… об интеграции мигрантов в Европе

Вдумчивый анализ чрезмерно упрощаемых зачастую дебатов говорит о том, что интеграция любой ценой не нужна

В октябре 2010 года лидер самой сильной и влиятельной европейской страны Ангела Меркель выступила с громким заявлением: «Концепция мультикультурализма — это провал, полный провал». Спустя четыре месяца занимавший в то время пост премьер-министра Британии Дэвид Кэмерон поддержал ее точку зрения и призвал проявлять «меньше пассивной терпимости последних лет» и осуществлять на практике «более активный и решительный либерализм». Буквально через несколько дней после этого к общему хору присоединился тогдашний президент Франции Николя Саркози, заявивший на телевидении: «Мы слишком много думали о самобытности вновь прибывших, и совершенно недостаточно о самобытности страны, которая их принимает». Это последнее замечание было несколько неожиданным, отмечает историк Рита Чин (Rita Chin) в своем очень здравом и умном обзоре дебатов на эту тему, потому что «на протяжении многих десятилетий Франция открыто отказывалась рассматривать мультикультурализм в качестве руководящего принципа».
Ссылаясь на зверства исламских террористов в Париже, Брюсселе и Берлине, Чин в своем материале под названием «Кризис мультикультурализма в Европе» замечает, что во время избирательной кампании, которая привела его в президентское кресло, Эммануэль Макрон взбесил своих критиков правого толка, извинившись за «преступления» колониализма в Алжире и указав на то, что его правительство будет стремиться «помогать мусульманам в вопросах интеграции».
Конечно, «интеграция» может противоречить идеям мультикультурализма. Комиссия по национальности, созданная в 1987 году французским премьер-министром Жаком Шираком, добивалась «национальной интеграции» приехавших в страну алжирцев и прочих иностранцев, прибывших не из Европы, действуя в соответствии с традиционными правилами, по которым региональные меньшинства, такие как бретонцы, корсиканцы и окситанцы (провансальцы), становились современными гражданами с общими характеристиками. Как сказал историк Эжен Вебер (Eugen Weber), «крестьян превращали во французов».
Центральное место в этих преобразованиях занимала идея laïcité. Это слово обычно переводят как «секуляризм» или «светский характер», но у него сильнее дополнительный идеологический смысл. Как отмечает Чин, французское слово означает идеал отделения церкви от государства, предназначенный не столько для защиты религиозных убеждений личности (как в США), сколько для обеспечения ее «полной преданности государству за счет противодействия религиозным предрассудкам». Полная преданность требует запрета на «демонстративные» символы религиозной принадлежности, такие как большие кресты, кипы и прежде всего, «мусульманские» головные платки.
В своем анализе сложных и порой странных аргументов по поводу этих платков-хиджабов, которые запрещено носить девочкам в государственных школах, Чин показывает, что французские комментаторы правого и левого толка обычно видят в таком платке символ патриархальной тирании, но при этом игнорируют то обстоятельство, что как минимум для некоторых это является знаком самоутверждения.
В отличие от Франции, Британия и Германия позитивно относятся к мультикультурализму, хотя сегодня такое отношение меняется. Поскольку большинство людей, приезжавших после Второй мировой войны в Британию из бывших колоний, по закону являлись подданными Содружества, формально они обладали теми же правами, что и все остальные. Чин считает, что в силу этой особенности «иммигранты в Британии смелее выступали с критикой и больше требовали», чем те, кто приезжал во Францию и Германию. Это позволило им «более активно влиять на многообразие».
Переломный момент наступил в 1990-х годах, когда началась известная история с Рушди. Протесты против «Сатанинских стихов», как назвал свой роман Салман Рушди, обвиненный в высмеивании пророка Мухаммеда, «коренным образом» изменили иммиграционную политику в Британии. Теперь общество переключилось с требований об интеграции выходцев из Африки и стран Карибского бассейна на призывы больше интегрировать азиатских мусульман, «подозреваемых во внедрении религиозного фундаментализма и насилия в толерантную и либеральную форму правления». Чин полагает, что изменив содержание дебатов об иммиграции, и заговорив о «либеральных ценностях», британские комментаторы незаметно и очень тонко вывели критиков Рушди из числа иммигрантов за рамки британского культурного консенсуса.
У Западной Германии вначале был иной подход. Ее программа гастарбайтеров считалась беспроигрышным средством для восстановления послевоенной экономики и избавления от нацистского наследия. Но новая концепция, при помощи которой министры могли превозносить «сближение между людьми очень разного происхождения и культур», показала, что такие различия носят фундаментальный и неизменный характер. В этом свете мантра мультикультурализма стала хитрым способом скрыть немецкое самосознание, определяемое этнической принадлежностью.
Но действительно ли мультикультурализм мертв, или слухи о его кончине преждевременны? Чин в своем анализе иммиграции в ведущие европейские страны после Второй мировой войны (она не анализировала иммиграцию из западных государств и сосредоточилась в основном на таких принимающих странах как Британия, Франция и Германия, походя бросив взгляд на Швейцарию и Нидерланды) хорошо излагает те условия, в которых ведутся эти дебаты. Она делает разумный и тонкий вывод: «История ясно указывает на то, что мы должны отстаивать либеральные идеи личной свободы и плюралистического коммунитаризма, причем одна должна сдерживать другую».

Малис РУТВЕН (Malise Ruthven). «Financial Times», 24 августа 2017 года
ИноСМИ.RU 25 августа 2017 года