требовалась двухкомнатная квартира, чтобы можно было жену изолировать от ребенка. Наша квартира подошла ему, так как нашу большую комнату можно было перегородить на две. Поэтому нас, не спрашивая согласия, неожиданно переселили, выделив комнату в бывшем помещичьем доме, в квартире с одной соседкой. Думаю, мы даже выиграли от такой манипуляции. Новая комната была в кирпичном доме на высоком фундаменте, сухая, светлая, высокая и тоже довольно большая (более 20 кв. м). Она явно выигрывала по сравнению с прежней квартирой - сумеречной, в приземистом глиняном доме, зато с отдельным входом.

Через новый наш дом я получила возможность воочию познакомиться с историей страны. Бывшие хозяева дома тоже продолжали жить в нем. Но что это была за жизнь! Хозяева были немцы. Хозяин до революции работал инженером на заводе, владел в Полтаве несколькими домами, сдавал их в аренду. После революции ему разрешили оставить за собой один дом, как раз наш. Но содержать целый дом оказалось дорого, и он уступил часть дома своей знакомой - жене бывшего царского офицера с двумя детьми, которая потом и была нашей соседкой. Понятно, что во время войны с немцами не церемонились, и в доме самовольно поселились несколько семей, оставшихся без жилья.

Когда мы переехали в этот дом, то застали такую картину. Бывшие хозяева - инженер с женой и две уже взрослые дочери - занимали одну большую комнату, не имеющую отдельного выхода. Жиличка, поселившаяся в проходной комнате, не разрешала им ходить через свою комнату. И вот бывшие хозяева всего дома вынуждены были лазить через окно и по лесенке спускаться на землю. Хозяин лежал, болел и вышел на улицу лишь однажды. Я как раз играла под липой, что росла на углу дома. Липа была роскошная. Хозяин, крупный, высокий, с палочкой, подошел ко мне, погладил по голове (мне было уже лет 9) и сказал: "Деточка, эту липу посадил я, когда был таким, как ты. Ты тоже посади дерево". Какой горький жизненный итог!

Здесь же, во дворе, во флигеле, по-прежнему жила бывшая хозяйская прислуга. И хотя они едва-едва сводили концы с концами, им, вероятно, все же было легче, чем бывшим хозяевам. А у меня была лишь жалость к свергнутым "эксплуататорам" и никакой классовой ненависти. В реальности все оказалось совсем иначе, чем описывалось в учебниках.

Денежная реформа 1947 года запомнилась мне тем, что у меня появилась первая настоящая кукла. Это был большой пупс - голыш, но ручки, ножки, голова - все вертелось! У мамы в магазине ночью шла переоценка и мама сбросила на пупса обесценившиеся старые деньги. Этими пупсами была уставлена вся верхняя полка магазина, их никто не покупал, было не до них. Я тоже и мечтать не могла, а тут такая радость. Этот пупс долго был единственной куклой на всех девочек двора, и мы сообща его наряжали.

Недалеко от нашего дома был детский приемник для детей-сирот. Помню мальчишек-подростков, полураздетых, в трусах и майках, голодных, босиком рыскающих по садам и дворам. Затем в детприемнике стали жить маленькие дети. Девочки учились в нашей школе, уже были одеты и обуты. Я часто пускала их в дом. В доме все их удивляло - и пустой флакон из-под духов, и пластмассовая уточка на полочке дивана, и салфеточка на тумбочке. Им все хотелось потрогать. Для них это были свидетельства неизвестной, но такой притягательной домашней жизни.

Жизнь была трудной, еще долго дышала отзвуками войны, но и перемены к лучшему ощущались. Особенно чувствовали это дети. Для нас, не знакомых со многими обыденными вещами, все новшества были в радость. Например, в первом классе редко у кого были цветные карандаши, а во втором уже почти у всех были коробочки по 6 штук, а у некоторых - по 12, на зависть остальным. Потом уже и по 12 можно было свободно купить. Появились игрушки, детские книжки. В 1949 в городе пустили первый после войны автобусный маршрут. Ходил маленький носатый пазик, но проехаться на нем было счастьем. Проемы развалин довольно быстро все были заложены, дома побелены. Ходить по городу стало безопасно, хотя разрушенные здания окончательно были восстановлены в Полтаве где-то к концу 50-х. В Корпусном саду возле Петровской колонны по воскресеньям стал играть духовой оркестр. Очереди за хлебом еще долго сохранялись, но уже за белым.

Детство, несмотря ни на что, было радостным, полным событий, в основном связанных со школой.

7

Когда я думаю о войне, трудно отделаться от ощущения, что у взрослых она была иная, чем у детей. Возможно, стремлением до конца понять своих близких и вызван мой интерес к войне? Взрослые, пережившие войну, не любили о ней рассказывать. Это относилось и к моей маме и к отчиму, воспоминания для них были мучительны. Мама, в противоположность мне, совсем не могла смотреть фильмы о войне, а если в них показывали бомбежки, сразу требовала: "Выключи! Не могу!"

Как показывают воспоминания и записи, опубликованные Павлом Поляном в серии "Человек на обочине войны", война у всех была очень разная. Мы еще далеко не все о ней знаем. В литературе о войне очень не хватало живых голосов людей, переживших ее. Полагаю, что и воспоминания детей тоже должны занять свое место в этом общем хоре. Пусть они, возможно, не во всем точны, что-то в них смещено, упущено, преувеличено или искажено, но так войну запомнили дети, и это тоже живой голос.

P.S.

О СЕБЕ

Я, Зайончковская Жанна Антоновна, в 1961 г. окончила Московский университет, географический факультет. Шесть лет вместе с мужем-москвичом работала в Новосибирске, в Институте экономики и организации промышленного производства. Жила в Академ-городке. Затем переехала с мужем и дочерью в Москву и по сей день здесь живу. Всю жизнь занимаюсь исследовательской работой. В 1968 г. защитила кандидатскую диссертацию. Работала в Совете по изучению производительных сил при Госплане СССР, в Институте географии Академии наук СССР, затем и по сей день - в Институте народнохозяйственного прогнозирования Российской Академии наук, где заведую лабораторией миграции.

Мой муж - Переведенцев Виктор Иванович, исследователь и журналист, недавно умер. Его старший брат погиб под Брестом. Отец, Иван Васильевич, имевший пятерых детей - сына в армии, двух дочерей-студенток и двух малых сыновей, в 42 года, тем не менее, был призван на фронт и дошел до Сталинграда. Там был ранен, демобилизован. Вылечить не смогли, умер в 1947. Мужу, к началу войны десятилетнему, пришлось работать в колхозе, помогать матери. Так что и ему тоже было что вспомнить о войне.

1 - Оказалось, тушили пожар неправильно. Зажигательную бомбу нельзя тушить водой, от этого пожар только сильнее разгорается, надо было огонь засыпать землей
2 - См. об этом: Полян П.М.